Паола Стоун - Рождество в Ноттингеме

Съемка только что закончилась. Монтировщики растаскивали декорации — дерево глухо стучало по натянутому на пол холсту. В разогретом софитами воздухе плясали столбы пыли. Над телевизионной площадкой стоял тот сложный запах, который ничего не скажет человеку, от телевидения далекому, и так много — тому, кто хоть раз побывал на съемках…

Патриция Фоулбарт, ведущая только что отснятой музыкальной программы, шагнула с подиума вниз и устало присела на нижнюю ступеньку. На ней был костюм, стилизованный под наряд французских поселенцев начала восемнадцатого века, — передача посвящалась канадским народным песням. Высокая шапочка, отороченная рыжеватым мехом и кокетливо сдвинутая набок, открывала ясное, уверенно — может быть, даже чуть резче, чем положено женщине, — очерченное лицо, а длинный приталенный жакет подчеркивал девическую стройность точеной фигуры.

Патриция провела ладонью по лицу, словно стирая накопившуюся усталость. На лице остались разноцветные разводы грима. Но она могла себе позволить такой жест и такую небрежность — звезда ее стояла высоко. Приняв когда-то деятельное участие в создании ныне всемирно известного канала «Кантри МьюзикТелевижн», Патриция Фоулбарт работала на нем с первого дня его существования, и чуть ли не треть нынешних текущих передач канала была обязана своим появлением в эфире именно ей.

Помимо удивительной работоспособности Патриция обладала магией обаяния сильной личности. Все ее просьбы, не говоря уж о распоряжениях, исполнялись незамедлительно и в точности — но не из страха или желания выслужиться. В телецентре города Трентона все — от гардеробщика до главного режиссера — знали: если Патриция Фоулбарт просит сделать так, а не иначе, значит, это действительно необходимо и единственно правильно.

Поблагодарив всех, кто суетился в этот момент на площадке, Патриция прошла в свою гримерную и через пятнадцать минут вышла оттуда обыкновенной служащей, которую отличали от прочих, может быть, только откровенно подчеркнутая элегантность и властное выражение тонкого лица. Определить возраст Фоулбарт было затруднительно: ей с успехом давали и двадцать пять, и сорок. И первое определение было бы верным, если бы не холодноватый блеск в живых карих глазах и не жесткость, проступавшая порой в очертании свежих, почти не тронутых помадой губ…Лишь они подсказывали внимательному наблюдателю, что этой женщине пришлось немало перевидеть и пережить на своем веку.

Патриция уже направилась было к центральной лестнице, ведущей с пятого этажа, на котором находилась третья студия СМТ[1], прямо вниз, в главный холл телецентра, как ее остановила молоденькая помощница режиссера:

— Прошу прощения, миссис Фоулбарт, но на площадке второго этажа Си-Эн-Эн снимает очередной кусок. Вам лучше будет спуститься через левое крыло, знаете?

Патриция улыбнулась. Ей ли не знать студию как свои пять пальцев! Однако она поблагодарила девушку и отправилась вниз путаными переплетениями всевозможных коридорчиков, лесенок, галереек и переходов.

Господи, как давно она не была здесь! Но пусть уже несколько раз сменились таблички на дверях, а крошечные и пыльные комнатки превратились в шикарно обставленные кабинеты, пусть здесь сидели теперь совсем другие люди, которые не помнили и не знали Патрицию двадцать лет назад — но дух, волшебный студийный дух, был все той же смесью честолюбия, интриг, романов, провалов, успехов… И того вечного дерзкого человеческого поиска нового, который и составляет суть любого творчества.

Через несколько минут Патриция оказалась у низковатой двери неподалеку от пожарной лестницы. За этой дверью был ее первый кабинет, когда она всего боявшейся и всего жаждавшей выпускницей колледжа Королевской музыкальной академии в Лондоне приехала сюда, в столицу Нью-Джерси. Почему она, специализировавшаяся на классической английской музыке семнадцатого века, выбрала для стажировки именно этот штат — «подмышку Нью-Йорка», как его презрительно называли, — она не смогла бы толком объяснить ни тогда, ни сейчас. Может быть, ей нравилось название штата, напоминавшее любимый пепельный мамин костюм, к которому маленькая Пат так любила прижиматься в детстве щекой… Может быть, причиной послужило то, что именно здесь, в Нью-Джерси, находился городе названием единственных признаваемых ею тогда сигарет — «Салем»… Но, скорее всего, это было просто веление судьбы.

Как бы то ни было, она выбрала этот город и не жалеет об этом. И в этом кабинете, кто бы сейчас в нем ни сидел, по-прежнему живет частичка души той тоненькой девочки, упрямство которой стало упорством, жизнерадостность — ясным и здравым взглядом на мир, а безумная жажда любви… Пат улыбнулась и бестрепетной рукой открыла дверь в свое прошлое.

Спелый октябрьский день освещал неярким, но теплым солнцем идущую по главной улице Трентона девушку. И возможно, ее трудно было бы отличить от множества других девушек — те же аккуратно потертые «ливайсы», подчеркивающие узость бедер, та же бесформенная футболка, те же падающие на плечи гладкие волосы — если бы не сияющее лицо, открытое, как казалось, всему миру…

Помахивая, словно крылом, сплетенной из замшевых полосок сумкой, девушка свернула на юг, к новым кварталам у реки. Прохожих стало меньше, а воздух чище. Лицо девушки с каждым шагом расцветало, как пригреваемый солнцем цветок. Несколько встречных прохожих остановилось, с любопытством оглядывая летящую фигурку. Впрочем, к этому Патриция Фоулбарт, ведущая музыкального канала телевидения «Гранада» в Нью-Джерси, уже привыкла. Или, вернее, заставила себя не обращать внимания, поскольку любопытствующие взгляды, а порой и прямо-таки откровенные возгласы на работе просто-напросто мешали, а вне ее — раздражали. Патриция слишком любила свою работу и уважала собственный труд, чтобы размениваться на реакцию обывателей. Тем более что ее, англичанку, до сих пор коробила детская непосредственность американцев, не говоря уж о том, что она вообще сомневалась в их культурном уровне. Словом, Патриция всегда держалась немного отстраненно, что вызывало, пожалуй, еще большее любопытство.

Но сейчас она и просто не видела ничего вокруг, ибо шла домой сообщить возлюбленному новость, которую в первый раз всегда так трудно выговорить, — у них будет ребенок! Пат специально оставила машину на студии и пошла домой пешком, чтобы отодвинуть счастливую минуту и вдоволь насладиться ее предвкушением. Но когда до поворота на Честер-стрит осталось буквально несколько шагов, Патриции вдруг стало страшно… Нужно было разобраться в своих чувствах. Она решила посидеть в сквере, откуда как раз был хорошо виден их дом.

Сквер, который учащиеся местного колледжа выбрали местом своих прогулов, всегда выглядел, как праздничный стол наутро после попойки: смятые стаканчики, окурки, засаленные салфетки и еще Бог знает что. Обычно Пат пробегала мимо с легким чувством брезгливости, но сейчас этот беспорядок показался ей созвучным вдруг воцарившемуся в ее душе хаосу.

Мэт и ребенок… Вряд ли можно было представить себе более несовместимые вещи. Пат прекрасно знала отношение к детям тех молодых, поглощенных собой и своим творчеством людей, плоть от плоти которых был ее возлюбленный. Милое удивление — это в лучшем случае. А в худшем… Она сама не раз видела, как едва ли не в ужасе шарахается Мэтью Вирц, двадцатисемилетняя восходящая звезда блюза, когда к ним на пляже подходил какой-нибудь карапуз. Дети явно вызывали в нем опасение… а может быть, даже отвращение? Да и вообще среди циничного поколения, пришедшего на смену «детям цветов», оказаться беременной считалось нелепым и даже смешным. Пат очень хорошо помнила, как долго скрывала свое положение красавица итальянка Паола из летней компании Мэта: вместе со всеми она болталась ночью по барам, танцевала до изнеможения и только тогда, когда дело дошло до каких‑то уж слишком раскованных эротических игр, буркнула что‑то недовольное и распахнула всем напоказ свой бедуинский бурнус. Где-то в Испании у Паолы был муж…

У Патриции мужа не было — был лишь равнодушный ко всему, кроме своих песен, изысканного секса и марихуаны, возлюбленный. Любил ли он ее? Этого Пат до сих пор не знала. Она просто старалась не задумываться над подобного рода вопросами. Она сама любила до безумия — а этого в двадцать два года предостаточно.

Кроме того, Пат занималась любимым делом, обладала ясным умом и хорошеньким личиком! Впереди была целая жизнь. А теперь — ребенок.

Устроившись по-турецки на чуть пожухлой траве газона, девушка закурила, не сводя глаз с красной черепицы. Именно из-за нее Пат и выбрала этот неказистый дом в непрестижном районе — черепица напоминала ей Англию. Внутри Мэтью все устроил на суперсовременный лад, но, когда бы она ни приближалась к дому, красный огонек грел ей сердце.

Странно, она никогда не считала себя сентиментальной и, живя в Ноттингеме, не испытывала к родовому гнезду никаких особых чувств, а вот через полгода жизни в Штатах — затосковала. И сейчас в этом пустынном заброшенном скверике тоска вдруг стала пронзительно острой. Пат нахмурилась и потянула из пачки новую сигарету. «Впрочем, ничего удивительного, — успокаивала она себя. — Ведь ребенок — это не только будущее, но и прошлое, корни, все то, что связывает нас с предками, с историей вообще… Это голос крови… Но сказать Мэту о малыше было бы легче там, а не здесь». И она с живостью представила себе темную прохладную переднюю старого ноттингемского дома с огромным ларем зеленоватого мрамора, на котором она шепталась с мамой о своих тайнах и горестях… Она взяла бы Мэта за руку и привела туда, в полумрак, в детство… Америка же требовала ясности и определенности. Во всем.