— Кто там? — нехотя спросила она, удивляясь невышколенности здешних отельных служащих.

— Это я, фрау Фоулбарт, я, Милош.

Неужели наваждение продолжается? Откуда мальчишке известно место, где она остановилась? И ее фамилия? Неужели профессорша запомнила ее с того раза? И Пат стало по‑настоящему интересно.

— Войдите.

Милош боком вошел в номер и тут же остановился, увидев ее в постели.

— Не стесняйтесь, — приветливо улыбнулась Пат, но в глазах ее вдруг заплясали чертики. — Что же привело вас ко мне, человеку здесь чужому и вам незнакомому? — При этих словах она протянула за сигаретой обнаженную руку и закурила, откинувшись на подушки. Одеяло сползало с плеч.

— Меня послала к вам Руфь, то есть, мадам Вирц, — поправился он в ответ на вскинутые брови Пат. — Она просила передать вам свои извинения за то, что была слишком резка с вами. — Пат просто не верила ушам. — Но на самом деле она добрая, очень добрая, — добавил уже от себя Милош. — Она говорит, что я ей как внук. — Пат ничего не понимала, а мальчик тем временем несколько освоился и завертел головой в поисках куда бы присесть.

— Возьмите вон тот стул, от окна, — предложила Пат, — и садитесь так, чтобы я могла вас видеть. — Милош послушно сел рядом с кроватью, откровенно глядя на тонкие голые плечи Пат. От его почему‑то снова мокрой головы шел явственный запах мяты. — Разве на улице дождь?

— Был, когда я провожал Руфь на женевский поезд. Завтра начинаются занятия в Университете.

— Вот как? А вы тоже имеете честь быть ее студентом?

— Что вы! — Милош искренне рассмеялся. — Я же не швейцарский подданный. — Тут мальчик вдруг замялся, но, как оказалось, совсем не от смущения из‑за своей непринадлежности к жителям двадцати трех кантонов. — Фрау Фоулбарт, не могли бы вы закрыть ваши плечи, потому что мне очень трудно не смотреть на них, — лишь слегка покраснев, попросил он с такой детской искренностью и прямотой, что Пат стало ужасно стыдно за свое шутовство. Да, этот Милош не так‑то прост, каким кажется в своих потертых джинсах на длинных щенячьих ногах.

— Конечно. Извините меня, Милош. Вы тогда лучше выйдите в коридор, пока я оденусь, потом мы с вами будем пить чай, хорошо?

— Замечательно! — И мальчик вышел.

Все еще краснея за свою дурацкую выходку, Пат быстро надела самое скромное платье, еще больше молодившее ее, и позвала Милоша обратно. Ощущение какой‑то давней дружбы с этим мальчиком начинало удивительным образом расти в ней.

— Милош… какое странное имя. Откуда оно?

— Славянское. Вернее, так звали героя одной нашей битвы, и мама, — по лицу Милоша пробежала мгновенная тень, — решила назвать меня в честь него. А если переводить на немецкий, это будет что‑то вроде либ или хюбш.

— Вы говорите на немецком и на английском, но оба этих языка вам, видимо, не родные?

— Да. Английский я выучил по настоянию мамы, а немецкий… Мне пришлось долго жить здесь.

— Учиться?

— Нет, я почти не учился. — Милош опустил глаза. — Мне надо было работать, чтобы — кормить маму. Только два года назад появилась Руфь. Она лечила маму и… давала нам деньги. — Он снова стыдливо уткнулся в чашку с чаем. А Пат смотрела на его ясное лицо с мальчишески припухшими губами, на огромные антрацитовые глаза с каким‑то диковатым блеском, на широкие, уже по‑мужски раздавшиеся плечи, и вдруг ее буквально пронзила острая и сладостная в своей горечи мысль: «У меня тоже мог бы быть такой сын. Ну, вероятно, чуть помладше»…

— Сколько же вам лет, Милош?

— Через четыре месяца будет семнадцать.

«Всего на три с половиной года старше Джанет!» — И Пат ласково положила руку на рукав дешевенькой куртки. — Вот что, Милош. Не знаю почему, но вы мне очень понравились…

— И вы мне тоже, фрау Фоулбарт! Очень! Еще там, в поезде, правда! — с жаром перебил ее мальчик.

— Вот и хорошо. Тогда приходите сюда завтра утром, мы позавтракаем, и вы покажете мне город. Договорились?

Милош закивал головой, с неожиданным изяществом вдруг поцеловал ей руку и умчался, грохоча ботинками так, что Пат слышала его прыжки по лестнице. Подойдя к окну, она увидела, как он бежит по узенькой улочке, едва не задевая прохожих.

«Наверное, побежал к своей маме», — вздохнула Пат и задернула тяжелые, затканные осыпавшимся золотом гардины.

* * *

Назавтра Милош разбудил ее ни свет ни заря. Солнце еще еле розовело над озером, и дворники в цыплячье‑желтых куртках только‑только вышли на извилистые улицы.

— Я не буду смотреть на вас, но позвольте мне остаться в комнате, когда вы одеваетесь! — с жаром попросил он с самого порога.

— Что за странные капризы, Милош? — Пат, улыбаясь, смотрела на мальчика, который сегодня, видимо преисполненный важности предстоящего дня, оделся в белые, не новые, но тщательно отбеленные джинсы и фланелевую, тоже белую, рубашку. — Но если уж ты так упрямствуешь, встань лицом к окну и жди, пока я не разрешу тебе повернуться.

Он покорно подошел к окну, раздвинул гардины, впуская в комнату раннее августовское утро, и застыл вполоборота к Пат.

Лихорадочно роясь в чемодане в попытках найти что‑нибудь самое простое, она все же то и дело вскидывала глаза на силуэт Милоша, на его слегка запрокинутую крупную черноволосую голову. Он был очень хорош в эти минуты, хорош аскетичной юношеской красотой, простой и суровой, но многое обещающей в дальнейшем — так серый прохладный рассвет предвещает роскошный солнечный полдень. Однако что‑то и помимо этой красоты заставляло Пат пристально всматриваться в нежные, еще не до конца оформившиеся черты: Милош напоминал ей сейчас какое‑то мгновение собственной молодости, какого‑то другого человека, который вот так же стоял, слегка запрокинув голову… Но где это было? Когда? И кто?

— Я готова, Милош. — Мальчик, секунду назад казавшийся юношей, стремительно обернулся, не успев стереть с губ блуждающую улыбку сладострастных мечтаний. — Но ведь надо и позавтракать. Или ты поел дома?

— Дома? Да‑да, конечно… Конечно, я поел дома. — Милош рассмеялся. — Но я не откажусь позавтракать и с вами.

«Откуда такая прямота? Неужели из‑за того, что ему приходилось самому зарабатывать себе на хлеб в таком возрасте?» — И Пат заказала тройной английский завтрак.

Милош с аппетитом уплетал ненавидимую всеми английскими детьми овсянку, а Пат продолжала любоваться той внутренней грацией, с какой двигались его большие руки с длинными сильными пальцами, его широкие плечи, круглившиеся под рубашкой… И снова какие‑то неясные полузабытые воспоминания поднимались в ней.

После завтрака они, не мешкая, вышли на улицу, и только тут Пат разглядела, что кроссовки у Милоша совсем рваные и едва не разбиваются при ходьбе. «Куда же смотрела эта так называемая бабушка?! — со злостью подумала она, чувствуя, как в груди поднимается жаркая волна жалости к мальчику. — И, как назло, все магазины еще закрыты»…

А Милош тем временем, не умолкая, рассказывал ей про Кюсснахт.

— Это же самое сердце Швейцарии! Вот сейчас, через пару кварталов, будут видны развалины крепости, в которой таился этот тиран Гесслер. Они до сих пор навевают очень мрачное настроение, правда, вы сами почувствуете! — От развалин действительно тянуло сыростью и безнадежной тоской, которая, должно быть, охватывала полнокровных швейцарцев при мысли о жестокой тирании несгибаемой Пруссии. Пат невольно поежилась. — Но вы не расстраивайтесь, — заметив ее движение, словно обрадовался мальчик. — Сейчас мы свернем направо, и вы увидите капеллу, то есть, я хотел сказать, часовню, которая построена на месте… Ну, на том самом месте, где все и произошло.

— Что произошло?

— Как что!? Именно там Гесслер и приказал ему сбить яблоко с головы сына, и он сбил, но вторую стрелу, — Милош почти захлебывался от восторга, как обычно захлебываются мальчишки, пересказывая какое‑нибудь захватывающее кино, — пустил прямо в него и убил, конечно. Но, главное, этот выстрел послужил сигналом к всеобщему восстанию! И гесслеровскую башню тогда наполовину разрушили…

Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.

— Давай сядем, — предложила Пат. — Озеро безумно красивое.

— Оно очень глубокое, и вода ледяная, — помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.

— Ты сейчас рассказывал о Кюсснахте, но откуда ты так хорошо его знаешь? Ведь как я поняла, ты родом не отсюда?

— Просто я много… странствовал и очень люблю историю. И к тому же странно было бы не знать места, где… Впрочем, я скоро уеду отсюда. Руфь хочет, чтобы я занимался хореографией в Женеве, она говорит, что у меня талант.

— Она жесткая, Руфь? — следуя каким‑то своим мыслям, неожиданно для себя спросила Пат.

— Да. Но это та жесткость, за которой стоит милосердие. Никаких соплей. Знаете, я даже ни разу не видел, чтобы она пришла на могилу сына, а ведь он похоронен на том же кладбище… Ну, где мы вчера были.

— И зачем же вы тогда туда ходили?

— Руфь любит кладбища, — покраснел Милош, и было видно, что он лжет. — Но я не люблю. Давайте лучше я вам что‑нибудь станцую, хотите?

— Разумеется, хочу, Милош.

И, быстро сорвав с ног рваные кроссовки и расстегнув рубашку, отчего обнажилась его гладкая высокая мальчишеская шея, Милош на мгновение замер. Лицо его странно изменилось, будто бы полностью закрылось от этого мира. А затем словно легкий ветер овеял его гибкую фигуру, и Пат показалось, что она воочию увидела, что мальчик полон дыханием сна… Сна и молчания, таящего в себе неизъяснимую сладость. Потом его руки колыхнулись — плавными, почти еле видимыми движениями он создавал полную иллюзию спелого плода, какого‑нибудь апельсина, который еще закрыт и упруг.

Но вдруг лицо Милоша преобразилось — мир вспыхнул на нем радостью открытия и отдачи, и теперь уже двигалось все его тело, двигалось, являя собой дыхание зноя, южное чарующее лето, и вкус этого самого апельсина, как блаженство свершившейся страсти — терпкой, сочной, полной…