Я закатила глаза.

— А может, ложная тревога? — в моем голосе проскальзывали крупицы надежды. — Я когда посмотрела «Матильду» в детстве — почти два года думала, что я ведьма.

— И что ты мне предлагаешь?

— Может, перестанешь быть геем? Я скажу «пожалуйста».

— Давай попробуем, — пожал плечами Хайд и прикрыл глаза.

Так прошло пару минут, мой друг сидел с закрытыми глазами и проводил внутренний анализ своего организма.

— Ну что? — спросила я наконец. — Райан Гослинг? Ченнинг Татум?

— Гей. — трагически выдохнул Хайд, открывая глаза.

— Это нечестно! Гей-меньшинства забрали у меня еще и лучшего друга! Теперь я чувствую себя Фрэн Дрэшер, когда Питер Джейкобсон сделал каминг-аут.

— Да, но мы-то с тобой, в отличие от них, не женаты, — Хайд спрятал ухмылку в горлышке бутылки.

— Это был вопрос времени. А теперь все точно потеряно. Человечество обречено на вымирание.

Рассмеявшись, Хайд снова сделал глоток пива, а я просто тупо смотрела в пустоту, пытаясь осознать все произошедшее и подавить нарастающую где-то в горле тошноту.

Я не гомофобка. Джек с Чарли оформили на меня документы по опекунству, являясь при этом открытыми геями. А быть сорокалетними геями в гражданском браке с нелегальным бизнесом на заднем дворе и сворой спиногрызов в доме само по себе было адом. И это не учитывая того, что в гетто в то время толерантность к нетрадиционной ориентации все еще находилась на уровне средневекового восприятия человечества. Нашу семью спасало только то, что в Мидтауне никто не желал связываться с чокнутыми Картерами. Все уже давно знали, что мы больные на голову и крайне мстительные.

Со стороны, наверно, кажется, что я живу в каком-то зверинце или в больнице для душевнобольных. В какой-то степени, так оно и есть, но я не знаю другой жизни.

Первые пять лет меня воспитывала только мать, и ничего кроме смутных расплывчатых очертаний женщины с бледной кожей и шершавыми ладонями она за собой не оставила. Кроме того, ей было мало просто избавиться от меня, едва я научилась ходить. Чтобы предоставить мне целый арсенал мучений на всю оставшуюся жизнь, она умудрилась назвать меня Теодорой.

Именем, которое пригодится в проституции, либо в порноиндустрии.

Было уже почти шесть часов вечера, когда мы с Хайдом разошлись. Я запрыгнула в самый первый автобус, подъехавший к остановке, чтобы доехать в нем до кафе «Круз», где через двадцать минут должна была начаться моя смена официантки.

Древний автобус кряхтел и с трудом преодолевал кочки на ухабистых детройтских дорогах, пока я, прислонившись к пыльному стеклу, рассматривала вид на токсичный Мидтаун. На улицах друг на друга грудились заброшенные, недостроенные многоэтажные здания, рынки и торговые лавки, мимо то и дело проезжали полицейские машины, и заходящее солнце скорее спешило убраться с замусоренных улиц с прорванной канализацией.

День уже почти закончился, но битвы продолжались. И люди пытались выживать — торговали всем, что попадалось под руку, стреляли сигареты, просили милостыню, за гроши продавали краденные велосипеды, телефоны и наушники.

На любом тонущем корабле последней умирает только надежда на спасение. Думаю, Детройту в этом плане позавидовал бы и Титаник.

Выйдя на нужной остановке, я крюком обошла дорожные работы и добралась до кафе, в котором подрабатывала уже почти год.

Закусочная «Круз» находилась на Восток-Форест-авеню. Это заведение пережило годы Великой депрессии, Психоделической революции и вполне могло бы простоять даже Первую мировую, если бы открылось на десяток лет пораньше.

У этого кафе был свой собственный обособленный мирок — смешной и несуразный, с запахом жаренного бекона и специй, и неоттирающимся пятном от соевого соуса. Здесь раздавалась музыка из прошлого столетия, потрепанное меню грудой валялось на столике у входа, и огнетушитель вечно стоял так, что все ударялись об него ногой.

Зал ломился от традиционных для любого общепита красных столов со стальными рамами. Стены повсюду были где-то кирпичными, где-то отделанными деревянными ячеистыми панелями. Пятьдесят без косметического ремонта превратились во вполне себе приемлемый и уютный артхаус.

Кафе встретило меня своей привычной флорой и фауной. Все лица здесь были знакомыми, и все знали друг друга по именам, делились новостями за чашкой кофе или виски.

В «Круз» ходили только закоренелые завсегдатаи. Те, кого не смущало, что кофе слишком горчит, и радио играет с какими-то нездоровыми хлюпами и щелчками. Я узнала Уильяма, рыбака с юга, мистера Обернатти, милого старичка, который красит волосы в зеленый цвет, и миссис Хенриксон, беременную уже в шестой раз. Все эти люди за столиками с ходу просили повторить им пиво, принести сахар или подсыпать корицы в кофе.

Один только Грэг снова отрубился у барной стойки, до сих пор думая, что никто не догадывается о том, что в кружке с чаем он разводит свой дешевый виски.

Олли — наш шеф-повар, который считает себя сыном божьим из-за того, что остается за главного, пока мистера Гити, владельца кафе, где-то мотает жизнь, громогласно горланил из полной шипящих звуков кухни:

— Ким, забери этот чертов бургер, пока он не стал твоей месячной зарплатой! — миловидная блондинка Ким стремительно пробежала мимо меня.

Я все еще пыталась стереть ошарашенное выражение лица и параллельно завязывала на себе фартук, выстиранный после инцидента с парнем, которого стошнило на меня в прошлую субботу из-за пары порций чили. В «Крузе» такое часто случается. Вообще-то, нам даже выписывают премии, если кого-то не вывернуло наизнанку прямо посреди зала.

— Что с тобой? — моя подруга Кара облокотилась о стойку между мной и отрубившимся Грэгом. — Опять видела отвисшие яйца Стэнли?

Я скривилась, потому что перед глазами сразу возникла картинка голого Стэнли, местного эксгибициониста, который ходил по улице без штанов в виде наглядного пособия по анатомии даже в суровые зимние морозы.

— Хайд — гей, — грустно вздохнула я, уткнувшись взглядом в шнуровку на ботинках.

Гей, гей, гей, гей, это слово не выходило у меня из головы. Я чувствовала себя каким-то заикающимся проповедником на публичном религиозном собрании, который все никак не мог сдвинуть молитву с мертвой точки.

Гей.

Кара задорно рассмеялась, запрокидывая голову назад.

— Ну конечно, он гей! — выдала она и оттолкнулась от стойки, чтобы пройти к столику в центре зала.

— Что значит «ну конечно»?! — я последовала за стройной фигурой подруги, которая даже объедки со стола умудрялась убирать грациозно.

— Очнись, Тэдди, мы же с ним живем вместе. Я ходила при нем в майках с вырезом глубже Марианской впадины, а он даже ни разу не посмотрел на мою грудь. А на мою грудь не смотрят либо геи, либо мертвецы.

Хайд, вообще-то, не имел права быть геем. Он же знал о моем комплексе неполноценности в связи с нетрадиционными ориентациями. Мои родители голубые, моя сестра лесбиянка. Дом Картеров — просто бесконечный гей-прайд-парад, и мы с моим братом Джулианом чувствовали себя его ненужными гетеросексуальными декорациями.

Мы с Карой вернулись к центральной стойке, которую спящий Грэг успел залить коньяком. Я взяла тряпку и усердно начала протирать заляпанную поверхность.

— И когда ты планировала рассказать мне об этом?

— Я думала, ты знаешь. Почти все были в курсе. — Кара виновато пожала плечами.

Я устало вздохнула откинула тряпку и положила подбородок на согнутые руки.

— Даже я знал, милочка, — Грэг отнял свое помятое, бородатое лицо от стойки и пододвинул ко мне пустой стакан с просьбой его наполнить.

— Заткнись, Грэг, и без тебя тошно. — скривилась я, но все же налила ему в стакан чай, который он снова разведет алкоголем, когда никто не будет смотреть.

Пытаясь хоть чем-то себя занять, я схватила со стойки пачку салфеток и начала распределять их по залу. Кара, загадочно улыбаясь, проследовала за мной.

— Расслабься, Тэдди, на Хайде свет клином не сошелся. Просто еще один гей в твоей жизни. — улыбаясь, она притянула меня к себе за плечи и обняла.

Мне оставалось только обиженно сопеть ей в затылок.

Мы с Карой были примерно одного роста, с той разницей, что у нее фигура, как у профессиональной модели, а у меня, как у новорожденного детеныша жирафа. Кожа у подруги красивого смуглого оттенка, длинные черные волосы заплетены в тысячи косичек, и большие глаза цвета молочного шоколада были очерчены густыми ресницами.

Я же с рождения была нескладной и чуть угловатой. Доской, в которую невозможно забить гвозди.

Несколько лет назад, чтобы обрасти формами, я начала много есть, и в итоге стала весить чуть ли не на полсотни фунтов больше положенного. Тот период моего существования веселым не назовешь (если только вы не находите картину толстушки, со слезами поедающей маффины по ночам, забавной). Где-то лет в пятнадцать Джек серьезно взялся за мое воспитание. Точнее за мои тренировки — иногда мне действительно казалось, что он готовит меня к боевым действиям в горячих точках. Зачем еще мне нужно было вставать с утра пораньше и нарезать мили вокруг всего района, собирать и разбирать автоматы по сто раз на дню, приседать, отжиматься и таскать на себе бревна?

Я даже и не подозревала, что все нормальные девочки в моем возрасте ходят на бальные танцы и свидания. Единственным плюсом было то, что в короткий период я снова умудрилась вернуться к своей прежней форме плоского кухонного противеня, как любил меня называть Чарли.

Пару месяцев назад половое созревание все-таки устало постучало в двери моего организма, и он, хоть и с опозданием, но начал внешне проявлять свои гендерные признаки — острые углы моей фигуры медленно сглаживались, а я уже начала приглядывать в магазинах не одни только спортивные лифчики.