Я не люблю Кэролайн. Она мне даже не нравится.

Я заставляю себя думать о том, что мне нравится в Кэролайн, о единственной, кто сейчас рядом со мной.

От нее хорошо пахнет. Зубы у нее очень… м-м-м… ровные. Глаза классные. Ротик милый.

В том смысле, что по-моему. Но что за бред она несет? Совсем не мимо. Либби говорит куда более интересные вещи, не колкие и не эгоистичные.

Я спрашиваю свои мозги: «Зачем вы это делаете? Почему вы не можете прекратить думать о Либби? Зачем вы меня дурачите?»

А пока я сижу и веду задушевный разговор со своими мозгами, Кэролайн произносит:

– По-моему, я готова.

– К чему?

– К этому.

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но в комнате темно, разве что из-под двери пробивается полоска света, и ее телефон то и дело вспыхивает от нескончаемых входящих сообщений.

– К этому. К сексу, Джек. Я готова заняться сексом. С тобой. – И тут же следует примечание: – Если ты захочешь.

Мне хочется этого с самого рождения, но тут по совершенно необъяснимой причине я слышу свои слова:

– А почему сейчас?

– Что?

– Почему ты вдруг сейчас готова? После стольких лет? Что изменилось-то?

У моего рта явно завелись собственные мозги, потому что он не затыкается. Мое мужское естество ревет: «Хватит болтать, идиот! Заткнись, ПРИДУРОК!» Но рот не слушается? Но почему же?

– Ты что, спорить со мной об этом собрался?

– А ты что, именно здесь хочешь этим в первый раз заняться?

Я показываю на обклеенные плакатами стены. Вытаскиваю из-за спины мягкую игрушку и размахиваю ей у нее перед глазами.

– Ты же не хочешь этим заняться под взглядом этого маленького зверька, верно!

– Ты что, мозги мне пудришь?

Она толкает меня так сильно, что я кубарем скатываюсь с кровати.

Либби

Мы танцуем с Миком из Копенгагена, и его волосы переливаются сине-черным, сине-черным, а улыбка сверкает белым-белым-белым. На ходу мы придумываем свои танцы – вообще-то их изобретаю я, а он пытается подыгрывать.

– А теперь ветряная машина!

И тут я изображаю, будто борюсь с сильным встречным ветром.

– А теперь горящие башмаки!

И тут я начинаю скакать, словно у меня горят туфли и я не хочу касаться земли.

Когда вступает медленная песня, он протягивает мне руку, и я принимаю ее. Танцевать с ним – совсем другое, чем танцевать с Джеком. Во-первых, Мик очень большого роста, так что мое лицо упирается ему в грудь. Во-вторых, он все время раскачивается из стороны в сторону и шаркает ногами.

Перестань думать о Джеке Масселине. О Джеке, который тебя не хочет, по крайней мере не так, чтобы попробовать подкатить. Сосредоточься на Мике из Копенгагена, на его сверкающих зубах и огромных руках.

Когда Мик говорит: «Пошли», – я иду за ним. Пока Бейли глядит на нас с открытым ртом, я поднимаюсь вслед за ним в комнату, похожую на спальню Дэйва Камински. Мик включает настольную лампу и садится на кровать. Я стою на пороге, глазея на него. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, а потом он произносит достаточно громко, что я слышу его из другого конца комнаты:

– Я все гадал, смогу ли тебя поцеловать. Мне хочется поцеловать тебя с того момента, когда я тебя увидел.

И хотя он и не Джек Масселин, а может, потому что он не Джек Масселин, я иду по комнате, сажусь рядом с ним, и внезапно мы целуемся.

Шея у меня вывернута в сторону, и мне хочется ею пошевелить, но в то же время я не хочу ею шевелить, потому что это Мик из Копенгагена, и шею пронзает острая боль, так что я чуточку ее поворачиваю, и тут у меня икру сводит судорогой. Это самая страшная боль в жизни, но такой классный парень целует меня, так что я терплю.

Несмотря на то что тело у меня ломит и я испытываю мучительную боль, он прекрасно целуется. Похоже, у него была обширная практика, поскольку он явно делает все напоказ, выполняя языком изящные круговые движения. Он работает им, словно инспектор манежа жезлом, и поймите меня правильно, в этом нет ничего плохого. Так, наверное, принято целоваться в Копенгагене. Он, скорее всего, целуется так с двух лет.

Когда поцелуй заканчивается и мы отстраняемся друг от друга, я чувствую какое-то странное желание зааплодировать, поскольку похоже на то, что он этого ждет.

– Ух ты! – произносит он.

– Да, – выдыхаю я. – Ух ты…

Потому как что мне еще сказать? В следующий раз так не надрывайся. И извини, пока я расхожусь после судороги.

– Ты когда-нибудь бывала в Скандинавии?

– Нет. – Я нигде не бывала, кроме Огайо. И тут мне становится интересно: а знает ли он, что провела часть жизни, затворившись в доме.

– Тебе надо когда-нибудь туда съездить.

Но я слышу: «Может, я отвезу тебя туда. Может, мы вернемся туда вместе, и я покажу тебе, откуда я приехал, ты встретишься с моей родней, и я буду любить тебя вечно».

И хотя мне не хочется встречаться с его родней, и я не хочу, чтобы он вечно любил меня, я снова его целую. Потому что пока я его целую, нет никакого Самого Толстого Подростка Америки, по крайней мере не сегодня вечером. Никаких кранов и больниц. Никакой умершей мамы. Никакого Мозеса Ханта. Самое главное – никакого Джека Масселина. Есть только я. И этот парень. И поцелуй.

Джек

Я никогда раньше не видел, как Кэролайн плачет, так что целую минуту просто сижу с отупелым видом, пытаясь сообразить, что же делать. Она икает и хрипит, словно старается отдышаться. Я начинаю гладить ее, как собаку, но она сбрасывает мою руку.

– Почему ты меня не хочешь? – глухо спрашивает она. – Что во мне такого?

И тут я туплю еще больше, поскольку проявляется та Кэролайн, о существовании которой я и не подозревал. Неужели она такая же неуверенная и ранимая, как и все мы?

Я говорю:

– Ты красивая. Ты – Кэролайн Амелия Лашемп.

Нет, не об этом она меня просит. Скажи ей, что хочешь ее. Но я не могу, потому что не хочу ее, вот так. Я начинаю бессвязно болтать изо всех сил. Снова и снова повторяю ей, кто она и какая она красивая, даже когда она натягивает на себя одежду, даже когда хватает телефон. Даже когда произносит: «Не могу больше» – и распахивает дверь, в которую врывается свет. Я на мгновение слепну, а когда зрение возвращается ко мне, ее уже нет.

Либби

Мы целуемся, кажется, несколько часов.

Мы целуемся даже тогда, когда кто-то вваливается в комнату и ослепляет нас, включив верхний свет, а потом поспешно уходит.

Мы целуемся, пока у него не вырастает много-много рук и его язык не начинает ласкать мое ухо. А я думаю: «Не хочу быть Полин Поттер. Не хочу, чтобы он стал моим первым. Не хочу, чтобы он вообще стал чем-то моим».

Поэтому я отстраняюсь и говорю:

– Извини, Мик из Копенгагена. Я не Полин Поттер.

Он откидывается назад и недоуменно спрашивает:

– Кто-кто?

– Неважно. По-моему, мне надо горло промочить. Извини, но я больше не хочу целоваться.

Я ожидаю, что он придет в отчаяние, но он лишь пожимает плечами и улыбается:

– Ладно.

Он помогает мне встать, и мы выходим из комнаты, пока я на ходу поправляю волосы и блузку. Я иду следом за ним, и хотя мне не хочется с ним целоваться, Мик из Копенгагена такой классный парень, что я невольно ловлю себя на мысли: «Девушка, а тебя ведь и ВПРАВДУ хотят». И чувствую себя при этом прекрасно.

Джек

Я обнаруживаю Кама на кухне, где он одну за другой опрокидывает рюмки. Белокурые волосы прилипли ко лбу, и одной рукой он обнимает девчонку, по виду вроде бы Кендру Ву (небольшого роста, азиатская внешность, заплетенные в косички длинные черные волосы).

– Что пьешь? – спрашиваю я.

Девчонка, похожая на Кендру, протягивает мне что-то коричневое и не похожее на пиво.

Я залпом вливаю это в глотку. Пищевод у меня обжигает так, словно я вдохнул пары бензина.

– Еще, – выдавливаю из себя я.

И они оба принимаются подавать мне рюмки.

Кам опорожняет свой бокал и со звоном ставит его на столешницу. Он потрясает кулаками в воздухе и издает звериный рык.


Чуть позже я продираюсь сквозь толпу гостей, ища черный ирокез, потому что слишком набрался, чтобы ехать на машине, а мне безумно хочется домой. Вот прямо сейчас. На улице, у бассейна я обнаруживаю ирокез у кого-то, кто напоминает Сета. Здесь я уже не утруждаюсь поиском примет, чтобы убедиться, что это он. Я подхожу прямо к тому, кто похож на Сета, и говорю:

– Отвези меня домой.

А он отвечает что-то типа:

– Ну да, конечно, Масс. Погоди, пока мы тут закончим.

Он подносит к губам косяк, затягивается, а потом начинает хохотать без причины.

Я вырываю у него косяк и тоже затягиваюсь, потому что, наверное, в нем и заключается тайна здешней жизни. Может, это даст мне ответы. Вместо этого я кашляю, как старикан, добрых пять минут. Кто-то протягивает мне бокал, чтобы все это запить, и тут бассейн опрокидывается, и земля тоже, а небо внезапно оказывается там, где должна быть земля. Парень с ирокезом наклоняется надо мной и спрашивает:

– Ты в порядке, брат?

Я закрываю глаза, потому что нет, я не в порядке. Мне хочется, не открывая их, заснуть здесь, на небе, где должна быть земля, но с закрытыми глазами мир переворачивается еще быстрее. Я снова открываю глаза и кое-как встаю на ноги. У меня остается единственная надежда на то, что где-то рядом может оказаться Бейли Бишоп, потому что она не пьет. Но она не всегда приходит на вечеринки, и к тому же мне никогда не разыскать ее в этой толпе блондинок. Я возвращаюсь в дом, и мне кажется, что в нем стало еще теснее, словно съехались еще ребята из трех соседних школ, пока я торчал у бассейна.