Ее длинные тонкие пальцы накрыли его крупную, покрытую шрамами руку, и один за одним разогнули его пальцы, заставляя их раскрыть его секрет. Дыхание, такое же неровное, как длинный шов на его ладони, вырвалось из ее груди, затем еще одно. Она чувствовала, как ее лицо сморщивается, а на щеках горячие слезы смешиваются с холодным дождем. Следы от тех самых ран, которые были нанесены Дугану в тот день, когда они познакомились. Шрамы, к которым она девочкой прикасалась больше раз, чем могла сосчитать.

– О боже! – всхлипнула Фара, прижимаясь губами к его ладони, покрытой шрамами. – Боже мой, боже мой! – Восклицание… перешло в пение. В вопрос. В молитву. Она то поглаживала, то осыпала поцелуями его пальцы, как будто его рука была священной реликвией, а она – праведницей, завершившей долгое паломничество.

Наконец она поднесла его руку к щеке, села на колени и посмотрела в лицо мальчику, которому отдала свое сердце, и мужчине, который завладевал им.

Все тело Блэквелла сотрясала дрожь, хотя черты лица оставались неподвижными, как гранит, правда, он никак не мог справиться с подергиванием сильного подбородка. Он смотрел на нее, как незнакомый пес, когда непонятно, то ли тот набросится, то ли начнет ласкаться.

– Это правда ты, Дуган? – взмолилась Фара. – Скажи мне, что это не сон!

Он отвернулся от нее, из уголка его глаза выкатилась капля влаги, которая быстро пробежала вниз по щеке и смешалась с ручейками дождевой воды, стекавшими по его подбородку и шее.

– Я – Дориан Блэквелл. – Его голос походил на камень – серый, гладкий и холодный.

Покачав головой, Фара уткнулась в его ладонь.

– Много лет назад я знала тебя как Дугана Маккензи, и именно за него я тогда вышла замуж, – настаивала она.

С трудом сглотнув, он вырвал у нее свою руку.

– Мальчик, которого ты знала как Дугана Маккензи, умер в тюрьме Ньюгейт. – Он снова перевел на нее взгляд. – Он умирал много раз.

Фара почувствовала, что ее сердце вдруг стало хрупким. Даже более хрупким, чем те вазы и скульптуры, осколки которых валялись на дорогом полу его дома.

– Неужели от него ничего не осталось? – прошептала она.

Ее муж на мгновение уставился куда-то поверх ее плеча, прежде чем потянуться к ней рукой.

Фара не решалась шевельнуться, когда он потянул влажный локон с ее плеча и намотал его вокруг пальца.

– Только то, как он… помнит тебя.

Надежда вспыхнула, и слезы снова хлынули из ее глаз, затуманивая зрение, пока она не сморгнула их. Она почувствовала себя женщиной, разрываемой противоборствующими силами. Изысканной болью и мучительной эйфорией. Дуган Маккензи снова оказался в ее объятиях. Живой. Сломанный. Сильный. Не способный выносить ее прикосновений. Не желающий отдать свое сердце.

Неужели небеса действительно так жестоки?

Фара убрала мокрые пряди волос с его широкого лба.

– Ты совсем на него не похож, – пробормотала она с благоговением. – Он был такой маленький, а лицо еще круглее. Мягче. И все же я вижу в твоих темных глазах этого милого, непослушного, умного мальчика. Так что, понимаешь ли, он не может быть мертв. Должно быть, я каким-то образом все время знала об этом. Вот почему я никогда не отпускала тебя.

– Это невозможно, – заявил Дориан.

Приподняв подол своего синего платья, Фара нашарила под ним еще не вымокшую белую нижнюю юбку. А потом, совсем как в детстве, осторожно подхватила ее подол и встала на колени, чтобы вытереть им дождевую воду с его лица.

– Нет, возможно, – возразила она. – Помнишь свою гэльскую брачную клятву, которую ты дал мне в ризнице «Эпплкросса»? – Дориан осторожно поморщился, но даже не шелохнулся. Не моргал. И не дышал, когда она напомнила слова, произнесенные им много лет назад: – «И пусть мы возродимся, пусть наши души встретятся и все узнают. И снова будут любить. И помнить». Я все помню, Дуган. И знаю, что ты тоже никогда не забудешь. – Опустив юбку, Фара провела мягкими, как перышки, пальцами по резким чертам его звериного лица, изучая и запоминая эту его новую реинкарнацию. – Моя душа познала твою душу – и возродилась. Я знала, что за этими глазами, под этими перчатками кроется нечто такое, что вернет то, чего мне так недоставало все эти годы. – Бросившись к Дугану, Фара обвила руками его шею и крепко прижалась к нему. У их первого поцелуя был привкус соли и отчаяния. Слезы смешались, но чьими они были, она не знала. Их губы срослись. Тела слились воедино. И наконец свершилось чудо.

Большие руки Дугана обхватили ее, прижали к себе, а когда его язык завладел ее ртом, его пальцы погрузились в ее волосы. Он был таким же большим и твердым, как каменная стена позади него, и этот огромный ледник таял под ее теплом. Его рот не наказывал и не требовал. На этот раз его поцелуй был полон тьмы и задумчивости. Казалось, все эмоции, которые он не мог понять или позволить себе, в хаотическом беспорядке хлынули из его рта в ее рот.

Фара приняла их все. Смаковала их. Она сохранит их и поможет ему разобраться с ними позже, когда они закончат выяснять, кем теперь они стали.

Здесь, в объятиях этого опасного человека, она чувствовала себя в безопасности. Это было похоже на возвращение в дом, который был разрушен и восстановлен. Те же кости, та же структура, но новое нутро, казавшееся незнакомым, как будто она не знала его раньше. Стены и препятствия, созданные не ее собственными – чужими руками.

Но для Фары это не имело значения. Она изучит человека, которым он стал, обновит любовью то, что можно улучшить, примет то, что нельзя исправить, и приспособится к этому.

– Я люблю тебя, Дуган, – прошептала она в его ласкающие губы. – Я так давно тебя люблю.

Внезапно он отпустил волосы Фары, крепко схватил ее за плечи своими сильными руками и так резко оттолкнул от себя, что она ощутила это всем своим существом. Шрам, пересекающий его глаз, был достаточно глубок, чтобы в нем скопилась дождевая вода, а выражение его лица наконец заставило ее ощутить холод ненастья. Дыхание Дугана стало прерывистым, а губы покраснели от жара поцелуя. Никаких проявлений нежности не осталось, и это поразило Фару в самое сердце.

– Я – Дориан Блэквелл! – Он потряс ее за плечи, как будто это придало его словам больше весомости. – Я был им всю взрослую жизнь и останусь до конца своего жалкого века!

– Как это возможно? – мягко спросила она, упершись руками в его грудь, чтобы удержать равновесие. Кряжи в твердых равнинах мышц так и манили ее пальцы исследовать их. Швы? Шрамы? Вдруг она ощутила, что оказалась в стороне от Дугана, когда он приготовился встать.

– Это еще одна история, полная крови и смерти, – предупредил он.

– Расскажи мне ее, – настойчиво попросила Фара, вцепившись руками в юбки и пообещав себе, что как бы отчаянно ей ни хотелось обнять его, она не сделает этого, пока он не закончит.

Дождь выстукивал на камнях стены уверенное стаккато, стекал по ней темными полосами, напоминавшими струи крови. Трава под ними смягчала жесткую землю, а благоухающие живые изгороди скрывали то, что не могли скрыть стены. Это был прекрасный сад, только что ответивший на первое весеннее дыхание бутонами еще не распустившихся цветов. Но пока Дориан говорил, весь мир накрыла мрачная пелена, разогнать которую не мог даже этот прелестный уголок.

– Я написал своему отцу, маркизу Рейвенкрофту, лэрду Хеймишу Маккензи, прежде чем мне вынесли приговор. Я молил его помочь не только мне, но также оказать помощь в поисках тебя. Чтобы ты была в безопасности. – Его взгляд на мгновение коснулся ее, а потом устремился на обтрепанную живую изгородь, упрямо цеплявшуюся за бесплодный поцелуй зимы. – Я никогда не слышал ни слова от своего отца, хотя, когда мое положение становилось все более отчаянным, стал писать ему чаще. Выяснилось, что вместо той ничтожной суммы, которая потребовалась бы для того, чтобы нанять мне адвоката, он во много раз больше заплатил своему другу помощнику судьи Роланду Кранмеру-третьему, чтобы от меня избавиться. Тот, в свою очередь, заплатил трем самым коррумпированным и злобным охранникам Ньюгейта, чтобы они забили меня до смерти.

Фара ахнула, прижав руку к груди, чтобы ее сердце не истекло кровью.

– И вместо тебя они… убили Дориана?

– Так получилось, что ему нужно было, чтобы мой сокамерник Уолтерз сделал на его теле татуировку в виде карты, которую он хотел в будущем расшифровать, поэтому мы поменялись местами, зная, что ленивые тюремщики с трудом различают нас.

– С Уолтерзом? Ты имеешь в виду Фрэнка?

Его веки опустились лишь на мгновение.

– Уолтерз был умнейшим, жестоким, склонным к маниям, невероятно артистичным гением. Одним из лучших фальшивомонетчиков, когда-либо попадавшихся в руки властям. Они и его пытались убить той ночью, но он выжил и стал тем простофилей, с которым ты познакомилась. Полагаю, они оставили его в живых, потому что он не помнит, что произошло, а потому не может на них донести.

Фара не знала, отчего мокры ее щеки – от беспрестанного дождя или от слез.

– Боже правый! – Она фыркнула: – И все это устроил твой отец?

На ироничных чертах ее мужа появилось выражение пугающего удовлетворения.

– Он за это заплатил и первым испытал на себе мой гнев. Он финансировал мое возвышение, и, само собой разумеется, появился новый маркиз Рейвенкрофт. Его законный наследник, лэрд Лиам Маккензи.

Фаре даже не хотелось знать, что случилось со стариком, и она не испытывала ни капли жалости к человеку, заплатившему за насильственную смерть собственного сына.

– Лиам Маккензи… твой брат? – выдохнула она.

– Единокровный брат, – натянуто ответил он. – Я всего лишь один из бесчисленных бастардов – незаконнорожденных детей лэрда Маккензи. И мы стараемся держаться подальше от нашего законнорожденного брата.

– Почему? – спросила Фара.

Дориан отвернулся, показывая этим, что разговор окончен. Но Фара сочла разумным продолжить его.