Нет… Не то. Во-первых, даже серьёзная дурь так резко не меняет человека. Это происходит постепенно, хоть и быстро. Во-вторых, Надя всё-таки врач. Причём врач довольно толковый. Она понимает, с чем имеет дело. Пусть не совсем уже контролирует ситуацию, но и целенаправленно губить себя тоже не станет. Ну и, наконец, его чуйка… Она никогда не подводила Саида. А он чувствовал: дело тут в другом. Либо же в нём, либо…

– Надь, давай поговорим начистоту? Этот твой… Бывший. Почему ты вдруг о нём заговорила? Годы ведь уже прошли. Что-то произошло? Они навредили твоим родителям? Может, угрожают тебе?

– А ты, как настоящий супермужик спасёшь бедную, погрязшую в дерьме бабёнку? Осторожнее, Саид, а то я и правда поверю в твою бескорыстную доброту, – перевела на него насмешливый взгляд, явно подстёгивая.

– Спасу, чего ж не спасти. Особенно, если бабёнка сама не против. Только небескорыстно, уж извини. Я за это тебя себе возьму. В пользование.


***

– И что? Тебя устроит такой вариант? Как выдержит твоё самолюбие ту мысль, что я легла под тебя в уплату долга? – спрашиваю с издевательской усмешкой, хотя победительницей себя не чувствую от слова «совсем».

– Нууу, – тянет скучающе. – Я платил за секс и не раз. А тут мне заплатят. Почему бы и нет? Опыт же, – взгляд его плавно съезжает вниз, к моим ногам. Стойко выдерживаю нахальную усмешку, и Хаджиев вдруг резко поднимается. Идёт к окну быстрым шагом, там замирает. – А если серьёзно, Надь, то я тебе уже говорил. Я не отступаю от своих целей. Если я тебя захотел, то я тебя получу.

Продолжать этот разговор не собираюсь, ибо бесполезно. Не в досуг играть с ним в игру «Кто упрямее».

Захожу в спальню, беру пижаму и направляюсь в душ. Демонстративно прохожу мимо него, а после, закрывшись в ванной, прилипаю к холодной кафельной стене. Долго смотрю в одну точку.

Сделать, как советовал Радугин? Попросить у Хаджиева защиты? Думаю, он не откажет. Вот только и цену уже озвучил. А мне как-то не хочется быть перед ним в долгу. Менять Шевцова на Хаджиева – что шило на мыло. Проблема остаётся та же, только главный злодей другой.

Стаскиваю с себя мокрый от пота халат, швыряю его в стиральную машину. Включаю горячую воду и встаю под упругие струи. Раньше тёплый душ помогал расслабиться, сейчас – будто окаменела, ничего не чувствую от напряжения.

Опираюсь на стенку душа, крепко зажмуриваюсь. Внутри поднимается волна паники, и начинают дрожать руки. Я уже хорошо знакома с этим чувством. Славка называл его отходняком, хотя мы оба знали, что это ломка. Разумеется, не такая, как, скажем, у героиновых наркоманов, более схожая с похмельем. Но всё равно ломка.

В этот момент снова начинаю себя ненавидеть. Я должна держаться, быть сильной. Нельзя сдаваться, нельзя отдаваться во власть зависимости. Ведь я с этим борюсь всю свою жизнь. Из Мышки я превратилась в личность, сбросила с себя оковы, которые сжимали горло, доросла до уважаемого врача. И вот опять…

Самое паршивое, что там, за дверью ванной комнаты, ходит он… Мне не хочется, чтобы Хаджиев видел меня такой… Слабой и никчёмной, воющей внутри от страха.

Но он прав. В этот раз точно. Мне нельзя больше пить эти таблетки. Нужно завязать. Они больше не лечат.

Беру себя в руки, заканчиваю помывку и, надев пижаму (тёплую и совсем не сексуальную), накидываю сверху ещё и халат.

Выхожу из ванной комнаты и нахожу его на том же месте, что и раньше – у окна. Стоит, скрестив на груди руки и широко расставив ноги. Думает о чём-то.

Поздний вечер, пора спать. А я не могу лечь в постель, потому что он рядом. И вроде как не представляет опасности на данный момент, но всё равно не доверяю ему. Я ещё не забыла, как этот самовлюблённый павлин лишил меня работы. Просто потому что захотел и смог. Ох уж эти мажоры.

– Как себя чувствуешь?

– Отлично. А как я должна себя чувствовать? – нападаю первой, чтобы хоть как-то погасить гнев, что уже поднимает свою голову. – По-твоему, я должна свалиться на пол и захлебнуться пеной?

– Нет. Такое бывает при передозе.

– Надо же, какие познания. Увлекаешься наркотиками?

– Нет. Позволяю себе всё, кроме этого дерьма. Но видел наркоманов. Жалкое зрелище. – Я не вижу его лица, но представляю, как он сейчас кривится. – Никогда до такого не опущусь.

– Поздравляю, – ворчу злобно, потому что сейчас чувствую себя тем самым дерьмом. – Ты домой не собираешься часом? Мне просто поспать хочется.

– Ага. Я уйду, а ты опять колёс нажрёшься. Нет, кукла. Не прокатит этот вариант, – отвечает лениво. – Можешь ложиться, я буду здесь.

– Я на самом деле чувствую себя неважно. Простыла, видимо, – ну, а вдруг испугается вируса? Хотя, по логике, это вирус должен бы опасаться Хаджиева.

– Тебя просто ломает, – упирается пальцами, сжатыми в кулаки в подоконник, прищурившись, что-то рассматривает. – А у тебя райончик тут, оказывается, прегадкий. Алкаши бродят, братки вон какие-то, будто из девяностых сбежали.

По телу пробегает озноб, и я медленно приближаюсь к окну. Точно так же дядя Витя описывал тех, что приходили по мою душу…

Выглядываю в окно, для чего приходится встать рядом с Хаджиевым. Действительно, странная компания из нескольких человек мнётся у лавочки, рядом с детской площадкой. Их внешность трудно рассмотреть в освещении одного фонаря, но у одного в руках отчётливо вижу биту. Ох, не нравится мне всё это. А райончик, кстати, у нас тихий. И раньше этих мужиков я не видела.

– Знаешь их? – беззаботно спрашивает Саид, при этом поворачивает лицо ко мне. Чувствую его дыхание на своём виске, тут же разворачиваюсь и ухожу.

– Да. Любовники мои, – взбираюсь на диван с ногами, включаю телевизор с чётким намерением врубить на полную громкость какую-нибудь сопливую мелодраму. Чтоб с криками, слезами, обмороками и свадьбой ближе к завершению.

Хаджиев затихает, и я, продолжая переключать каналы, украдкой кошусь в его сторону.

Он снимает свою чёрную рубашку, швыряет её на кресло и остаётся в одной майке. Лопатки исписаны латынью, а на плечах какие-то узоры.

– Красивые тату, – вырывается у меня раньше, чем успеваю подумать. Ещё один замечательный эффект от сильных транквилизаторов – мозг отрубается на несколько суток.

– Мой брат Валид сделал свою первую татуировку в семнадцать лет. Отец увидел, взбесился. А я, увидев его реакцию, на следующий же день сбежал в Москву и расписал себе всю спину.

– Зачем? – забыв о телевизоре, поворачиваюсь к нему, а Хаджиев, наконец, отлипает от окна и закрывает жалюзи.

– Назло отцу.

– И как?

– Да никак. Он отправил за мной охрану, привезли домой. Отец спросил, зачем я сбежал, а я показал ему татуировки.

– И что он сказал? Отругал тебя?

– Нет. Он был недоволен, я увидел это по глазам. Но не сказал ни слова. Я часто его провоцировал. А он молчал. Хотя моим братьям за подобные поступки хорошо прилетало. Мог даже ударить. Но только не меня. Я думал, что ему наплевать на внебрачного сына. Из-за этого бесился и продолжал злить отца. Но он ни разу не упрекнул меня ни в чём. До сих пор ни разу, представляешь? Даже когда я приказал поджечь дом своего брата и его склады. Я много дерьма наворотил. А Саид-старший будто онемел.

– Я думаю, дело не в том, что он тебя не любит. Скорее, наоборот.

Саид прошел к дивану и присел рядом, закидывая руку на спинку прямо над моими плечами. Снова ощутила его запах, немного отодвинулась. Я сейчас слишком уязвима, слишком чувствительна, а он нарушает моё и без того хрупкое личное пространство.

– Я это уже понял. Только дело не в том, что я самый любимый сын. А в том, что он чувствует свою вину передо мной и моей матерью. Это разные вещи.

– Тогда почему ты не попытаешься простить его? Ведь он сам себя простить не может, а это хуже всего. Он сам себя наказал. Возможно, если бы ты простил его и сказал об этом, ему стало бы легче, – даже не заметила, как включилась в работу.

– Я не хочу, чтобы ему становилось легче, Надя. Я хочу, чтобы ему было больно так же, как было больно моей матери, когда эти ублюдки насиловали её и избивали. А потом она горела в огне, и всё это я слышал. Я разодрал руки об стены, пытаясь выбраться из подвала, чтобы помочь ей. И не смог. А потом, когда её крики стихли, замолчало всё вокруг. Я не слышал ничего несколько дней. Говорить не мог. Я вообще мало что соображал. Только прокручивал в голове её голос, её просьбы отпустить… чтобы не забыть. Я до сих пор помню её голос. И последний крик. Когда меня вытащили из-под обугленных обломков, я чувствовал во рту вкус пепла… Этот ни с чем не сравнимый вкус утраты, Надя. В тот день сгорел и я. Сгорел её ребёнок, которого мама хотела видеть не бандитом. Она мечтала, чтобы я стал врачом. Чтобы помогал людям. А теперь я ненавижу людей. Либо пользуюсь ими, пока они мне нужны, либо вышвыриваю их из своей жизни. Отец и его поступки превратили меня в такого же, как он сам. А по-другому не умею и не хочу. Моя мать любила людей, и чем они ей отплатили? Теперь спроси себя, простила бы ты отца на моём месте? – он повернулся ко мне всем корпусом, протянул руку к лицу и большим пальцем стёр с моих щёк слёзы. – Ты похожа на неё. Ты тоже веришь и помогаешь людям, несмотря на то, сколько боли они тебе причинили. Моя сильная кукла Надя. Ты так усердно выстраиваешь вокруг себя стены, чтобы никто не смог увидеть, насколько ты ранимая.

Смотрю, как приближается его лицо, а губы накрывают мои и уверенно, немного жёстко целуют, причиняя незначительную боль.

Отпрянув назад, упираюсь ему в плечи. Улавливаю его учащённое дыхание, мотаю головой, немо запрещая касаться меня. Он снова порывается поцеловать, но я останавливаю его звонкой пощёчиной.

– Сука, – шипит мне в губы, надавливая на них пальцем и скалясь, будто зверь. – Всё равно моей будешь. Я в пыль раскрошу любого, кто попытается мне помешать.