Люба отвечает, и я на ватных ногах возвращаюсь обратно к дверям операционной.

— Яна, зачем ты к ней ходила? Может, тебе что-то нужно? — Роман смотрит внимательно.

— Я хотела узнать, кто этот врач.

— И?

— Его зовут Фомин Николай Александрович.

— Это что-то должно значить? — парень смотрит непонимающе.

— Ром, это мой отец.




48

В задымлении следует двигаться на блики света или на звук. Пригнуться как можно ниже, закрыть рот и нос влажной тканью. Вот и я следую инструкции — низко пригнувшись, иду на звук, который становится всё громче. Звук прерывистый и размеренный, его скорее можно охарактеризовать как писк.

Видимо, меня снова отнесло взрывной волной, и я приложился головой, потому что не могу сориентироваться, что за операция и какой результат. Только бы выйти из тумана, а там уже посмотрим по местности.

Звук становится громче, начинает частить, отвратно пищит в ушах. Сгибаюсь пополам, сжав голову, потому что мерзкое пиликанье взрывает мозг. Вдруг лёгкие разворачиваются от избытка воздуха, а яркий свет вмиг ослепляет. Моргаю и дышу. Дышу и моргаю. Ориентации — ноль. Взаимодействия с субъектами — ноль. Я один. И я… в постели. На больничной койке. Снова.

Недавние события проносятся в мозгу скоростным фильмом: хруст сломанной руки ублюдка и его лицо, впитавшее причину, взгляд Ермолая, когда перчатка прилетела в его рожу, гулкая тишина в зале, пока лицо Антошки превращается в месиво, тонкие колени Снежинки, дрожащие под моими ладонями, когда я их развожу, сносящая нахрен все эмоции волна наслаждения… а потом пожар в виске и тьма. Такая густая и вязкая, что ни проглядеть. И этот жуткий сизый то ли дым, то ли туман. Сколько я блуждал в нём? Часы? Дни? По ощущениям — годы.

Шевелю пальцами рук и ног — работают. Белый потолок над головой — значит вижу. Писк аппаратуры, который и оглушил меня — слух функционирует. Первая проверка функциональности прошла успешно. Значит, я не лишился возможности жить полноценно. Я же не дебил, понимаю, что в моей башке что-то сломалось, то, что повредилось ещё во время взрыва. И хуже всего было бы остаться прикованным к постели. Нет уж, лучше сдохнуть.

Горло саднит от сухости. Дико хочется пить. Ещё моё счастье, что нет этих жутких трубок в трахее. Вдруг замечаю какую-то возню в палате. Поворачиваю голову. Маленькая белокурая девочка сидит за небольшим столиком и рисует, мурлыкая себе под нос какую-то детскую песенку. Такая необычная и смутно знакомая, но ведь раньше я её никогда не видел. Я вообще очень нечасто пересекаюсь с детьми.

Светлые вьющиеся волосы присобраны на затылке, а снизу кудри разбросаны по плечам. Розовая заколка, такой же розовый свитер.

— Ты кто, принцесса? — спрашиваю жутким скрипучим голосом.

Малявка замирает, а потом поднимает на меня свои огромные голубые глаза, и я задыхаюсь от их глубины. Меня пронзает их нежность, странно сплетённая с недюжей силой. Внутри зарождается непонятная эмоция, закручивающая болезненный вихрь внутри.

Девочка бросает фломастер, отодвигается от стола и довольно уверенно подходит ко мне. Словно мы знакомы всю жизнь.

— Я Алиса. Наконец-то ты проснулся, — она смотрит серьёзно. Дети так не должны смотреть. — Ты спал очень долго, папа.

***

Я чувствую, как реальность вспарывает кожу, заливаясь кипятком в сосуды. Этого не может быть. Не может. Этого не должно было быть!

Нет, я не о маленьком ангеле, я о том времени, что потерял. Снова оставил её одну, бросил в темноте боли и отчаяния, заставив пройти все круги ада. Она сказала, что любит меня, а я впал в кому на… сколько? Четыре? Пять лет?

— Скоро обед, и мама придёт. Она всегда приходит сюда пить кофе в обед.

Я обезвожен. Так откуда же эта странная влага в глазах? Как в детстве. В последний раз я чувствовал эту выжигающую соль, когда мама, улыбнувшись очень нежно и грустно, села в автомобиль отца, который захлопнул за ней дверь. Больше дома она не жила. Иногда мы привозили её на праздники, если состояние было стабильным, но случалось это с каждым годом всё реже.

И вот снова с глазами что-то не то. И дышать трудно. Но это же не должно удивлять, если я столько времени провёл в коме?

— А ты часто здесь бываешь? — спрашиваю девочку.

Она пожимает плечами и уверенно умащивается возле меня на постели.

— Почти каждый день. Но недавно я играла с Бэтмэном, и он меня поцарапал. Теперь у меня появилась сыпь, — Алиса демонстрирует красные пятна на животе, задрав к носу свитер. — И воспитательница не разрешила маме оставить меня в саду. Я всегда сижу с тобой, когда воспитательница меня не принимает, а маме надо работать. Но я и не против. С тобой интереснее.

Малышка продолжает щебетать, а у меня тяжелеет в груди. Губы начинают неметь. Давай, Шевцов, сдохни теперь от сердечного приступа, чего уж. Всё равно толку мало.

— Пап, а ты научишь меня кататься на велосипеде? Маме некогда, и она боится, что я разобью коленки. Но ты же смелее неё? Правда, пап? Научишь?

Голос девочки начинает ускользать, и моё сознание снова тонет в болоте. Зловонном и отвратном, бурлящем дерьмом и гнилью. Душно. Уже бы хоть как-то это прекратилось. Господи…

Не знаю, возможно, мои молитвы и были услышаны, но я, наконец перестаю ощущать вонючую болотную жижу во рту. Меня снова вытаскивает этот чудовищный писк, но в сей раз я радуюсь ему как ребёнок конфете.

Склонённое лицо Снежинки приобретает чёткие очертания. И я ищу изменения. Нет, не морщины, конечно. Другое. Или другого. Не могла же она всё это время жить одна. Не должна была.

— Лёш? — тихо шелестит нежный голос, а тонкие пальцы оглаживают щёку. — Лёша, ты меня слышишь?

— Слышу, Снежинка, слышу, — голос снова хрипит, слова продираются наружу с ещё большим трудом, чем недавно.

Мы замолкаем, пытаясь взглядами впитать друг друга.

— Прости меня, — говорю, глядя ей в глаза.

У Яны начинает дрожать нижняя губа, и она её прикусывает, отводя взгляд в сторону, но справляется и снова смотрит на меня.

— А где Алиса? — спрашиваю, чтобы облегчить ей задачу. Да и не только. Хочу видеть девочку, снова услышать её такое уверенное «папа».

— Алиса? — Яна хмурит брови, а щёки вдруг теряют румянец.

— Моя девочка — дочка. Она только недавно была здесь, — давай же, Снежинка, не бойся. Говори.

Теперь уже и губы у неё становятся белее халата. Яна отшатывается и каменеет. Ну, чего же ты испугалась? Что я не приму малышку? Глупость-то какая. Только бы вы меня приняли. Хотя бы изредка позволили видеть, хоть издали.

— Я не знаю, — слабо шепчут любимые губы. — Может, разминулись. Я была на обходе. Пойду, спрошу у дежурной, может она видела, кто приходил к тебе в палату.

В голове бьёт странная пульсация. Раз. Два. Раз. Два. Я что-то упускаю. Что-то тут не так. Почему она так реагирует? Давай, Шевцов. Думай. На курок жмут мозги, а не палец. Думай.

Перевожу взгляд на часы на стене палаты. Электронное табло высвечивает 11: 58. А потом сменяется на цифры 18. Отлично, температура. А потом… Дата. 2019 год. 2019!

Мне хочется хохотать, да горло слишком уж першит. И всё, что получается, так это позорно крякнуть и широко улыбнуться.

— Снежинка, стой, — цепляю её взглядом, когда она уже собирается уйти на поиски моей дочери.

Девушка останавливается, смотрит растеряно. Дурочка.

— Ты диплом за сало купила, что ли?

— Э… в смысле? — теряется.

— Даже я уже понял, что у меня были глюки. Я думал, что очнулся, но это было не так. И в этой дурацкой коме мне привиделась девчонка. Маленькая и белобрысая, как ты. И глазищи такие же. А ещё она сказала, что она Алиса, а я её папа. И попросила научить кататься на велике. А Бэтмэна, наверное, стоит проверить на наличие лишая, потому что…

— Заткнись, Шевцов, — Снежинка прерывает мой сумбурный поток, от обилия которого я и сам в шоке, и припадает к моей груди, утыкаясь мокрой щекой в шею.

Время останавливается. Ну и пусть. Мы заслужили эти минуты. Яна стоит так какое-то время, стараясь сдерживать всхлипы, а я аккуратно глажу её по волосам. Хочется вырвать трубки из вен и сжать малышку так, чтобы её нелепые подозрения о моей не существующей вне её семье рассыпались в пыль.

— И вообще, — говорит в нос, что выдаёт её слёзы, как бы ни прятала. — Ни в какой коме ты и не был. Просто от наркоза отходил тяжело, вот и перевели в медикаментозный сон. И, знаешь…

— Я тоже люблю тебя, Снежинка, — перебиваю теперь я её.

Яна выпрямляется резко. Лицо наливается краской, а пальцы судорожно сжимают ткань халата на животе. Не дышит. И дрожит.

— И да, я хочу, чтобы её звали Алиса, — улыбаюсь и протягиваю руку, насколько пускают чёртовы трубки, провожу пальцем по её животу.

Фомина громко выдыхает, глядя на меня расширенными глазами. А чего ты хотела, девочка? Просто стоит сложить два плюс два. Месяц секса без перерывов на женские дни. Не всегда защищённого. И сейчас твои ладони, сжавшие живот. Я же не дурак.

А ещё я почему-то точно-точно знаю, что это будет девочка. И я обязательно научу её ездить на велосипеде. Наверное, и косы придётся учиться заплетать…

От размышлений о том, с каким лицом я буду выбирать розовых пони в магазине, меня отвлекает потеплевшая ладонь, что ложится на мою. Хватит говорить. Хочется просто ощущать её. Чувтсвовать.

49

Лекс.

Снежинка смущённо одёргивает халат, когда в палату стучат, и надевает на лицо строгий вид. Только вот румянец на щеках никуда не спрячешь. И грудь, что всё ещё вздымается от глубокого дыхания.

А я наконец спокойно выдыхаю и щурюсь от солнечного луча, что пробрался сквозь жалюзи и падает мне прямо на лицо. Три недели. Три, мать их долгих недели её коротких халатиков и упрямства. Бесконечное «тебе ещё рано, Лёш» и «нельзя перенапрягаться». Можно подумать, со спермой, бьющей в мозг, я был не перенапряжён. Потому что невозможно смотреть на её налитые груди и не сходить с ума.