Шевцов снова пропускает удары, закрывая лицо. Боль не даёт ему сконцентрироваться. Господи! Только держись, прошу!

Наконец Алексею удаётся совладать с приступом, и он в считанные секунды валит Антона на пол, нанося удары, от которых Ермолаенко уже не подняться. Один за другим вколачивая кулаки. Потом резко встаёт. Зрители молчат. Ни оваций, ни улюлюканья. Всё ещё ждут.

Но Антон не встаёт. Сил ему хватает лишь на то, чтобы закрыть лицо руками. Шевцов дышит надсадно, я вижу, как вздымается его взмыленная, блестящая от пота грудь. Он кивает парню, к которому подходила Лиза, и тот подаёт ему какую-то папку. Сорвав окровавленный бинт, Шевцов ставит росчерк на одной на каких-то бумагах в этой папке, а потом россыпью швыряет их на поверженного противника.

— А теперь пошли все вон из моего клуба! — ревёт он что есть мочи.

Молчавшие до этого зрители тихо переговариваются, но встают. Начинаются возня и суматоха. Кто-то и правда уходит, а кто-то обсуждает то, что произошло.

Я же стою на месте словно статуя, замершая соляным столбом. Он жив. И он выиграл. Господи, спасибо тебе!

Кожа начинает гореть, потому что я чувствую его тёмный тяжёлый взгляд, пригвождающий бетонной плитой. Словно зачарованная наблюдаю, как он отирает кровь с лица кем-то брошенным полотенцем и начинает двигаться ко мне. Нас разделяют всего несколько метров, но они кажутся бесконечными.

Каким-то краем сознания замечаю, как люди Ермолаенко выводят Антона. Но это всё вторично. Лишь по касательной.

Шевцов молча спрыгивает с ринга и берёт меня за руку. Какие-то люди пытаются ему что-то сказать, но они словно за стеклом. Есть только мы: моя ледяная ладонь в его раскалённых пальцах. Не говорим. Да и не о чем. Точно не сейчас. Все эти полторы сотни людей словно исчезают, когда Алексей молча уводит меня к коридору, который я помню слишком хорошо. Здесь тише, за нами никто не рискнул идти. Они там делят свои деньги, выгодно поставленные. Да пусть хоть ядерную войну развяжут, она всё равно не перекроет оглушительный стук моего сердца.

Та самая дверь комнаты, которая некогда так напугала меня. Она отрезает нас от всего мира. Здесь совсем тихо. Наверное, стены со звукоизоляцией. Ещё бы, если учесть, когда и для чего она создавалась.

Алексей останавливается напротив. В глазах всё ещё безумный звериный блеск. Он подталкивает меня к кровати и наваливается сверху, глубоко втягивая носом у шеи. Мне страшно. Он необуздан и опасен. В нём нет сейчас и намёка на того, кто ласкал меня ночи напролёт. Но всё же я понимаю, что ему сейчас это нужно.

И мне. Мне тоже нужно. Необходимо как воздух.

Я шепчу его имя, и тогда он отпускает вожжи. Стаскивает с меня джинсы разом с бельём, раздвигает ноги и входит до упора одним толчком. Из его груди вырывается сдавленный стон, что сливается с моим.

Мы нуждаемся друг в друге. Прямо сейчас. Срочно и неотложно. Будто от этого зависят наши жизни.

Резкие, грубые толчки, рваное дыхание, соль на коже… Его пальцы на моём горле и твёрдый член внутри. Это не занятие любовью, отнюдь. Это животный порыв, срывающий с нас человеческие маски. И он прекрасен.

Изувеченные руки Шевцова оставляют на моей коже пятна крови, а разбитые губы целуют. Я слизываю металлический привкус, ощущая его солёную во рту. «Тьма внутри» мелькает надписью на латыни на его груди перед моим взором, прежде чем я взрываюсь оглушительным оргазмом. Тело немеет и застывает, пока Шевцов через пару толчков с рыком изливается в меня.

Время остановилось, а мы замерли в соединении. В прострации. Секунды или часы. Не всё ли равно?

— Прости меня, — Алексей первым приходит в себя и садится. — Снежинка, я просто животное. Прости меня.

— Не извиняйся.

Я не узнаю свой голос. В горле пожар, дыхание всё ещё сбито. Всё, что ниже груди, занемело. Я не чувствую ног, а того, что между — и подавно.

— Тебе было больно? — Алексей проводит кончиками пальцев по моему бедру, от чего кожа реагирует странным жжением.

— Совсем нет, — слабо улыбаюсь, потому что на большее после пережитого сил не остаётся.

Подтягиваюсь, вынуждая себя сесть и тянусь в любимому лицу. Нужно обработать раны и лучше было бы сделать МРТ в ближайшее время.

— Я люблю тебя, Лёша, — слова сами слетают с губ.

Взгляд тёмных глаз затуманивается. Он берёт в свои ладони моё лицо и смотрит в глаза.

— Снежинка…

Мне на руку капает что-то горячее. Потом снова и снова. Губы Шевцова окрашиваются багряным, а тело становится грузным. Он упирается рукой в постель, тяжело вздохнув, а потом падает на пол, потеряв сознание.

47


Вакуум. Даже скорее какая-то странная субстанция, которая окутывает меня. Замедляет время и приглушает звуки. Нет ни боли, ни тревоги, ни страха. Внутри и снаружи желе. Где-то очень-очень глубоко в мозге говорит голос преподавателя — профессора Ожедина: «Яна, это аффект. Тебе нужно выйти из него, иначе ты можешь впасть в психопатическое состояние. Потребуется стационарное медикаментозное лечение». Но желе настолько плотное, что и этот голос гаснет.

И вдруг в моё безопасное желе врывается боль. Физическая. Щёку обжигает хлёсткий удар, выталкивая меня из комфортной плазмы. Не надо, я хочу обратно, прекратите! Но вторую щёку тоже сотрясает удар.

Внезапно сознание проясняется, как когда, бывает, выплываешь из мутной воды на поверхность, где на оживлённом пляже все кричат, дети плещутся в воде, прыгая на разноцветных резиновых кругах и матрасах. И вся эта феерия неожиданно оглушает, сбивает с толку, что попервой хочется занырнуть обратно.

— Фомина! — голос наставницы разрывает перепонки. — Яна Николаевна, мать твою за ногу! Я тебе зашпилю сейчас двойную **ина!

С глубоким вдохом и ясностью сознания приходит боль, она разливается в груди всепоглощающим страхом, скручивая внутренности. Начинаю дрожать и часто глубоко дышать. А потом срываюсь на дикий крик, который тонет в плотно прижатом к моему лицу плече Зои Ивановны.

— Ну наконец-то, — шепчет она. — Ребёнок, ты меня напугала.

Несколько минут мне требуется, чтобы относительно прийти в себя. Должанов, который приехал около часа назад, приносит мне горячий сладкий чай. На полу в слезах сидит Лизка, которой я, кажется, сильно нагрубила, хотя она этого точно не заслужила.

— Я позвонил уже Виктору Андреевичу, они с твоей матерью едут сюда.

Киваю, тяжело сглатывая. Зоя Ивановна уходит, оставляя нас троих в коридоре. Холод и бесцветное спокойствие этого места угнетают.

— Ром, это я виновата, — тихо шепчу, глотая горькие слёзы. Они жгут горло, выедают глаза.

— Не выдумывай, — Должанов набрасывает мне на плечи свой пиджак. — Это же Лекс. Никто и никогда не мог повлиять на его решения. И как бы он не относился к тебе, это всё равно остаётся непреложной истиной. Не вини себя.

Он согласился на эти унизительные бои из-за меня. И воевать ушёл из-за меня. Из-за меня не простился с матерью. Что же мне делать, как жить теперь с этим? Я оказалась губительной для него, принесла столько проблем и несчастий.

В конце коридора показывается Палыч — хирург, оперировавший Шевцова после контузии. Он не одет в хирургический костюм, а значит делать операцию не будет. От этого открытия меня прошибает ледяным ознобом.

— Фомина, ты чего дрожишь тут как осиновый лист? Операцию откладываем минут на тридцать. Состояние твоего брата стабилизировали, его готовят к операции.

— Сводный. Он мой сводный брат. И мы любовники.

Не знаю, почему это вырывается из моего рта. Абсолютно не имеющий для этого человека никакого значения факт.

— Рад за вас, — поднимает седые брови мужчина.

— Почему откладывается операция? — спрашивает Должанов.

Наконец хоть кто-то из нас додумался задать вопрос по делу.

— Мы вызвали лучшего нейрохирурга города. Он едет. Нам повезло, что сегодня он взял отгул, но уехать из города не успел.

С дежурного поста прибегает медсестра.

— Палыч, там Фома приехал, пошёл переодеваться.

— Понял, — кивает хирург. — Иду в моечную. Давай, девчонка, держись. Этот мужик имеет золотые руки и гениальную голову.

С этими словами мой коллега покидает нас, и в коридоре снова устанавливается тишина. Я считаю удары сердца, застывая в одной позе. Пытаюсь унять дрожь, обхватив сама себя руками. Чувствую, как сзади на плечи ложатся руки подруги. Нет, сейчас я не стану плакать. Ни за что. Нет.

Через несколько минут по коридору в сторону операционной, возле которой мы стоим, направляются несколько человек. Впереди идёт высокий широкоплечий мужчина. На нём надет костюм, цветная шапочка и временная маска. Он шагает широко и уверенно. Сзади семенят две медицинские сестры и быстро идёт Палыч.

Поравнявшись со мной, мужчина замирает на несколько мгновений. Я хочу увидеть в его взгляде если не уверенность, то надежду. Светло-голубые глаза смотрят внимательно. Я зачем-то обращаю внимание на длинный тонкий шрам, пересекающий бровь белой полосой и уходящий под шапочку. Хирург коротко кивает и безмолвно вместе с остальными скрывается за дверьми операционной.

Я чувствую, как сердце отбивает чёткий громкий ритм. Он смотрел так, будто знает меня. Может, кто-то из преподавателей академии? Нет, я бы слышала его имя. А может это и не имя вовсе?

Тогда почему его взгляд показался таким знакомым? И шрам…

Ноги сами несут меня на пост медсестры.

— Люба, как зовут этого врача?

— Ты про этого гениального красавчика? — Люба, покраснев, заправляет прядь волос за ухо. — Яна Николаевна, это же Фома. Его в городе все знают.

— Конкретнее, Люба, — начинаю терять терпение. Неужели незаметно, что мне сейчас не до праздной болтовни?