Соро Кет - Сахарная кукла

– Я тут священник, как бы… Слышал от твоей тети.

– Я думал, да… – Ральф потер бровь основанием открытой ладони; говорить, что привлекала его зарплата, он не осмелился. – Но как вы сами сказали, у меня есть свой стул в полицейском участке. Вряд ли это возможно.

– Раскаянье грешных любимо богами, – тонко улыбнулся святой отец. – Твоя история нисколько не повредит, если ее расскажут правильные люди. К примеру, я. Или архиепископ Мартин, – он снова ухмыльнулся; довольно желчно, но Ральф не понял о ком идет речь. – У нас довольно мощная диаспора в Ватикане, малыш. Филипп успел рассказать о самом себе? О том, что поедет в Рим? Я мог бы помочь тебе поехать туда же.

Помимо воли, Ральф загорелся.

Филипп ему понравился и мысль подружиться по-настоящему, не могла его не увлечь. Да и мысль поехать в Рим – тоже. Увидеть своими глазами вторую родину. Тетушка говорила, что их с сестрой мать была итальянка, значит и сам Ральф в какой-то степени, итальянец.

Ему рисовалась навеки умолкшая тетушка, что драила церковь для его выступления и больше не вопрошала, – в кого он такой пошел. Ему рисовались красивые, нарядные люди. Устремленные к нему взгляды, вроде тех, что сегодня были направлены на отца Фредерика. Рисовался он сам, величественно красивый у алтаря. Ему мерещились проводы прихожан и благодарности за прекрасную службу и… да чего уж там!

Пять штук ежемесячно и красавица, вроде Джесс.

Можно даже с ребенком, если мать гарантирует, что вернет фигуру после родов!..

– Давай, условимся, – сказал отец Фредерик, без приглашения врываясь в его фантазии. – Ты подумаешь, насчет обеда и церкви. А во вторник, скажем, часа в четыре, позвонишь мне и скажешь, что ты решил. Я дам тебе личный номер…

– Я согласен, – сказал Ральф твердо. – Я все решил.

– Какой ты верующий, однако, – насмешливо и ласково ответил священник. – Ну, так и быть. Начнем со смирения. Как долго ты умеешь держать себя в руках… не используя ноги?

Польщенный, Ральф улыбнулся в ответ.

Он здорово умел работать ногами. Ему просто равных не было! Он бил ногой с разворота, как сам Ван Дамм… Вот только с площадкой ошибся. Нарвался не на те камеры.

– И еще кое-что, после службы все думают – ты близкий друг семьи. Придется тебе и дальше им притворяться.

– Но Филипп в курсе, что я вас совсем не знал.

– Филипп подыграет, не беспокойся.

– С чего ему?

– С того, что Себастьян – мой лучший друг, а Филипп очень любит быть отцовским любимчиком. Он подтвердит, что угодно, лишь бы тот не узнал, что его сынок нюхает.

Ральф кивнул, глядя на свои кроссовки. Интересно, сколько еще людей в Штрассенберге нюхает? Придется всем им внушить, будто его шмотки – шмотки близкого родственника Ш или Л… Вторую фамилию он не помнил.

– И вот еще что, – сказал отец Фредерик и порывшись в кармане достал телефон. – Запиши еще один номер… Моя мать позаботится о твоей одежде.

Ральф покраснел и отпрянул, едва не упав с бревна.

– Нет! – рявкнул он оскорбленно. – Вы что, с ума сошли?!

Фредерик вздохнул и посмотрел на кроны деревьев.

– Ральф, я тебя прошу… Филипп – добрый мальчик, но остальные – совсем не добрые. Джессика – не единственная, кто захочет пройтись по твоей одежде. А ты еще слишком молод, чтобы понять: одежда не главное. Я сам еще помню, каково это. Когда над тобой смеются из-за одежды! Так что не возражай. Нельзя себя чувствовать человеком в шестнадцать лет, когда ты как-то не так одет. Особенно, с твоей внешностью. Тебя же просто сожрут!

Он колебался, глядя в ручей. Судьба в лице «Папоськи» предлагала ему то самое, о чем он даже не смел мечтать. Смесь фильмов «Золушка» и «Красотка» с гендерной корректурой!.. Но все равно, что-то внутри подсказывало: отец Фредерик говорит не все.

– А что взамен? – спросил Ральф, не позволяя себе быть едким.

– Ничего.

– Ничего?

– Ты спас нашу Виви. Вывел ее из леса, в грозу, – сказал священник и набрав воздуха, взглянул пареньку в глаза, все больше узнавая в его чертах черты Себастьяна. – Она единственная у нас… Не стань ее, что бы с нами было?.. Поверь, мать давно уже выловила все свои драгоценности из пруда и теперь ворочает миллионами. Так что прекрати ломаться и согласись. Ты же не думал, что я собирался тебе на мороженое дать, когда предлагал награду за мою девочку? Ну, вот и все. Теперь, записывай номер.

И Ральф записал. 

Конец первой части.

ТОГДА

Гремиц, курортный городок на Балтийском море.

Девять лет назад.

Когда не стало Греты, папа много грустил.

Ви слышала, как он ругается наверху; то с Лизель, то с Маркусом. Отец говорил о том, чтобы оставить служение, о том, что не может дальше так жить. Лизель твердила, что он сошел с ума. Одно дело нажить ребенка, другое признать его. Что скажут люди? Что скажут члены семьи?

Она все слышала, но мало что понимала.

– Я уже здорово натерпелся, когда женился на этой чокнутой, – высказывал Маркус и Верена слышала его тяжелые, как у полководца шаги. – Я от тебя натерпелся, когда ты верил, во все те мерзости, что сочиняла твоя кретинка… Но это уже не лезет ни в какие ворота! Если ты признаешь Ви дочерью, из меня сделают посмешище. Я никогда уже не отмоюсь, ты понимаешь?! Ты не имеешь права так поступать со мной. Ты забрюхатил мою невесту, ты навязал мне ненужного мне ребенка! Теперь уже поздно все исправлять, Фредерик. Теперь уже слишком поздно!

Верена ждала, что папочка скажет: «К черту!» и выйдет к ней, но отец молчал.

– Она только этого и добивается, Фредерик! – заговорила Лизель. – Хочет лишить тебя всего. Твоего имени, твоего положения в обществе. Но что она даст взамен? Что она может дать, помимо самой себя? Пока ты молчишь, Джесс ничего не докажет! Одной лишь Джессике я всегда смогу закрыть рот.

– Меня волнует не Джессика.

– Тогда, подумай о Ви! Если ты любишь ее, подумай о ее будущем! Верена вырастет; через шесть-семь лет у нее появятся подружки и мальчики. И ей понадобится больше, чем просто твоя любовь. Ей понадобятся признание и вес в обществе. И имя, которое ты пытаешься отобрать! Тогда ты рассуждал здраво, Фредди! И ты это понимаешь!.. Куда ты?!

Верена отшатнулась от двери, юркнула в комнату и сидела тихо, пока отец не вошел. Он наклонился, протянул руки и легко, словно птичку, подняв девочку с пола, прижал к груди.

– Пойдем, погуляем, – сказал он как говорил обычно, но голос показался фальшивым и мерзким… как голос Маркуса.

– Куда? – спросила она чуть слышно.

Уткнувшись лицом в ее маленькое плечо, отец не ответил.

…Это был дикий пляж.

Чайки хозяйничали здесь, как рабовладельцы. Раньше они разлетались, завидев Грету. Но Грета была мертва и чайки лишь лениво и нехотя сторонились, как куры. Верена помнила, как над этим пляжем они с отцом развеяли пепел Греты. И он не врал ей про радугу. Он объяснил, что Греты не стало. Что Грета никогда уже не придет. Она умерла, просто умерла; так бывает. И нет, он сам не умрет. По крайней мере, он хочет верить… Джессика – тоже нет.

Они шли медленно, очень медленно; ручонка дочки лежала в его руке, когда он объяснял ей всю правду. Пусть даже сердце от этого на части рвалось.

– Но я не хочу начинать все сначала, папочка! – сказала девочка. – Пусть уезжает Джессика! А я хочу остаться.

– Она – твоя мать, Цукерпу… Твоя мать, – он сжал губы.

– Но ты ведь мой папа!

– Я, – он сделал паузу. – Я священник… Ты помнишь, когда умерла наша Грета, много людей звонили и хотели деньги назад? Те люди, что покупали ее щенков?.. Мы этого не знали, но Грета была больна и все ее дети – тоже. Если я не позволю ей увезти тебя… люди все узнают. И ты уже не будешь той, кто ты есть сейчас. Тебя не станут приглашать на дни рождения других деток. С тобой не станут дружить. Ты будешь, как щенки Греты. Ты понимаешь?

– Нет.

– Это сложно, Цукерхен… Это очень сложно. Но когда Джесси уедет, тебе придется уехать с ней.

– Совсем одной?

– С вами поедет Ральф. И его тетушка, чтобы вести хозяйство.

Его голос дрогнул. Фредерик зажал рот ладонью и зажмурил на миг глаза. Девочка молча смотрела в сторону, сжав в свободной руке вафельный рожок. Отец купил ей сразу три шарика и все они сейчас таяли, заливая липкой массой онемевшие пальчики.

– Я не хочу уезжать, – решительно сказала она. – Я не хочу подружек и мальчиков. Я не люблю их глупые дни рождения! Пусть Джессика заберет мое имя и уезжает. Я остаюсь с тобой!

– Верена, – сказал отец и присел, и она увидела в его голубых глазах озера; в них было столько боли, что даже девочка сразу все поняла. – У тебя всегда будет имя. Мое имя, ты понимаешь?.. Когда ты вырастешь, ты поймешь, как много значит, иметь подобное имя. Ты веришь мне? И тогда ты поймешь, почему мне пришлось так сделать…

Он опустился на колени, он плакал.

– Ви, любимая, я прошу тебя: верь мне, ладно? Просто поверь, пока сама не поймешь!

Ее рука дрогнула, безвольно опустилась вдоль тела. Подтаявшее мороженое упало в мелкий песок…

СЕЙЧАС.

Гамбург.

Я проснулась рывком, в позе эмбриона. Проснулась, заставила себя убрать ладони от головы. Опять снился сон, старый мерзкий сон… Лишь чудо, что я тогда не лишилась глаза… Я потрогала шрам у виска; едва заметный, – под самым ростом волос.

И лишь потом села. Сознание медленно возвращалось в Здесь и Сейчас. Крики чаек, что бросились на мороженое, едва не растерзав нас с отцом, стихали.