Отодвигаю Рыжика, пересаживая обратно на её сидение. Не глядя на девочку, вцепляюсь руками в руль автомобиля, совершая глубокие вдохи и выдохи, прикрыв глаза. Нам пора ехать, но я не могу сдвинуться с места.

Маленькая ладошка накрывает мою, и я, отцепив правую руку от руля, переплетаю наши пальцы, подношу к своим губам и целую тыльную сторону руки в нежном жесте.

В клинику нашего гинеколога мы приезжаем только через полчаса. Я всё никак не хотел выходить из машины, боясь в тот час её потерять. Но нам нужно поговорить с доктором и убедиться, что всё хорошо, и здоровью будущей мамочки ничего не угрожает, хоть и малышка пыталась меня отговорить, что всё это ни к чему.

Но я должен убедиться, что с ней всё хорошо.

Гинеколог встречала нас с улыбкой, но потом эта самая улыбка потускнела, стоило ей заглянуть в заключение врача УЗИ. Она перевела хмурый взгляд на мою бывшую жену, рядом с которой сидел я, а потом уже на меня.

Малютка задрожала, вцепилась в меня мёртвой хваткой. Обнял её пальцы, аккуратно поглаживая, что она успокоилась, но с каждой секундой пребывания в кабинете всё отчётливее понимал, что она боится.

— Ада, к какому ты ходила узисту в первый раз? — задаёт доктор первый вопрос.

Бывшая жена с минуту молчит, но потом всё же отвечает.

— В своей больнице была, — та кивает и смотрит на меня.

Ничего не понимаю. Что происходит и как всё это связано? Мы же вроде выяснили, что при первом узи в клинике, в которой она лежала, была какая-то ошибка, врач просто не заметил двойню. Но это же хорошо?

— Ты понимаешь, что при такой вот ошибке врачей, которые сразу не увидели всего этого — твои шансы равны практически нулю, — поворачиваю голову на Рыжика, не понимая, о чём говорит эта женщина. Хмурюсь, а маленькая кивает.

— О чём она говорит, Ада? — задаю интересующий меня вопрос.

Малышка поворачивает голову в мою сторону и молчит, но по её лицу вновь, который раз за день, текут слёзы, в которых сейчас я вижу горечь, боль. Моя девочка крепко сжимают мою руку, но молчит.

— Ада, — нажимаю на неё. Мне нужно узнать, что она скрывает, чего я не знаю.

Но она молчит. Мне больно. Душа рвётся на части.

— Она вам не сказала? — спрашивает доктор, и я, повернув голову в её сторону, киваю.

— Пожалуйста, не надо, — всхлипывает бывшая жена, а я сжимаю её руку, чтобы она молчала.

— Нет, Ада, — качает головой Тамара Львовна. — Хватит играть в молчанку при таком раскладе. Ты хоть понимаешь, какой это риск — родить двойню? Это колоссальные риски даже для роженицы с превосходным здоровьем. Но для тебя… Для тебя, Ада!.. — отчитывает мою девочку врач. — Я должна поставить в известность твоего мужа, — потом вновь поворачивается ко мне. — У вашей жены порок сердца. Её шансы выжить были и раньше малы, а сейчас, когда она носит под сердцем двойню — критически малы. Я бы сказала, их практически нет.


Что я чувствую…?

Я умер.

Глава 26

Матвей

Всю дорогу от клиники до дома я молчал, крепко сжимая руль двумя руками, настолько сильно, что мне казалось, что в моих ладонях он раскрошится на мелкие части, похожие на крохотные детали одного большого пазла, которые даже взрослый человек не сможет собрать.

Внутри разрасталась паника, боль, злость на бывшую жену, которая подвергла себя опасности, чтобы только выносить и родить малыша… нет, малышей. Метался загнанным волком, разъедая себя. Бил мысленно себя, не жалея. Меня затопила такая адская мука, которую я никогда ранее не испытывал, даже после расставания с Адой. Это было ничто по сравнению с сегодняшней страшной реальностью — она может умереть.

Эта мысль бьётся в голове, лишая меня рассудка, превращая в неживого человека, который боится потерять любимую женщину и злится на себя и на весь мир от того, что не может ничего сделать.

Я, чёрт возьми, могу остаться без неё. Без своей лучезарной, солнечной девочки, что озаряла мою жизнь всё время с тех пор, как появилась в ней. Я не мог представить никогда без Рыжика своей жизни, а теперь её действительно может не стать.

Моя девочка сидела в кресле возле меня забитой мышкой и молчала. Наверное, чувствовала, что я сейчас на взводе, и малейшее слово или движение — сорвусь, накричу. Не хочу на неё срываться, сдерживаюсь, хоть и с трудом это даётся.

Она поступила безрассудно, глупо, променяла свою жизнь на детей. Да, наших детей, но это ничего не меняет. Она жертвует собой, чтобы их родить. Где её, чёрт возьми, мозги были в тот момент, когда она всё это решила? Решила и ничего мне не сказала, даже не пыталась со мной поговорить всё это время, когда я приходил к ней и последние два дня, когда мы уже жили под одной крышей. Да, я потерял её доверие, но это ничего не меняет. Ничего. Совершенно. Я её мужчина, и она могла мне довериться. Полностью.

Как она может так со мной поступить? Оставить меня одного…

Да, я виноват, провинился, не поверил ей три года назад, но сейчас… Сейчас я с ней рядом, люблю и готов сделать для неё всё возможное и невозможное, но Ада вместо того, чтобы довериться, рассказать, что её здоровью угрожает опасность — молчит.

В голове срабатывает сигнал — не простила и никогда не простит.

Если бы это было не так, то она бы доверилась, рассказала мне всё. Да даже в машине, когда я так крепко её сжимал, обнимая, а она льнула ко мне ласковой кошечкой, шептала, что верит. Но всё это враньё. Она меня просто пожалела.

Дурак. Я потерял её навсегда!

В душе раскалённой лавой разрастается боль, обжигая мои лёгкие и сердце. Ничего не соображаю.

Припарковав машину возле нашего дома, заглушаю мотор, но не выхожу из автомобиля. Смотрю чётко перед собой, боясь повернуть голову в сторону и посмотреть на бывшую жену. Внезапно на мою руку, всё так же крепко сдавливающую руль, ложится крохотная ручка и аккуратно сжимает. Прикрываю глаза, пытаясь совладать с собой.

— Матвей, — её голосок бьётся перепуганной птичкой, что откликается жгучей тяжестью внутри меня.

— Ада, пожалуйста, молчи, — не хочу кричать, понимая, что сейчас всё это ни к чему. Мне просто нужно успокоиться и подумать, что делать дальше.

Не собираюсь сидеть сложа руки и ждать, пока настанет день родов, и её у меня могут отнять.

Но она, чёрт возьми, собиралась умереть, вот почему она пришла ко мне тогда, рассказав, что беременна. Если бы не это, Ада бы ни за что не пришла ко мне никогда. Не после того, как я с ней поступил, выкинув её на улицу ночью, не дав даже объясниться.

Не хочу причинить ей боль, кричать, поэтому отдёргиваю свою руку и выхожу из машины. Обхожу её, открываю пассажирскую дверь, подаю руку малышке. Она аккуратно вкладывает в мою руку свою маленькую ладошку, выходя, а я в ответ сжимаю её так крепко, чтобы она поняла — не отпущу.

Ставлю автомобиль на сигнализацию и веду девочку в нашу квартиру. Поднимаемся наверх, я открываю дверь, захожу и, не разуваясь, веду бывшую жену в гостиную. Сажаю малышку на диван, а сам начинаю ходить из одного угла в другой.

Боль разъедает, поглощая всего меня. Каждая моя клетка умирает от понимания того, что моей малышки может не стать, что, возможно, она умрёт на родильном столе сразу после или даже во время родов.

Я умираю вместе с ней, секунда за секундой, пока не перестанет биться её сердце.

— Матвей, — вновь пытается со мной заговорить Ада, и тут я срываюсь. У меня больше нет сил сопротивляться боли и ярости. Она просто бьёт меня не жалея — так, как даже родная сестра не смогла ударить.

— Ада, ты что творишь?! — взрываюсь. — У тебя мозги есть? — знаю — грубо, но она поступила не лучше, не сказав, что у неё критически опасный порок сердца. Оставляет малыша, зная, что может умереть. — Ты чем думала, когда оставляла малыша? Ты хотела, чтобы он повторил твою судьбу, оставшись в детдоме? Ты чем, чёрт возьми, думала?

— Матвей, — из любимых глаз текут слёзы, но я не прекращаю говорить, чтобы Ада поняла, что она сделала.

Я же не смогу без неё… Да, дети детьми, но любимая женщина — её никто не сможет заменить. А Ада для меня — всё. Я погибну, умру в ту же секунду, когда её сердечко остановится, борясь за жизнь наших малышей.

— У них будешь ты, — отвечает, всхлипывая.

— Но им нужна мать, Ада. Мать! Как ты это не можешь понять? Им нужна материнская любовь, — зарываюсь рукой в волосы, с силой их сжимая, не прекращая ходить.

— Найдёшь себе жену и будете жить счастливо, — бьёт так, что трудно встать.

— Дура, — слетает с моих губ, на миг я останавливаюсь, а потом ухожу на кухню, чтобы не видеть её, когда она такая хрупкая сидит на диване, сжавшись в комок, и плачет, прикрыв глаза ладонями.

Подхожу к шкафу, открываю дверцу, достаю с верхней полки бутылку виски и стакан. Наливаю янтарную жидкость и залпом выпиваю. Пустой стакан летит в стену, разбиваясь на мелкие осколки, которые разлетаются на полу.


Что ты сделала, Ада…?

Что ты с нами сделала, девочка…

Сажусь за барную стойку, закрывая лицо ладонями, стараясь вжать глазные яблоки в череп от той боли, что бушует внутри меня. Невыносимо. Адская боль, что не даёт мне вздохнуть.

Неожиданно на мою сгорбленную спину ложатся маленькие ладошки, движутся поперёк талии, оплетая её. Девочка жмётся хрупким котёнком ко мне, целуя в спину поверх одежды. Чувствую живот, в котором наши малыши. Замираю, не в силах ответить на её ласку, потому что всё ещё взбешён, не желая любимую обидеть.

— Матвей, — хрипит в спину. — Я не смогла бы никогда убить нашего с тобой ребёнка, — говорит, раздирая моё сердце на части. Знаю, что не смогла бы, но не ценой своей жизни, малыш.

По моим щекам впервые текут слёзы горечи, боли. Никогда не плакал, но сейчас не могу сдержать себя. Мне больно. Молчу. Не хочу показывать ей, насколько я сейчас уязвим. Она — моё слабое место. Всегда была. И будет.