Третье, что люди обычно сглаживают или совсем пропускают, когда имеют дело с будущими матерями, — это паника. Ты так взволнована, когда видишь маленький розовый крестик, проявляющийся на палочке, которую ты купила в круглосуточной аптеке в три часа ночи. Ужасно весело покупать крохотные носочки и ползунки с надписью «Мамин маленький ангел». Собирать кроватку и украшать детскую так волнующе, что это практически невыносимо. Но часть с родами? Потуги? Нужда такая сильная, такая мощная, такая неоспоримая, что тебя это удивляет. Я понятия не имела, что моё тело будет так что-то от меня требовать. Привычку тяжело преодолеть, но с правильной поддержкой и здоровой дозой психической стойкости, это можно преодолеть. Но не всё это. Это так же жизненно важно, как дыхание. Когда у меня начались схватки, это было невероятно быстро и сильно, мне пришлось тужиться. Мне пришлось терпеть, выталкивая крохотного человека из своего тела, и у меня не было выбора в этом вопросе. Тогда меня охватила паника. Я не была готова. Я не была подготовлена. Я думала, что буду ужасной матерью. Что мне не следовало приносить в этот мир ещё одну жизнь.

Все говорили, насколько ужасны первые роды. Это самые долгие, самые болезненные, тяжёлые и самые сложные роды в жизни женщины. Они не должны настигать тебя, когда ты меньше всего их ожидаешь, за целый месяц до назначенной даты, как раз когда ты готовишься встретиться с друзьями и попить кофе, и они определённо не должны были превращаться в полноценные роды меньше чем за тридцать минут.

У меня не было времени взять свою сумку с вещами. Моя сумка ещё даже не была собрана должным образом. Эндрю улетел в Сан-Антонио и не брал трубку. А «скорая»? «Скорая» не должна была застрять в снеге высотой в три фута в восьми кварталах, без возможности добраться до меня.

Рождение моего сына, вероятно, было самым пугающим опытом моей жизни. Более пугающим, чем нападение в музее. Там я боялась только за собственную жизнь. Будучи одной, пытаться пройти через это было страшно, потому что дело касалось не только меня. Что если бы что-то пошло не так? Что если бы вокруг его шеи обвилась пуповина, перекрывая ему доступ к кислороду?

Я выдержала этот краткий момент безумия, боли и беспокойства со странной ясностью, которая заставила меня понять, что как только это закончится, ничего никогда не будет прежним, так или иначе. И я была права. Всё изменилось.

Я начинаю пить в семь утра. Я выпиваю целую бутылку «Мальбека» из горла, сидя на нижней ступеньке лестницы в своей пижаме, глядя на паркет перед входной дверью. Мой мобильник начинает звонить в восемь — техасский номер. Несомненно, звонит Эндрю, чтобы меня проверить. Я не знаю больше никого из Техаса, и всё равно, кто бы стал звонить именно сегодня? Должно быть, он ускользнул на мгновение, вышел через заднюю дверь, подальше от своей новой жены, во двор или куда-то ещё. Наверное, он затыкает пальцем ухо, чтобы лучше слышать, пока ждёт, когда я подниму трубку. Он думал о том, что я скажу, когда отвечу? У него уже готов сценарий? «Привет, Саша. Как ты? Надеюсь, держишься…»

Если честно, я сомневаюсь, что он зайдёт так далеко. Он годами звонит в этот день, и я никогда не беру трубку. Он просто считает правильным звонить, а я просто считаю правильным игнорировать свой телефон любой ценой. Эта система хорошо работает для нас обоих.

В девять утра я открываю свежую бутылку водки. Коридор плывёт к тому времени, как я осушаю несколько дюймов бутылки. Доктор Хэтэуэй сойдёт с ума, если узнает, что я снова этим занимаюсь. Я практически слышу в ушах его разочарование, пока прижимаю горлышко бутылки к своим губам и делаю большой глоток.

«Ты потеряла ребёнка, Саша. Разве алкоголь вернёт его? Ты уже знаешь, насколько разрушительно это поведение. Зачем продолжать идти в эту сторону, когда знаешь, что она уводит тебя дальше от направления, в котором ты должна идти?»

Но к чёрту этого парня. Главное в терапевтах то, что они часто стоят по лодыжки в несчастье. Их ноги мокнут от одного наблюдения за болью и страданиями их пациентов. Но обычно у них стабильные, счастливые, здоровые семьи. На столах в рамках фотографии их чудаковатых детей. По окончанию приёмов жёны или мужья звонят узнать, как скоро они будут дома. Они не знают, каково погрязнуть в несчастье, когда поверхность воды в милях над головой, и ты так чертовски устал, что это только вопрос времени, когда ты утонешь. Хэтэуэй не знает, что путь по неверной тропе — это единственное, что иногда держит тебя в живых, несмотря на то, какой небезопасной и полной опасностей может быть дорога.

К полудню я так пьяна, что даже не могу больше поднять к губам практически пустую бутылку водки. Я лежу на спине на полу, где рожала, и смеюсь о того, как комната качается из стороны в сторону. В моих ушах по-прежнему стоит сумасшедший звон. В какой-то момент я думаю, что меня тошнит. Я переворачиваюсь на бок, моё тело сгибается, когда я чувствую рвотный позыв, но я не помню, вырывает меня или нет. Я отключаюсь. Ускользнуть в забвение прямо сейчас кажется мне самым умным вариантом. Через некоторое время меня будит глухой стук, может, звук моего сердца, колотящегося в груди, пытающегося функционировать под стрессом всего алкоголя в моём теле, но я игнорирую его. Я падаю обратно во тьму. Я ускользаю, спотыкаюсь, падаю…

Разбитое стекло.

Моих голых ступней касается холодный воздух.

Меня переворачивают чьи-то руки.

Голоса отчаянно зовут меня по имени.

— Саша? Чёрт побери. Что ты натворила?

Эндрю не в Техасе… После всех этих времён Эндрю снова в моей жизни, кричит на меня, снова такой разочарованный.

— Открой глаза, детка. Давай, открой их. Давай. Ты можешь сесть? О боже… какого… хрена?

Я издаю стон, стараясь высвободиться из рук своего бывшего мужа. Кем он себя возомнил, ворвавшись сюда, пытаясь сказать мне, какого чёрта я должна делать? Как он смеет сюда возвращаться? Как он смеет…

Мой желудок сжимается, когда он переворачивает меня. За моими глазами взрываются яркие вспышки света. Я стараюсь их открыть, и всё размыто, искривлено, форму не разобрать. Лицо Эндрю выглядит неправильно. У него тёмные волосы. А глаза…

Рук.

О боже, нет. В мой дом ворвался Рук, а не Эндрю. Рук наклоняется, отчаянно работая надо мной, стараясь заставить меня сесть. Я не могу дышать.

— Чёрт побери, Саша, — шипит он. — Что ты натворила?


*** 

— Это не похоже на наших обычных пациентов. За прошлую неделю я промывала желудок куче ребятни из братства, но не тридцатилетней домохозяйке. Как думаете, она пила с лекарствами? У неё хватает синяков. Похоже, будто она дралась в клетке с Тайсоном или что-то типа того.

Я слышу, как медсёстры разговаривают за дверьми моей палаты. Я слышу много отвлекающего — звук кардиомонитора, детский плач где-то вдали, мужчина и женщина громко спорят на русском где-то ближе — но разговоры медсестёр обо мне — это самое расстраивающее, что достигает моих ушей.

— Кто знает? Я не особо удивлюсь, если она просто напилась до такой степени. Такое случается чаще, чем ты думаешь. Муж изменяет, слишком часто задерживается в офисе, «работая». Не уделяет ей никакого внимания. Дети неблагодарные маленькие засранцы, постоянно хулиганят. Водка кажется хорошей идеей. Затем ещё один стакан звучит ещё лучше. Внезапно ты лежишь в обмороке в коридоре, в луже собственной рвоты, и твой племянник выбивает дверь, чтобы отодрать тебя от пола.

Ха. Племянник. Я закрываю глаза, надеясь заглушить звуки болтовни, но это не помогает. Такое чувство, будто мои вены заполнены ледяной водой. Холод пробирает меня до костей, и всё же моя кожа липкая от пота. Не знаю, как долго я лежу здесь, или что на самом деле привело меня в больницу, но я имею довольно хорошее представление. Я помню, как Рук поднял меня с пола и нёс на руках. Я помню, как под его ботинками хрустело разбитое стекло.

Затем…

Темнота.

Я открываю глаза, слегка напуганная воспоминанием пустоты, которая охватила меня. Занавеска вокруг моей кушетки слегка дёргается, и появляется половина лица — один голубой глаз и одна ноздря, а также немного ярко-розовой помады. Глаз расширяется, и занавеска падает на место.

— Она в сознании, — шипит медсестра. — Чёрт, ты ведь не думаешь, что она слышала…? — раздаётся шарканье, и занавеска открывается полностью, раскрывая высокого мужчину лет сорока, в белом больничном халате и клетчатой рубашке. Он выглядит злым. Две медсестры проходят за ним, опустив взгляды в пол, с румянцем на щеках. Похоже, они только что попались за сплетнями обо мне.

— Добрый вечер, мисс Коннор. Я доктор Элиас Соамс. Это медсестра Уитли и медсестра Диддик. Уверен, вы с ними уже знакомы.

— Можно и так сказать, — у меня болит горло, когда я говорю, будто меня тошнило долгими часами. Доктор Соамс, должно быть, видит, как я морщусь, потому что тянется в свой карман, достаёт тонкий чёрный фонарик-ручку и наклоняется ко мне.

— Откройте рот, — говорит он. Я открываю, и он слегка хмурится, осматривая меня. — Да, к сожалению, ваше горло слегка обожжено. Ничего необычного, учитывая промывание желудка. Скажите, как вы себя чувствуете?

— Будто меня только что сбили машиной. А затем ещё раз переехали.

— Ну, полагаю, такое бывает, когда пьёшь не закусывая. Уровень алкоголя в вашей крови опасно высокий, мисс Коннор. Такое случается часто?

О боже. Этого не может быть. Мне хочется натянуть одеяло на голову и спрятаться, но это кажется не совсем взрослым способом справиться с ситуацией.