– Да и я ношу на случай, если Мотя сойдет с ума и испачкает улицу, и тоже демонстрирую – вот он, специальный пакет для продуктов жизнедеятельности, всегда при мне, – сказала Даша. – В общем, я требую впредь оградить меня от исте рик этой девушки. Она уже испортила нашу прогулку и напугала кошку.

– И время украла, – пригвоздила собачница. – Все ценят каждую свою секунду и транжирят чужие часы, месяцы, годы!

Это было уже что-то очень личное. Даша дружески кивнула ей.

– Я накажу сотрудницу, – заверил предположительно главврач, спиной закрывая молчавшую регистраторшу.

– Вплоть до увольнения, – мягко подсказала дама, чувствительная к воровству того, что может принести деньги.

– Да хоть убейте ее, – чуть оскалилась Даша, – только чтобы не мешала.

Она развернулась и пошла к выходу, затылком чувствуя ошарашенные взгляды и давление полной тишины. Ее юморок снова не поняли. А всего-то довела до конца перечень возможных мер. Скучные люди. Но, как ни странно, настроение улучшилось, и осадок, тяжеливший душу после посиделок с Варварой, растворился.


Дома она накормила Мотю, устроилась за компьютером и вошла в скайп. Софи отозвалась мгновенно:

– Привет, я уже думала, ты обманула, что подключишься.

– И часто люди обманывают твои чистые ожидания? – засмеялась сестра, любуясь некрасивой – в отца, но исполненной прирожденного обаяния – в него же – маленькой француженкой. Даша неосознанно радовалась тому, что, в отличие от нее самой, девочка не похожа на мать. Безобидная, бесконфликтная, но ревность, ревность…

Они упоенно болтали, когда на экране рядом с живой мордашкой Софи возникло лицо Аси. Уже несколько лет оно выглядело не свежим, а свежеухоженным, однако какое это имело значение.

– Хватит тараторить, дай и мне парой фраз перекинуться, – весело заявила свои права она.

Софи недоуменно подняла брови. Ася проговорила то же по-французски. Десятилетняя тощая дылда чмокнула ее в щеку, послала Даше воздушный поцелуй и куда-то неуклюже унеслась. Мать и дочь рассмеялись.

– Как жизнь, любимая? – спросила Ася.

Они общались часто, но она всегда начинала этим вопросом. «Любимую» Даша воспринимала привычно, а вот уважительное «жизнь» мгновенно выравнивало все ее крены. Девушка не спеша поведала про встречу с Варварой. Ася внимала молча, а затем принялась тереть лоб от левого виска к правому ровными зигзагообразными движениями указательного и среднего пальцев – вверх, вниз, из конца в конец. Увидев это впервые, дочь поразилась странной моторике. И вдруг сообразила, мама автоматически массирует лоб, разглаживая морщины. Спросила, не последняя ли это парижская мода? Ася сама удивилась, нашла жест забавным и неприличным, обещала следить за собой. Но в моменты растерянности продолжала сначала легко, а потом все яростнее выполнять одно и то же омолаживающее упражнение. На сей раз амплитуда растирания свидетельствовала о полном недоумении, что и прорвалось в слове, как только Даша закруглилась:

– Умница, дочка, ты поступила по-человечески. Только если Варюша устроится к вам, не пытайся ее опекать по доброте душевной. Она с детства абсолютно самостоятельна и самодостаточна. Но что-то не то, не так… Никак мысль не уловлю… Какая-то неувязка с прошлым… Чтобы Виолетта послала дочь ко мне? Не дите малое, а женщину под тридцать? Нет, жизнь, конечно, и не такие номера откалывает. Но я не вижу необходимости… Почему именно раздобывать должность? В Москве что, отчаянная безработица? Тебя не уволят?

– Со мной нормально, не волнуйся. Знаешь, я тоже думаю, что Варвара действовала по собственной инициативе. Решила наконец попросить помощи. А про Виолетту соврала, потому что ей-то ты точно не отказала бы. Расчет наивный, но понятный.

– Да, это ближе к правде. Горькая, трагическая судьба. Может, как-нибудь потом тактично предложим деньги на хорошую операцию? А качество любовников и сожителей многое объясняет. Потому что картины Виолетты продавались.

– Как это, мам?

– Да вот так, доченька. Адвокату Лике, которая нас свела, так и не удалось разыскать американку. Но пару картин она своим знакомым расхвалила, и те не подвели. Еще одну Виолетта подарила ей за хлопоты. И одну Лика приобрела для своего офиса за деньги. Ну и три купила я, когда немного освоилась во Франции материально. Через Лику, она сказала, будто парижский бизнесмен ей заказал нечто самобытное. Висят в кабинете Жака, этакая городская серия, он на них в самом деле не надышится. Хотел еще одну, небольшую, но Виолетта исчезла. Переехала, сменила телефонный номер, Лика не смогла на нее выйти. Значит, уже начались проблемы со зрением и ей больно было слышать, что кому-то нужна ее живопись. Как страшно! Но суть в том, что платили мы все не слишком много, конечно… Но и не мало… Честно платили в долларах безвестному профессионалу, держа в голове российские обстоятельства. Ни на цент не обманули.

– Так она знавала не просто лучшие, а шикарные времена? Доллары за картины, доллары же за роспись бань, коттеджей, трактиров. Тогда, кажется, рублями вообще не расплачивались. А за пятьдесят тысяч зеленых можно было трехкомнатную в Москве купить.

– Да, рубли только по полгода не выдавали в качестве зарплаты. Но ты опираешься уже не на свои детские воспоминания, а на миф. В ту пору одни актеры снимались в рекламе, другие клялись сдохнуть с голоду, но не опуститься до нее. Кто-то из певцов пел в кабаках на бандитских гулянках, кто-то – нет. Художники – люди мастеровые, оформительством никогда не брезговали. Но Виолетта артачилась: свободу творчества, раз уж настала, нельзя марать поденщиной. Они свои дела при мне, мятежной дилетантке, не обсуждали. Но как-то краем уха я слышала увещевания Марты Павловны. Сначала она использовала собственный пример: ждала каждый декабрь, чтобы подзаработать изображениями белочек, зайчиков, медвежат, елок и надписей «С Новым годом» во дворцах культуры. Рисовала березки и сарафанных красавиц в деревенских клубах. Подруга по несчастью и искусству не вдохновилась. Мудрая старуха начала говорить о великих художниках. Расписывали же церкви, дворцы и прочая. Тогда это было обычным новоделом. И во все времена заказчик не платил за то, что ему не нравилось. Виолетта гнула свое – не на преступников работали. И Марта ей в сердцах бросила: «Да когда же чем-то, кроме преступления, люди богатели?» Получается, убедила, что «делать красиво» – это не зазорно, когда ребенок на руках. Но видишь ли, дочка, когда по столице мечутся в поисках пропитания толпы голодных в буквальном смысле слова творцов, их дешево ценят. Те, первые… Нет, вторые, советских теневиков уже отстрелили, хозяева жизни устраивали фейерверки из икры и бросали немерено на чай в ресторанах. Но им очень нравилось заставлять сограждан обслуживать себя почти даром. «У меня доктор наук за десять баксов с сыном уроки делает», «А у меня заслуженная артистка за пять окна моет» – обычные тогдашние бытовые фразы. Так что, если Виолетта зарабатывала своей наскальной живописью хотя бы на квартплату, еду и одежду, уже замечательно. И только деньгами за картины она могла бы распорядиться, как многие ее собратья, – купить пару квартир, дачу… Но если ее мужчины обирали…

– Так Варвара мне регулярно лжет? – нахмурилась Даша.

– Не морщи девичье чело! – Ася оторвала указательный палец ото лба собственного и погрозила им дочери через тысячи километров. – Я думаю, она путает, как и ты, тоже маленькая была. Из хорошо организованного сегодня чудится, что за полотна давали копейки, а за украшение первых замков – миллионы. Да, копейки для нуворишей, для богатых европейцев и американцев, только в том валютном эквиваленте, на который здесь кое-что можно было приобрести. Извини, дочка, не могу больше, разбередила душу.

– Ладно, но последний вопрос, умоляю! А Виолетта действительно загубленный революцией и разрухой талант? Или как раз его и не хватило, чтобы выдержать конкуренцию и стать знаменитой?

– Дар есть, бесспорно. Отличная рисовальщица, по-моему. И знатная колористка. Марта Павловна говаривала, что Виолетта с цветом на ты, а он с ней из уважения и благодарности на вы. И наши парижские знатоки возле ее картин останавливаются. Правда, снобам нужно имя, но ведь не проходят мимо. Только мироощущение у Виолетты апокалиптическое. Видишь ли, у всех юных дарований, которые поступают в соответствующие учебные заведения, мэтры спрашивают: «Вы готовы к тому, что, несмотря на способности, на трудолюбие, на жажду известности, все-таки не станете признанными и богатыми? Время – штука конъюнктурная, десяток из сотни будет востребован при жизни, пяток после смерти, а остальных гениев ничего хорошего не ждет. Если сомневаетесь в себе, уходите, пока не поздно». Ни один еще не ушел. Как ни грустно, Виолетта принадлежит к невезучим восьмидесяти пяти. Мне кажется, что ей не хватает гордыни, тщеславия, оголтелого эгоизма.

– Мам, ты что?! – перебила Даша. – Сама минуту назад описала такую запредельную гордость!

– Это не гордость, а щепетильность, защитная реакция. Мое мнение, оно спорно. Но когда человек творит, он полностью себя подавляет и забывает. Чем больше человеческого сможет выключить, тем мощнее действует произведение на нервную систему ценителей. А потом для восстановления равновесия приходится заниматься только собой. Отсюда и ужас перед отвратительными характерами и нулевыми моральными качествами творцов. В этом роде.

– Но как же праведники? Они ведь тоже должны себя подавить и забыть в молитве. Потом возвращаются в реальность – любящие такие.

– И с каждым возвращением в них все крепче ненависть. К дьяволу, грязному миру, собственной телесности. Да бог с ними, маргиналами всех пород. Смысл я донесла?

– Пожалуй. Виолетта была недостаточной дрянью, чтобы прославиться и разбогатеть.

– Не дрянью, а эгоисткой. Можно подумать, что все общественники – ангелы. Но времена изменились. Варюше можно снова предложить картины матери галеристам. Кричал же Чуковский: «В России надо жить долго!» Полотна Виолетты для меня читаются так: я из сил выбилась, из ума выжила, из себя вышла, а вы продолжаете рвать мне душу. По-моему, сейчас это готовы воспринять не только нищие. Заболтались мы?