Осмелев, я делаю еще шаг вперед и внимательнее всматриваюсь в его черты. Рот приоткрыт, голова склонилась набок. К рукам тянутся трубки, сломанная нога в гипсе. Все же это по-прежнему мой папа, и у меня в памяти всплывает воспоминание о том, когда я видела его в последний раз.

То был ничем не примечательный вечер после школы. Я уже лежала в постели с заплетенными в косички волосами, разметавшимися по подушке. Папа, как обычно, читал мне сказку на ночь, которую я всегда очень ждала, поскольку он говорил разными голосами за разных героев: высокими и низкими, глупыми и угрожающими, веселыми.

В тот вечер, перед тем как пожелать мне сладких снов и уйти, папа сказал, что прочитает еще одну историю. Помнится, я очень обрадовалась, сочла себя счастливицей. Он выбрал «Щедрое дерево»[7], и к финалу его взгляд будто остекленел. Я не могла понять, что его так расстроило, но он заверил, что это всего лишь книга. По его словам, она очень хорошая, но печальная. Потому что дерево пыталось дать мальчику все, что бы он ни пожелал, но он не ценил этого до тех пор, пока не стало слишком поздно. Однако дерево никогда не переставало любить его.

– Мне нравится это дерево, папочка, – сказала я тогда. – И я люблю тебя, даже когда тебя нет рядом. – Неужели это были мои прощальные слова?

Он обнял меня, не сильнее обычного, и поцеловал в лоб. С тех пор я его больше не видела.

Повзрослев, я узнала, что еще случилось той ночью. Пожелав сладких снов и Брук тоже, папа вынес свой чемодан на кухню, сообщил маме, что больше так не может, и ушел. Уверена, что их диалог был гораздо длиннее – они повздорили, а потом мама еще несколько дней ждала его возвращения. Но когда спустя много лет она рассказывала эту историю мне, оказалось, что подробности стерлись из ее памяти, оставив лишь смутное бесформенное пятно.

Почему он так поступил?

Долгие годы я твердила себе, что его поступок нисколечко меня не задел. Но теперь, глядя ему в лицо и сожалея обо всем том, что у нас могло бы быть, если бы он нас не бросил, я понимаю, что старая боль по-прежнему сильна. Еще как сильна!

Внезапно его руки дергаются, едва не задевая подбородок.

Он просыпается или это неконтролируемое движение конечностей?

Я не могу сидеть тут и ждать, когда это выяснится.

Только не сейчас. Не когда я в одиночестве. Я не готова.

Развернувшись, я спешу прочь из комнаты так быстро, как только могу, и захлопываю за собой дверь. Пробежав до конца коридора, я останавливаюсь, с трудом переводя дух. Одной рукой упираясь в стенку для равновесия, я сползаю на холодный покрытый линолеумом пол.

Тут-то все и случается.

Так быстро, что мне не хватает времени отреагировать.

На глазах выступают слезы, текут по лицу. Целые водопады, которые, похоже, долгие годы копились во мне, а теперь разом решили выплеснуться наружу. Тело сотрясается от судорожного плача, и я пугаюсь, что не смогу дышать. Наконец, когда я совсем было решаю, что задохнусь, мне удается сделать глубокий вдох, который тут же перекрывается новыми рыданиями.

Я реву так горько, что начинает кружиться голова. Чувствую себя Алисой в Стране Чудес, наплакавшей море слез, в котором можно плавать.

– Ты в порядке? – слышу над собой чей-то голос.

Это же Эллен. Ну, повезло так повезло!

Всхлипы утихают, а слезы продолжают литься ручьем.

– Да, все отлично. – Ошеломленная, я вытираю щеки краем свитера, но никак не могу успокоиться.

Эллен усаживается на пол рядом со мной, аккуратно подвернув платье, и протягивает мне пачку жестких больничных платочков.

– Да уж вижу.

Обычно я оценила бы такой добродушный сарказм в тяжелые времена, но только не теперь, когда я балансирую на грани новой панической атаки, эмоционального срыва или что там еще со мной сейчас творится? Прижимаю колени к груди, чтобы унять сотрясающую тело дрожь, а в голове крутится один и тот же вопрос – тот, который я осознанно или неосознанно задаю себе всю жизнь:

– Зачем он так с нами поступил?

Эллен смотрит на меня с удивлением.

– Это же генетика, Эбби. Ее никак нельзя контролировать.

– Нет, я имею в виду – зачем он нас бросил?

Она замолкает, а я принимаюсь рыдать пуще прежнего, щедро орошая платочки слезами и соплями. Идиот тот, кто уверял, что, поплакав, испытаешь облегчение.

– Не следовало мне приезжать, – говорю я, скорее самой себе, чем Эллен, но она придвигается ближе.

– Если бы ты этого не сделала, то впоследствии сильно пожалела бы, – заявляет она чересчур уверенно для человека, с которым я познакомилась всего пять минут назад. Может, это болезнь Гентингтона так действует – стирает социальные границы.

Что-то в ее взгляде, однако, убеждает меня в том, что она, возможно, знает ответы на все вопросы.

Тут в конце коридора раздается лязганье открывающихся железных дверей. Появляются мама с Брук. При виде меня они обе улыбаются с облегчением.

– Эбби, вот ты где!

Заметив мое зареванное раскрасневшееся лицо, они удивленно переводят взгляд с меня на Эллен.

– Ты в порядке, солнышко? – спрашивает мама, протягивая руку и помогая мне встать с пола. – Спасибо, что нашли ее, Эллен.

– Не за что. Увидимся чуть позже. Мне нужно выпить кофе. – Она тактично удалятся к лифту, оставив нас втроем в пустом коридоре.

– Пока тебя не было, к нам выходил доктор, – мягко говорит мама. – Теперь мы можем пойти к папе. – Я содрогаюсь всем телом, на глаза снова наворачиваются слезы.

Брук кладет руку мне на плечо.

– Эббс?

– Для меня это слишком, – откровенно признаюсь я, утирая глаза платочком. – Я пытаюсь сдерживаться, но получается плохо.

– Знаю. – Она гладит меня по спине, и я благодарна этой новой Брук, которая воздерживается от чтения нотаций на тему «как справляться с трудностями», а просто живет в моменте.

– Часы посещения скоро закончатся, – наконец говорит мама. – Если хочешь увидеть его сегодня, милая, то нужно сделать это прямо сейчас.

Посмотрев на спящего папу всего несколько секунд, я уже превратилась в эмоциональную размазню.

Что заставило меня решить, будто я смогу с этим справиться?

Другой вопрос – сколько еще несчастий я в силах вынести?

Мы вместе подходим к палате, из-за двери которой доносится его голос. Бессвязный злой поток звуков, в котором я различаю лишь несколько слов: «нет», «довольно», «одного».

Мы входим в палату и сбиваемся в кучку у двери. Папина кровать скрыта от нас шторкой.

– Пора принимать лекарства, мистер Фриман, – увещевает медсестра, нимало не смущенная его эмоциональной вспышкой.

Мне видно, как папа пытается сесть. Он дезориентирован, его левый локоть свешивается через поручень кровати, а спина сползает по установленному под углом матрасу.

– Он не всегда такой сердитый, – шепчет мне на ухо Брук, и в первое мгновение мне становится интересно, откуда, черт возьми, ей это известно. Потом соображаю, что она ведь уже видела его этим летом. – В отделении, где ему все знакомо, он ведет себя гораздо лучше.

Когда медсестра выходит, мама с Брук шагают к кровати, а я прячусь за их спинами, как пугливый малыш на шумной вечеринке.

– Здравствуй, папа, – спокойно говорит Брук.

Он в ответ трясет головой.

– Брук, – громким лающим голосом выговаривает он и, переведя взгляд на меня, бормочет что-то невнятное. Я разбираю только слово «ужасный».

– Это место и в самом деле ужасное, – соглашается она, успокаивающе похлопывая его по руке.

Не представляю, как ей удается вести себя с ним как ни в чем не бывало. Верно, у нее было больше времени, чтобы привыкнуть, чем у меня. Да, папина беспомощность обезоруживает. Но нормально ли то, что он бросил нас и не вспоминал о нашем существовании большую часть жизни, а когда ему потребовалась помощь, мы тут же с готовностью прибежали? Я хочу быть хорошей – такой, кто при виде тяжелого состояния другого человека способен простить ему прегрешения прошлого, но все же что-то внутри меня восстает при мысли об этом. Не могу я по щелчку пальцев испытать духовное перерождение.

– Джефф, – мягко здоровается мама, и ему требуется некоторое время, чтобы найти ее взглядом.

– Лес…ли, – он с трудом выговаривает два слога ее имени. Я знаю, что это не первая их встреча этим летом, но все же странно видеть их вместе вот так. Мама сдавленно улыбается, и я практически чувствую комок у нее в горле.

– На сей раз мы привезли с собой Эбби. – Она кивает в мою сторону, и я выхожу из-за их спин и приближаюсь к папе. Его тело начинает беспорядочно двигаться: плечи дергаются, глаза дико вращаются. Я сразу понимаю, что он в замешательстве. И сильно обеспокоен.

Сердце у меня камнем падает вниз. Знала ведь, что не стоит ожидать от этого визита ничего особенного, и все же надеялась на что-то бо́льшее, когда он увидит меня.

– Привет, папа, – шепчу я.

Наконец, ему удается посмотреть на меня из-под часто моргающих век.

– Эбби. – Он меня узнал.

Он начинает лихорадочно махать рукой, и я запоздало понимаю, что таким образом он подзывает меня к себе. Приглашает сесть рядом. Я осторожно пристраиваюсь на той стороне кровати, где лежит его здоровая нога, стараясь не задеть опутывающую его паутину трубок.

– Письмо! – отрывисто произносит он, и я вздрагиваю.

Вопросительно оглядываюсь на маму с Брук, которые вдруг задерживают дыхание. Мама, не глядя на меня, достает что-то из сумочки.

Сглотнув, я беру у нее из рук конверт. Даже несмотря на папину возню – как у человека, который никак не может устроиться поудобнее, – я ощущаю на себе его взгляд. Я пока не вскрыла конверт, но уже сотрясаюсь всем телом. Потому что знаю – каким бы ни было его содержимое, оно снова бесповоротно изменит мою жизнь.

Мне на плечо ложится чья-то рука – Брук, – твердая, обещающая, что все будет хорошо, и я разворачиваю лист бумаги, который, судя по заломам, уже много раз складывали.