Алисса Шварц - Растворяясь в ярком свете

Ранее

– Черные лучше сочетаются с мантией, а телесные – с платьем, так что можешь выбирать любые…

Шел пятнадцатый день заключительного трехнедельного периода ожидания, по истечении которого мы с Брук наконец получим свои результаты. Кровь у нас уже взяли, и прямо сейчас где-то в лаборатории ее тестируют на болезнь Гентингтона.

Мы с мамой выбираем туфли.

– Черные хотя бы на плоской подошве, – резонно замечаю я. – Не нужно будет переживать, что споткнусь, когда пойду по сцене.

Мы только что забрали мантию и шапочку и теперь едем на маникюр – последний пункт в нашем списке дел перед завтрашним выпускным.

– Погоди-ка! – Мама смотрит на дорогу. Она всегда очень нервничает при виде скоростного шоссе. Главным образом потому, что обычно слишком долго ждет, прежде чем въехать на него, а потом с трудом вливается в поток машин. И сегодня не исключение. Два автомобиля сигналят в ответ на ее сложные змееобразные маневры. – Ах ты, сын пчелы!

Наконец, прочно утвердившись на шоссе, мама снова поворачивается ко мне.

– Нина ведь отдала тебе свой лишний билет, правда? Для Уилла?

Я киваю, стараясь избавиться от странной горечи, какую не чувствовала уже долгие годы. Вот и еще одну веху папа пропустит. После стольких лет безразличия, в течение которых я вообще о нем не вспоминала, от него вдруг приходит письмо, вскрывая новую рану – нет, не новую, а старую, хотя я думала, что она давно зарубцевалась.

– Кажется, я снова начинаю его ненавидеть, – признаюсь я, прижимаясь головой к окну машины. – Только еще хуже. Сильнее прежнего.

Мама чуть слышно вздыхает.

– Понимаю, милая, отлично понимаю. Но в том нет его вины.

– Правда? – тут же ощетиниваюсь я.

– С генетической точки зрения, да, он виноват. Как и во всем, что случилось прежде. В том, например, что совсем не знает своей блестящей, восхитительной прекрасной дочери.

– С этим трудно поспорить, – бормочу я в ответ. Кого же еще в этом винить?

– Если ты хочешь ненавидеть его за это, то в этом ты права. – Она на секунду умолкает, сверкая глазами в мою сторону. – Но над геном, отвечающим за болезнь Гентингтона, у него контроля нет. – Ее голос срывается, и она отворачивается. – Как не будет и у тебя, когда получишь результаты.

Вдруг мой желудок взрывается болью, и я складываюсь пополам.

Мама бросает на меня встревоженный взгляд.

– Милая, что с тобой?

– Не очень хорошо себя чувствую, – поспешно отвечаю я, с такой силой сжимая дверную ручку, будто от этого зависит моя жизнь. Мама опускает стекло, чтобы я могла подышать воздухом, но, похоже, мы мчимся по шоссе со скоростью ракеты, оставляя позади деревья и другие машины.

Или это моя жизнь летит слишком быстро? Выпускной, анализ крови, результаты в конверте. Еще несколько месяцев назад они казались безумно далекими, а теперь неотвратимо надвигаются. Дни утекают сквозь пальцы, как обратный отсчет до Нового года, и на заднем плане маячит призрак отца.

Маме пришлось три раза перестраиваться на соседние полосы, прежде чем наконец удалось съехать на обочину.

– Вот, попей. – Она передает мне бутылку воды, но у меня так сильно дрожат руки, что даже не могу поднести ее ко рту.

– Ох, милая, я понимаю. – По ее щекам скатываются несколько слезинок, когда она гладит меня по волосам и рукам, как маленькую. – На тебя столько всего свалилось. Слишком много. Моя бедная девочка.

Я втягиваю воздух, как будто долгое время задерживала дыхание, находясь под водой, а потом чудесным образом выплыла на поверхность.

– У меня такое ощущение, что я еду в скоростном поезде, следующем без остановок.

Мама обнимает меня и шепчет на ухо:

– Ты всегда можешь сойти. Просто скажи мне об этом.

Неделю спустя после нашего с Беном поцелуя Синтия приглашает его к нам в коттедж отпраздновать свой тринадцатый «день рождения» трезвости.

И Бен отлично вписывается. За ужином он дружески болтает с тетей и Чипом, обмениваясь информацией о тайных интересных местечках Каталины. Я только киваю, с трудом следя за ходом беседы, потому что Бен мягко массирует мне плечо, и меня переполняют мысли, к обсуждаемой теме никак не относящиеся.

К счастью, мне удается сосредоточиться на разговоре в тот самый момент, когда Синтия задает Бену важный вопрос:

– Сколько ты планируешь пробыть в Мартине, прежде чем отправишься в Лос-Анджелес?

– Сам пока не знаю. Зависит от того, когда я решу уехать отсюда, наверное. – Его взгляд жжет мне щеку, но я сосредоточенно наматываю порцию пасты на вилку. Если начну переживать о том, что будет, когда мы уедем с острова, то лишусь способности наслаждаться жизнью здесь и сейчас.

– У меня созрел тост! – Чип поднимает стакан. – За Синтию. Изо дня в день ты не перестаешь удивлять меня. Каким-то непостижимым образом тебе удается быть одновременно жесткой и мягкой. Сильной и уязвимой. Бойцом и любовницей. Очень хорошей любовницей, смею заметить. – Ну, вот еще удумал! – Поздравляю с тринадцатью годами!

Сияющая Синтия тоже поднимает стакан безалкогольного коктейля с мандарином и розмарином и чокается с нами.

– Спасибо! То, что вы сегодня со мной…

Она не договаривает. Стакан вдруг выскальзывает из ее пальцев, падает на пол и разбивается на тысячу осколков.

Я замираю на месте.

Она уронила стакан!

Бен тут же вскакивает с места, а мы с Чипом продолжаем сидеть как приклеенные. Наши взгляды встречаются.

Хоть бы это оказалась обычная неловкость! Только бы не первый признак проявления болезни, знаменующий собой начало конца.

– Все в порядке, – уверяет Синтия, хотя глаза ее красноречиво говорят то, о чем молчат губы.

Бен переводит взгляд с одного на другого, и до него наконец доходит, что мы что-то скрываем. Я быстро встаю, чтобы помочь убрать осколки, а потом увожу тетю в коридор, где нас не смогут услышать.

Синтия отвечает, прежде чем я успеваю задать вопрос:

– Это не то, что ты думаешь. Просто стакан был влажным и скользким, вот и все.

Я выдыхаю, хотя ее слова не до конца меня убедили. Доктор Голд говорил, что человек никогда не распознает симптомов и не связывает их с собой. Замечают другие. Я делаю мысленную заметку внимательнее присматривать за Синтией.

– Что ж, ладно. Хорошо.

Она убирает веник обратно в шкафчик.

– Ты рассказала Бену?

– Нет, – шепотом признаюсь я. Тетя никак это не комментирует, но я чувствую, что она удивлена. – Я жду подходящего момента.

– Разве такой вообще бывает? – мягко спрашивает она.

– Наверняка найдется время поудачнее, чем сегодня вечером.

Дай мне волю, и я буду повторять эту фразу каждый день до окончания лета. Впервые мне нужно сообщить о болезни по-настоящему, да не кому-нибудь, а Бену. Не знаю, легче это или гораздо труднее.

Несомненно одно – наши отношения уже не будут прежними.

* * *

Несколько ночей спустя я просыпаюсь на мокрой от пота простыне.

Мне приснился очередной кошмар, который я едва могу вспомнить. Теперь они мучают меня все чаще и чаще. Ну, вроде, чем лучше проходят мои дни, тем ужаснее ночи.

Обрывки сна порхают в сознании: лицо Брук превращается в лицо отца, а ямочка на его щеке вдруг становится ямочкой Синтии. Моя разрозненная семья выскакивает на меня, как сумасшедший чертик из табакерки.

Но даже после того, как образы растворяются, тревога не проходит, а выпускает на волю целую свору сомнений, которые часами грызут меня, не давая уснуть.

Надеются только простофили.

Ты прячешь голову в песок.

Болезнь настигнет тебя раньше, чем ты думаешь.

Иногда по ночам мне кажется, что она уже пришла за мной. Она огромная, бесформенная и зловещая, так что мне приходится выбираться из окна на свое тайное местечко, чтобы просто подышать воздухом.

Сегодня, оказавшись там, я замечаю лежащий у кресла-качалки аметист. Мой собственный заземляющий камень.

Сжав его в ладони, я делаю серию вдохов и выдохов.

Вопрос о девушке Бена возник сам собой во время наших следующих посиделок у костра.

Люси взбрело в голову поиграть в «Я никогда не…». Вопросы, по большей части, были шутливыми, но на некоторые Бен предпочел не отвечать, отхлебывая вместо этого пива и заставляя меня напрягаться.

«Я никогда не занимался сексом в машине», и все в этом духе.

Нет, я, конечно, понимаю, что он не девственник, но напоминаний об этом мне точно не требуется.

В какой-то момент Бен и сам сообразил, что игра постепенно скатывается в пошлятину, и предложил мне остаток вечера провести только вдвоем.

Искать уединения мы решили на плавучем доме его отца. Бен растянулся на палубе мягко и успокаивающе покачивающегося на волнах судна, я пристроилась рядом, и мы укрылись большим пледом. На безоблачном ночном небе ярко сверкали звезды, из маленького динамика доносилась меланхоличная мелодия в инди-стиле.

Я рассеянно поглаживаю ладонью ногу Бена.

– Приятно-то как, – бормочет он.

– Приятнее, чем было, когда ты кувыркался с кем-то в машине? – Я стараюсь говорить будничным тоном с нотками веселого заигрывания, но у меня ничего не получается.

– Да, – со стоном подтверждает Бен. – Знал ведь, что не следовало соглашаться на ту игру.

Я поворачиваюсь, чтобы смотреть ему в лицо, и принимаюсь целовать в ямочку над ключицей.

– Правда? Насколько приятнее?

Бен улыбается.

– В тебе проснулся дух соперничества?

– Не сомневаюсь, что это недостаток. Но не притворяйся, что Одра не была на высоте. Мысленно я отчетливо ее себе представляю.

Он отрицательно качает головой.

– С Одрой все было как будто не по-настоящему. Она никогда меня не знала. Совсем нет. Не так, как ты.