– Да вали! – смеялся отец, расшвыривая в стороны вещи, которые я пытался собирать в свой рюкзак. – Дня не пройдет, как вернешься. На коленях приползешь!

Вот почему я тогда ушел. Если бы не эти слова, клянусь, я бы вернулся, но они перечеркнули все.

А еще я ненавидел себя – ровно так, как ненавидела меня Даша. Она не хотела меня слушать, и я тоже вызывал у самого себя лишь острое отторжение.

Мы не рождаемся мудрыми, увы. В пятнадцать лет, когда в крови бурлят гормоны, а взрослые требуют от тебя собранности и внимания, очень трудно понять, что же такое с тобой происходит. И очень легко запутаться. Я не знал, что чувствую к этой девочке. Знал только, что она вдруг почему-то стала очень важна для меня. Ничто прежде не занимало большего пространства в моих мыслях, чем музыка, а теперь появилась Даша.

И я не знал, не понимал, что между нами творится. Просто думал, что это навсегда. Что это продлится так долго, как захочется. Что впереди еще много времени, чтобы разобраться, и оно никуда не денется.

Знаете, жизнь всегда дает нам знаки. Она подталкивает нас в нужном направлении, подсказывает правильное решение, на принятие которого в будущем у нас будет всего пара секунд. Мы руководствуемся установками родителей, опираемся на детские страхи и подростковые комплексы, и все это не дает нам возможности проживать свою собственную жизнь.

Человек зависим. Он боится неодобрения окружающих. Надо быть как все, походить на того, кто в авторитете, обретая так уверенность в себе.

Иметь собственное мнение в юном возрасте – настоящая роскошь. Особенно если ты рос, каждый свой шаг сверяя с внутренним компасом авторитарного отца и ожидая его одобрения.

Очень трудно ломать себя, трудно приспосабливаться. Еще труднее вопреки обстоятельствам и воспитанию взращивать независимое «я». Иногда без переломных моментов, воспринимаемых как трагедия, не обойтись. И я думаю, если бы не тот случай, я не стал бы тем, кем стал.

Так о чем мы? Жизнь всегда дает нам знаки. В один из совершенно обычных дней новенький парень Дима Калинин, тот, что пробовался к нам барабанщиком, посмотрев на Дашку, прошептал мне на ухо:

– Красавица она у тебя.

Вот так легко и просто он сказал то, в чем я уже давно не мог себе признаться. Что я подолгу смотрю на нее, любуясь, что она вызывает у меня какие-то совершенно невероятные эмоции, от которых вдруг замирает сердце в груди.

– Что? Нет, мы просто друзья.

– Ага! – подмигнул он.

– Я серьезно!

Конечно, многие парни из нашего класса уже вовсю встречались с девчонками. Некоторые из них даже хвалились «особыми» успехами. Но подозрение в том, что у меня имелась романтическая связь с девочкой, меня почему-то сильно смутила.

– Она, конечно, крепенькая, – с неловкостью в голосе произнес Дима, – но это все пройдет через год-два. Посмотри на меня, еще полтора года назад меня все звали Жиркой! Веришь?

Он, безусловно, хотел, как лучше – пытался приободрить меня или похвалить за то, что я не вижу изъянов в своей подруге.

Но именно тогда я впервые внимательно посмотрел на Дашу, отыскивая упомянутые недостатки, до этого дня я их не замечал. Ни единого. Да и сейчас вроде не видел ничего такого. Но посторонним было не по фиг, и это жалкое, ничего не значащее чужое мнение каким-то образом смогло посеять зерно сомнения в неустоявшейся психике пятнадцатилетнего пацана.

И я стал прислушиваться к тому, что говорят окружающие о Даше, пытаясь понять, важно ли для меня их мнение. Я прислушивался ко всем, кроме себя. И это стало фатальной ошибкой, лишившей меня всего.

Общественное мнение – это мнение тех, кого не спрашивают. Только тогда некому было мне об этом сказать.

Наши с Дашей отношения, несмотря на возникшие у меня сомнения, стремительно приближались к той точке, когда невозможно их игнорировать. Все чаще мне хотелось слышать ее голос, все больше времени проводить вместе. Все труднее нам было расставаться, и желание поцеловать ее не проходило.

Но я тормозил. Жалкий, неуверенный в себе, боящийся напугать ее своей неумелостью. И так и не решивший до конца, значат ли для меня хоть что-то замечания приятелей, которых стало все труднее призывать к спокойствию и уважению, когда они пускались в детальное и красочное описание того, что я мог бы сделать с пышными прелестями моей подруги.

Теперь я старше и знаю: надо было бить им морду. Не общаться с теми, кто позволял себе подобное. А тогда я был слишком забитым, нерешительным и вечно сомневающимся ботаником, которого от вида драки бросало в дрожь. Тогда мне и в голову не приходило, что это лечится – той же дракой, к примеру. Я просто принимал происходящее безропотно и безвольно.

Даша подошла ко мне не в лучший момент.

Они как раз отпускали шуточки по поводу того, что ко мне плывет моя баржа. Я попросил их заткнуться, но вышло неубедительно. «Давай, отбуксируй ее в порт», – сказал кто-то из них. И у меня была лишь секунда на принятие неверного решения. Я предпочел дистанцироваться. Чтобы они не смотрели на меня, не смеялись и прекратили свои издевательства.

Всего секунда – и слабость позволила панике взять верх над разумом. У меня не было времени подумать, каково придется ей, что она почувствует и будет ли ей больно. Мысли об этом пришли только на второй секунде, но это слишком поздно, ведь шаг в бездну уже был сделан и я стремительно летел в черную дыру вниз головой.

Все произошло за каких-то пару мгновений, но каждый раз я проматываю в голове ту сцену, мне кажется, что этого хватило бы на целый фильм. Один только ее взгляд – разочарованный, пораженный, он – как тысяча клинков, летящих мне в сердце. Я понял, что натворил, моментально. Но уже было невозможно отмотать пленку назад и все исправить.

Мне хотелось закричать, что я люблю ее, чтобы все знали. Я хотел остановить ее и показать всем, что для меня нет никого важнее ее. Я расталкивал людей, которые сбили меня с пути, я бежал за ней в надежде все исправить. Но одна гребаная секунда изменила разом наши жизни. И я должен был расплатиться за свою слабость сполна. Я чувствовал себя ничтожеством, не достойным ничего хорошего.

Я ушел из дома с минимумом вещей и черной дырой вместо сердца. Один из парней, с которым я учился в музыкалке, разрешил пожить в его гараже. Я лежал на старом диванчике в темном сыром помещении и ночи напролет пялился в грязный деревянный потолок. Днем приходил этот парень, ремонтировал старенький мотоцикл отца, я помогал ему, а ночами снова смотрел в потолок. Очень скоро нужда заставила меня искать работу, и та нашлась довольно быстро: уже через неделю я браво разгружал вагоны, не щадя своей спины.

Еще через две загремел в больницу с пневмонией: ночевки в гараже не прошли бесследно. Никто меня не навещал. Лечение было долгим и тяжелым. И я принимал его как наказание и думал только о том, что второго шанса не бывает. Такие, как я, его просто недостойны. Когда меня выписали, оказалось, что скоро осень и спать в гараже – не вариант.

Я забрал документы из школы, подал их в вечернюю в пригороде и попросил выделить мне место в общаге. Так о моем местонахождении узнали родители. Отец, потоптавшись в дверях, сухо позволил мне вернуться, мать рыдала, умоляя не ломать себе судьбу. Я не мог еще раз проявить слабость – только не это. Отказавшись возвращаться, извинился и положил начало другой жизни.

Днем я брался за любую работу, которую давали несовершеннолетним: таскал мебель и продукты, разносил газеты, помогал на стройке или в слесарной мастерской, штопал шины в шиномонтажке и даже красил стены в подъездах, если мне поручали. А вечером, как прилежный ученик, топал на занятия, где старался не уснуть, упав прямо на парту.

Как-то ближе к выпуску из школы мой сосед по общаге подошел ко мне с простым вопросом:

– Говорят, ты играешь на пианино? От нас клавишник ушел, нужна замена.

Я почти два года не касался инструмента. Мне казалось, что, стоит дотронуться пальцами до клавиш, и раны снова начнут кровоточить.

– Я уже давно не играю.

– Пожалуйста! Позарез надо! – Парень провел ребром ладони по шее. – Нас в «Дурке» позвали выступать. Полгода, каждые выходные! Тебе что, деньги лишние?

Финансовая составляющая для вечно голодного подростка стала решающей. Я согласился.

Эти ребята играли зубодробительную жесть, но все же это была музыка. И я впервые за долгое время почувствовал, что хоть немного, но очнулся ото сна. Мои легкие будто стали пропускать немного больше воздуха в грудь, и дышать стало легче.

Уже не приходилось работать круглые сутки. Да и с моим приходом в репертуаре группы «Психушка» все же появились мелодии, от которых не хотелось содрогаться в конвульсиях – их можно было просто слушать. И я чувствовал удовлетворение, потому что снова сочинял и играл.

А потом мне начала мерещиться Даша. Я бросал синтезатор и мчался в толпу, чтобы удостовериться: это не она. Опять и опять. И это стало жутко напрягать остальных ребят. И я просто перестал реагировать, если видел ее лицо среди поклонников или прохожих. И не дышал, если вдруг ощущал ее запах.

Нестерпимо хотелось увидеть ее. Тем временем я поступил в университет, окончательно ушел из «Психушки» и переехал в другую общагу. Я понимал: ничего на свете – ни слова, ни поступки – не могут снять с меня ту вину, что до сих пор висела камнем на шее, но я надеялся, что если Даша не простит, то хотя бы будет знать, что я раскаиваюсь в том, что наделал.

Я мечтал посмотреть на нее, удостовериться, что у нее все хорошо. Возможно, я нашел бы что сказать. Не знаю. Не помню, что думал тогда об этом. Купил букетик – не банальных роз, а разыскал подснежники, так похожие на нее: чистые, нежные, хрупкие. И пришел, сгорая от стыда и неловкости. Присел на лавку под деревом, чтобы не попасться на глаза собственной матери, которая могла увидеть меня в окно, и стал ждать.

Когда она вышла из машины Тима, я сгрыз все губы в ожидании. Бросив тачку посреди улицы, Левицкий вышел следом, закурил и по-хозяйски шлепнул ее по заднице. Они стояли в тридцати метрах от меня, под фонарем, он притягивал ее к себе, а у меня горели внутренности. Я испытал непреодолимое желание взять этого наглеца за шкирку, встряхнуть хорошенько и навалять по первое число.