Никто не возражал.

Натали подняла бокал:

— Я, следуя нашему уговору, поведала вам самую романтическую историю своей жизни. И теперь уступаю место следующей рассказчице.

Пока Роберта и Мари спорили, чья очередь рассказывать, Стефано открыл двери ресторана. Не прошло пятнадцати минут, как все столики были заняты. Все это время Мари рассеянно смотрела перед собой или в окно и чему-то улыбалась. Если бы кто-нибудь подслушал ее мысли, то, наверное, очень бы удивился. «Как приятно чувствовать себя пьяной и грезить наяву. Только не исчезай, прошу тебя. Мне так хорошо с тобой, даже если это — обман. Реальный ты или мой бред — мне наплевать, только побудь со мной еще», — она купалась в лучах этой, как ей казалось, призрачной нежности и любви. А между тем лицо, улыбающееся ей сквозь оконное стекло, было вполне реальным.

— Ну хорошо, — Роберта достала из сумочки сигареты. — Приключений в моей жизни действительно было много. Правда, они не всегда были любовными… Но в том, о котором я хочу вам рассказать, любовь несомненно присутствовала.

В восемьдесят третьем году я работала фотокорреспондентом в восточноевропейском отделе «Нью-Йорк таймс». «Зона», как мы называли Восточную Европу, — это настоящий клад для фотографа. Где я только ни побывала тогда! Я объездила «зону» от Будапешта до Сибири.

Так вот, один из организаторов Берлинской фотовыставки, немецкий журналист, увидев мои фотографии в «Нью-Йорк таймс», прислал мне приглашение участвовать в фотосекторе «Объединение Европы». Я отобрала несколько работ и отправилась в Берлин.

Как всегда в Германии, выставка проходила с размахом. В самом центре Берлина, посреди какой-то стройки, был сооружен стеклянный павильон умопомрачительных размеров. Выставочный зал занимал собой чуть ли не целый квартал. Внутри павильона были настоящие улицы, по которым бродили посетители. А мы — журналисты, телевизионщики, фотографы — днем обычно сидели в большом кафе павильона. По вечерам я гуляла по Берлину, фотографировала, а потом возвращалась к себе в гостиницу.

За два дня до окончания выставки мне позвонили из организационного комитета и сказали, что со мной хочет встретиться некто герр Штальц. Этому Штальцу понравились мои работы, и он хотел что-то со мной обсудить. Наверное, он представитель какого-нибудь издательства, подумала я. В тот же вечер он позвонил мне, и мы договорились о встрече в Тиргартен на следующий день.

Герр Штальц приехал на встречу на спортивном велосипеде, качество которого я, обожающая хорошие мотоциклы и велосипеды, оценила сразу. Он замахал мне рукой издали, хотя мы еще не были знакомы. Подъезжая к скамейке, на которой я сидела, он сделал лихой вираж, распугав прогуливающихся по аллее добропорядочных немецких матерей с детьми. Поставив велосипед за скамейкой, он без приглашения уселся рядом со мной. Выглядел герр Штальц совсем несерьезно, и мне это понравилось. Ему было лет тридцать, волосы какого-то невероятного оттенка… Красная куртка, серьги в ушах.

— Меня зовут Рудольф, Рудольф Штальц, — шутливо коверкая английские слова, представился он. — Мне очень понравились ваши работы.

— Спасибо, — сказала я. — Что же конкретно вас интересует?

— Фотографии. Только фотографии, — нарочито серьезно проговорил он, достал из рюкзака репродукции моих работ и стал перебирать их.

— Вот. — И он протянул мне одну из них.

Это был мой давний пейзаж в желто-красных тонах. Снимок действительно получился отличным: на переднем плане случайный прохожий денно и даже подозрительно смотрит в объектив, а осенние холмы за его спиной напоминают плавники какой-то доисторической рыбы.

— Где это снято? — спросил Рудольф. Я честно стала вспоминать, но вспомнить не могла, фотография действительно была давняя.

— Не помню, надо смотреть в архиве. А зачем вам это?

Рудольф свернул из фотографии трубочку и посмотрел через нее на меня.

— Видите ли, это затянувшаяся история, и притом довольно запутанная… Вряд ли вам будет интересно. Если не вдаваться в подробности, человек на фотографии — мой знакомый, которого я очень хочу найти, но никак не могу. Я подумал, что, может быть, вы его знаете и поможете мне. Извините, что побеспокоил вас. — Несовершенно внезапно откланявшись, он сел на велосипед и медленно поехал по аллее.

Я машинально вынула из сумки свой Canon[4] и поймала спину Штальца в видоискателе. И в тот момент, когда я нажимала кнопку, он обернулся. Мне показалось, что он испугался. Штальц остановился.

Возможно, он хотел что-то сказать мне, но тут же передумал. Через минуту я его уже не видела — он скрылся за поворотом аллеи.

Обычно я не проявляла пленку сама, а отсылала прямо в редакцию. Но тут я зашла в ближайший фотосалон и попросила отпечатать снимки. Я хотела понять, действительно ли Штальц испугался, или это мне только показалось.

Через час я уже сидела на скамейке в сквере и разглядывала фотографию. Пленка в моем Canon была на этот раз черно-белой, и, возможно, поэтому снимок вышел отличным, как будто специально срежиссированным: дорогой спортивный велосипед и резко контрастирующая с ним фигура, выражающая — теперь в этом можно было не сомневаться — испуг.

Больше Штальц на выставке не появился. А мне позвонили из парижского офиса редакции и сообщили о моей новой командировке. Я оставила отснятую пленку в Берлинском отделении «Нью-Йорк таймс» и поехала в Польшу. Снимать президентские выборы, да еще в «зоне»… В общем, после этой работы все так закружилось и понеслось, что я неожиданно для себя самой… вышла замуж.

— Ну, дорогая моя, это вполне в твоем духе! — вставила Мари. — Хотя, честно говоря, я совершенно не представляю себе твоего мужа. Наверное, он по характеру — твоя прямая противоположность.

Но ты — В халате, с бутылочкой детской смеси… Нет, это просто невозможно себе представить!

— Насчет мужа ты почти угадала. Он мягкий, тихий, домашний… Мы поженились через три недели после знакомства. Ну да Бог с ним, это не относится к рассказу.

— Подожди, Роберта, — попросила Мари, — из тебя прямо слова не вытянешь! Расскажи все-таки, кто он? Вы так и живете вместе?

— Кто он? Поляк. Полгода мы прожили в доме его родителей в Гданьске. Его мама учила меня мыть посуду… Вообще она относилась ко мне, как, к слабоумной, считая, что западная женщина не может отличить утюг от сковородки. Короче, через год я убежала в Париж. С сыном в животе.

— Так вы развелись?

— Нет. Мы и сейчас в прекрасных отношениях, правда, только в роли родителей.

— Бывают же такие совпадения, — сказала Мари, обращаясь к Натали. — Вы представляете, у нас Робертой дети родились в один день, с разницей в год. — Мари прислушалась к себе и поняла, что беспокойство из-за Флер немного отпустило ее.

— А в Париже жизнь кипела, — продолжала Роберта. — Я так засиделась в семейном гнездышке, — она засмеялась, — что, как только смогла отправить подросшего Януша в Польшу к бабушке с дедушкой, с головой бросилась в работу и сразу подписала два контракта в журналах мод.

Работа в павильоне хорошие деньги — как раз то, что мне тогда было нужно.

— Так ты снимала знаменитых топ-моделей? — Глаза Мари заблестели.

— Ну не всех, конечно, но кое-кого из них — да, приходилось. Мир моды — это интрига на интриге. Безумно интересно, но только если сам не принимаешь в этом участия, а смотришь со стороны.

— Я слышала, — сказала Натали, — что им нельзя заниматься сексом. Это правда?

— Да что вы? А мне казалось, что они проводят в постели все свое время, ну, кроме съемок. — Мари взглянула на подругу, ожидая ее ответа.

— Я вам так скажу, — усмехнулась Роберта, — они весьма своеобразные персонажи. Вы помните мужской образ в рекламе мартини? Выразительный, удивительно сексуальный, с шармом. Вы и подумать не можете, какой этот парень зануда. Я измучилась снимать его. Он во всем неуверен. Одним словом, капризный, сомневающийся неврастеник. К тому же женщин просто не переносил. А знаменитая Мikу, где бы она ни находилась, повсюду возила с собой коллекцию оберток от жевательной резинки, ее все так и звали за глаза — Резинка. — Роберта засмеялась. — Да, так слушайте дальше, — продолжила она. — Работала я к тому времени в Париже где-то год или два. Заказ был для «Плэйбоя». Это значит, нужно было найти новый образ, новое лицо.

Мы бросились на поиски. Дали объявления: около сорока, спортивный, мужественный, страстный… Представьте себе: начало зимы, погода паршивая. Просмотрели в студии человек пятьдесят. Холод. У меня уже руки еле двигаются. «Все, — говорю ассистентам, — на сегодня закончили». Собираюсь уходить, а мне говорят: «Там один парень уверяет, что вы знакомы». — «Ну, зовите», — говорю. А сама заворачиваюсь в плед с головы до ног.

Я его сразу узнала.

Теперь он стал блондином. Волосы ежиком. Кожаная куртка, кожаные штаны в обтяжку. Девицам моим, ассистенткам, он сразу понравился.

— Привет, — говорю ему. — Давно мыс вами не виделись! — Мне показалось, он не ожидал, что я сразу узнаю его. — Вы по объявлению?

— По объявлению? — переспрашивает он в некотором замешательстве. — Вас не так-то просто найти. Я было действительно собирался дать объявление. Да только в какую газету? Где вас разыскивать — в Перу, на Цейлоне, в России? — Он говорил по-французски, но с тем же киношным немецким акцентом, как тогда, в берлинском Тиргартен, на английском. — Мы ведь так толком ни о чем и не договорились.

Я пожала плечами, вспомнив удачный снимок испуганного человека на велосипеде, подошла к камере и взглянула на него через видоискатель.

Имидж у него теперь был другой, но сам он почти не изменился за те два года, которые прошли после берлинской встречи.

Ассистентки вопросительно поглядывали на меня. Зимний свет, струясь через стеклянный потолок ателье, падал прямо на фигуру Рудольфа — я наконец-то вспомнила его имя. Еще минут двадцать — и стемнеет. Я решила повторить успех берлинского фотоэкспромта.