– Неужели? Почему же вы сразу не сказали?! Она живет в Лондоне? Мы должны с ней поговорить!

– Обязательно поговорим – завтра. Есть пределы моего падения, я по воскресеньям вдов не допрашиваю. Не забывайте, мы действуем по моим правилам!

Она поежилась.

– Элспет договорилась, что завтра в полдень мы с группой знакомых посетим Британский музей, но я попрошу ее…

– Нет. Повторяю, мы разделяем два мира, а значит, вы не станете менять планы. Кроме того, завтра утром у меня тоже другие дела. Я придумаю благовидный предлог для того, чтобы повидаться со вдовой, не возбуждая ее подозрений. Но вначале надо убедиться, что она дома. Завтра я сообщу вам время и место. Кто еще пойдет с вами в музей?

– Кажется, Барнстаблы и Уэстерби. Элспет называла и другие имена, но я не запомнила.

Он скривил губы, насмешливо улыбнувшись, как на публике.

– Силки затягиваются. В клубах ставят на Барнстабла, Уэстерби ненамного отстает. Завсегдатаи клубов заключают пари на то, кому из них вы дадите свое согласие. Есть и другие претенденты, например Болтон, но у него шансов меньше. Кое-кто даже собирался вписать в книгу для записей пари мое имя – после нашего второго вальса.

– Невероятно!

– Судя по всему, светское общество разделяет ваше недоумение. Во всяком случае, на меня не поставил никто.

– Нет, я не могу поверить, что можно заключать пари из-за такой ерунды. Неужели им больше нечем заняться?

Он налил чаю и придвинул к ней чашку. На поверхности расходились круги. Оливия дотронулась до ободка, стараясь не расплакаться. Братья ни разу не наливали ей чай с тех пор, как она была маленькой. Нечестно наливать ей чай, присылать грелку и карандаши, потому что ей нужно больше, гораздо больше! Она ничего не ожидала, но после того, как он небрежно отмахнулся от возможности очутиться в списке ее поклонников, ее вдруг пронзила острая боль.

Оливия зажала между пальцами карандаш. Они были такими красивыми, что ими жалко было писать. Надо будет отложить один, чтобы он всегда напоминал ей о странных днях и еще более странном мужчине, которого она заставила себе помогать. Может быть, когда-нибудь она расскажет внукам, если они у нее будут: этот карандаш подарил мне человек, который изменил мою жизнь. Она точно не знала как, но он ее изменил.

«Карандаш подарил мне мужчина, которого я люблю…»

– Что такое? – резко спросил он.

– Ничего.

– Лгунья. Вы обиделись на меня, леди Фелпс, себя или на весь мир в целом?

– На себя, – ответила Оливия, заставляя себя отвлечься от темы, которая не принесет ничего, кроме лишней боли. – Я составляю списки фамилий и интересных фактов, которые нахожу в письмах, но боюсь, если мы ничего не узнаем от миссис Элдрич, у меня закончились идеи относительно того, что делать дальше.

– Возможно, Оливия, так происходит потому, что делать больше нечего. Нет, не отвечайте, просто дайте ваши последние списки, а сами читайте дальше письма моей матери. Если найдете в них что-то, что вас смутит, не говорите мне.

Она протянула ему списки и раскрыла венецианскую шкатулку, где хранила переписку его родителей.

– Кстати, вам вовсе не обязательно дожидаться моего прихода, чтобы читать их, – заметил он, наблюдая за ней.

– А я подожду. Ешьте кекс. – Оливия развернула следующее письмо и сосредоточилась на красивом почерке леди Синклер.

Лукас был прав: глупо ждать его прихода, чтобы читать письма. Нет, она, конечно, очень хотела продолжить, когда его не было, просто казалось неправильным читать письма его родителей у него за спиной. Ей нравилось его присутствие, когда она читала о нем; она живо представляла себе его юношей.

Хотя писем Говарда у нее не было, в ответах Тессы содержалось много подсказок. Судя по ним, ей он писал совсем другие письма, чем Генри Пейтону.

Что бы он ни натворил в Бостоне, его письма к Тессе Синклер будто дышали любовью, интересом, восхищением и заботой о ней и о детях. Правда, если отец похож на сына, кто может поручиться, что в то самое время, когда Говард писал жене нежные письма, он не расточал свое обаяние на бостонских женщин и на ту молодую особу, которая, судя по всему, стала причиной трагической дуэли?

Покосившись на Лукаса, она развернула очередное письмо. При этом невольно задержала взгляд на его резком профиле и серьезной складке губ.

Он был так красив, что у нее заболело сердце.

Да, он настоящий красавец, хотя ей иногда казалось, что слово «красота» к нему неприменимо. Он, конечно, очень привлекателен – этого нельзя отрицать. Однако теперь под красивой оболочкой она видела человека. Он был глубоко изъязвлен, но, несмотря ни на что, оставался хорошим и добрым. Она и не думала, что придет к такому выводу, когда все началось.

Она позволила себе еще немного полюбоваться им. Ей захотелось подойти к нему, сесть к нему на колени, обвить его шею руками и прижаться губами к его губам… Она вздохнула и переключила внимание на письма, прогнав воспоминания образом леди Синклер.

– Над чем вы сейчас смеялись? – спросил он, возвращая ее к действительности.

– Я не смеялась. Не произнесла ни звука!

– Вам и не нужно было. – Он подошел к столу и, опершись ладонью о столешницу, склонился над ней.

Ей захотелось закрыть письмо рукой. Она не хотела, чтобы он, найдя любой предлог, забрал его.

– Ваша матушка описывала, как Сэм вступилась за гуся.

– За гуся? А ведь я это помню! Гусь принадлежал Ландри, фермеру, который жил неподалеку.

Она позволила ему читать письмо поверх ее плеча, вдыхая его аромат и наслаждаясь его близостью. Не слишком ли дерзко надеяться, что, когда она выйдет замуж, все будет вот так? Что в присутствии мужа она будет испытывать сладостное томление и жар? Она прижмется к его груди, дотронется кончиками пальцев до большой руки, лежащей на столе.

Лукас подтянул связку с оставшимися письмами, хотя Оливии очень хотелось ему помешать.

– Пожалуйста, не забирайте их… еще немного, – вырвалось у нее.

– Это всего лишь дурацкие истории. Что вы в них нашли? – поинтересовался он. – Мою матушку трудно назвать блестящим партнером по переписке. В ее письмах нет даже деревенских сплетен, только постоянное перечисление всех событий ее весьма ограниченной жизни.

– Вы даже не представляете, как вам повезло! – Она не собиралась так говорить, тем более таким мрачным тоном.

Ей целых десять секунд удавалось сдерживаться. Когда она наконец заговорила, ее слова заторопились, как овцы, которые толкаются, спеша втиснуться в закрывающиеся ворота загона.

– Мои родители были натуралистами и постоянно уезжали в разные страны, а нас оставляли в Йоркшире с вереницей нянь, гувернанток и наставников. В отсутствие родителей нашими законными опекунами были Пейтоны. Родители отсутствовали примерно по пятьдесят недель ежегодно. В письмах они в основном рассказывали о своих приключениях. Они никогда не спрашивали, как мы живем, не вспоминали, о чем мы писали им в своих письмах… Когда мы узнали, что они умерли от лихорадки в Голландской Ост-Индии, Джек вдруг разозлился на них – но было уже поздно. Теперь я уже не представляю, что чувствовала тогда. В возрасте от двух до четырнадцати лет я в общей сложности видела их меньше года… – Она помолчала. – Вы правы, в письмах, возможно, нет ничего, связанного с Генри, но все кажется таким… они полны любви.

Лукас подошел к дивану, упал на него и закинул руки за голову.

– Ну вот, я опять, – буркнул он.

– Что?

– Подчиняюсь. Вы знали, что в армии я дослужился до майора?

– Нет, не знала. Видимо, об этом не писали в светской хронике. Весьма впечатляюще.

– В самом деле? Так вот, по-моему, здесь не действуют никакие командные навыки. Я выиграл больше сражений, ведя бои с собственным дядей и закаленными политиками, чем с вами. И хотя вам не удалось оказать влияние на ваших эксцентричных родителей, должен заметить, что от всех остальных вы научились очень ловко добиваться своего. Что ж, будь по-вашему. Пока оставьте письма у себя.

Он взял документ, который читал, но через секунду отложил его.

– Вы правы, мы были счастливы. До определенного времени. В тех письмах ничего не говорится о жизни моих родителей до того, как мы покинули владения Синклеров. Мой дед был злобным ублюдком, а дядя Джон еще хуже. В семье отца называли Говард-Трус. Так его называли в лицо – каждый день. Бывало, дед спрашивал меня: где Говард-Трус прячется сегодня? Он снова что-то задумал со своей паписткой? Так он называл мою мать, потому что бабушка по материнской линии была католичкой. Наконец родители не выдержали и уехали.

Он не сводил с нее взгляда; и горькая усмешка в его глазах, как она поняла, служила всего лишь завесой его боли.

– Когда мне было десять, дядя, который сейчас, несомненно, горит в аду, попытался в пьяном виде изнасиловать мою мать. Ей удалось отбиться. Отец вызвал его на дуэль. Хотя дядя и был пьян, он одержал верх… После того как отец выздоровел, он уехал в Бостон и стал работать у своего друга Бакс теда. Дед и дядя погибли во время пожара в их охотничьем домике в Лестершире, поэтому отцу нужно было вернуться в Англию, чтобы вступить в права наследства. Помешала роковая дуэль…

Оливия робко тронула его за рукав.

– Извините, что напомнила вам о плохом. Наверное, вы мне не поверите, но мне и правда очень жаль. Я не хочу еще кому-то причинять боль.

– Я ни в чем вас не обвиняю. Никто не заставляет меня приходить сюда.

– Тогда почему вы приходите?

– Потому что хочу уложить вас в постель.

Она отступила на шаг; сердце готово было выскочить у нее из груди.

– Хотите сказать, что вы все это делаете, чтобы можно было уложить меня в постель? Я вам не верю.

– Почему?

– Почему?! Потому что я не… Вы не можете… Вы провели со мной наедине не один час и не сделали ничего, что подтвердило бы ваши слова. Особенно после того поцелуя. Если это шутка, то не слишком удачная!