Мы с замарашкой — жирные вкусные овцы, которые только что прикатили в криминальный район на дорогом автомобиле.

Нас уже взяли на ножи, вскрыли и выпотрошили.

— Наверное, тебе лучше уехать, — сиплым от паники голосом предлагает девчонка.

— Пойдем, — говорю я, выхожу вперед и загораживаю замарашку спиной.

Парочка бандитов приминает окурки носками ботинок и двигают нам наперерез.

Когда ты не такой, как все, когда тебе тяжело социализироваться, несмотря на постоянное посещение психиатра и группы коррекции, когда ты сидишь на таблетках, чтобы не двинуться, порой начинает казаться, что ты — один игрок в команде против целого мира. И этому миру хочется навалять. Иногда даже за то, что кто-то шипит в спину: «Ты видел его лицо?»

Со мной в группе был один парень: мне тогда было десять, а он учился в старшей школе. Когда он нервничал, то забирался на стул с ногами и начинал биться головой в колени. Методичные удары — бум, бум, бум.

Я не мог понять, почему и, главное, зачем он так делает.

Пока однажды вдруг не понял, что стою, уткнувшись носом в стену, и сбиваю кулаки о дорогущие виниловые обои. Пока однажды до меня не дошло, что я — такой же, как и остальные «особенные дети», но просто не в состоянии понять, что я — это я, а не просто чье-то лицо в зеркале.

Отец, который всегда думал, что моя болезнь — просто блажь и «хрень собачья», взял меня за шиворот и притащил в спортзал. Скинул на руки тренеру со словами: «Покажи этому маленькому ублюдку, зачем мужчине кулаки» — и так в мой жизни появился личное и эффективное лекарство от стресса.

Боксерская груша.

Глядя на парочку, которая движется в нашу сторону, я просто сжимаю кулаки, представляя перед собой два мешка с песком на фоне всего огромного непонятного мира, который отвечает взаимностью на мою нелюбовь.

— Нам не нужны неприятности, — говорю я, в точности воспроизведя фразу с картинки, с помощью которых мать заставляла меня зубрить правильные реакции на внешние раздражители. Все мое поведение — немного усложненная схема дрессировки собак Павлова. Стимул — реакция. Когда тебя задирают, нужно говорить «Мне не нужны неприятности», а не искать ответ на вопрос «Почему двое незнакомых людей пытаются завести разговор». — Дайте пройти.

— Вежливый какой, — грубым хрипом говорит первый. Второй молча плюет себе под ноги.

— Мы просто хотим зайти в дом, — продолжаю выдавать весь запас фраз на такой случай и пытаюсь немного сдвинуться в сторону, чтобы обойти парочку, но они выстраиваются в одну линию. — Пожалуйста, отойдите.

— Слышишь, вежливый мажор, а в тыкву получить? — говорит второй и наклоняется вперед, нависая надо мной, потому что стоит на пару ступеней выше.

Я понимаю, что сейчас была какая-то метафора или сленг, потому что никакой тыквы у меня нет. Это угроза? Или шутка?

— Может быть, мы просто вернемся в машину? — из-за моей спины испугано шепчет замарашка. — Еще не очень поздно, я могу заночевать у подруги.

Потому что у меня нет тыквы?

Поджимаю губы и напоминаю себе, что мир — просто бесконечный лабиринт математических формул, алгоритмов и задач. Происходящее сейчас — всего лишь одна из них. Решив ее, я пройду вперед.

Поэтому, когда заношу ногу на следующую ступень, кулак навстречу не становится неожиданностью. На моих обучающих картинках такое тоже было. Их рисовала мама, потому что психологи в группе коррекции и мой психиатр не говорили, что в жизни с «особенными детьми» никто не церемонится. А мама всегда была прагматичной.

Мне тяжело драться. Потому что я не всегда могу отвечать за все действия своего тела. Это странно звучит, но пока я «включаю» кулаки, ноги живут собственной жизнью. И чтобы избежать удара мне банально не хватает концентрации.

Вот почему мой тренер, когда узнал о том, что у короля столицы «странный ребенок», сказал: «Значит, будешь учиться бить первым».

Я ничего не чувствую, когда мой кулак врезается в живот. Только противную мягкость вокруг костяшек пальцев. Этот человек на тридцать килограмм больше, чем должен быть: его рост и комплекция — тоже всего лишь математика. Лишний вес всегда играет на противоположной стороне. Минус реакции, плюс неуклюжести.

Мужчина сгибается пополам и стекает по ступенькам.

Второй пытается свалиться на меня кулем, но я встречаю его левой рукой.

А в тот момент, когда мой кулак сплющивает его челюсть, я пытаюсь увидеть лицо обидчика. Нос, глаза, уши. Чехарда, неразбериха. Разорванная бумажная маска.

— Бля, мужик… — хрипит второй, прежде чем завалиться на спину.

Никто не любит амбидекстров[1].

Даже больше, чем аутистов.

— Пойдем, — я поворачиваюсь и, чтобы не выдать свой бегающий взгляд, концентрируюсь на кончике ее носа. Хорошая альтернатива невозможности смотреть в глаза, а человек верит, что собеседник полностью поглощен его личностью. — Я хочу кофе.

Она пристально следит за моими ногами: как я переступаю через бандитов и, превозмогая нежелание физического контакта, подаю ей руку, чтобы она шла за мной след в след.

О чем она думает? Рада, что я спас ее от неприятностей? Злится, что сделал больно славным безобидным ребятам? Восхищена моей смелостью? Испытывает отвращение от того, что мои ладони холодные и сухие?

Мы заходим в подъезд, и замарашка называет этаж и квартиру. Две цифры — четыре и сто сорок семь. Чтобы успокоится начинаю перемножать их между собой, потом возводить в корень полученное число, потом вычитать из него уже совсем спонтанные значения. Пока Катя не останавливается перед простой железной дверью, минуту возится с замком и распахивает ее, проявляя, кажется, гостеприимство.

У нее пара комнат, обставленных без ярких цветов и с какой-то гармонией, которую я не в состоянии описать, но могу просчитать: прямые линии между подлокотниками дивана и краем стола, идеально вписанный в центр стены маленький телевизор, квадратная ваза с веткой сухоцвета. Мне здесь нравится.

— Кофе с сахаром? — спрашивает замарашка, продолжая смотреть на меня своими интересными серебряными глазами.

Я не пью кофе в это время суток, я вообще не люблю кофе, но эта фраза — часть заученного ритуала «типичного хорошего свидания». Потом мы должны обменяться парой типичных намеков, потом она должна повиснуть на мне — и у нас случится секс.

— Да, с сахаром, — говорю я.

Катя уходит на кухню, а я забредаю в ее комнату и включаю лампу на письменном столе.

Меня почти сразу подворачивает от количества «глазного» шума. Так бывает, когда я без подготовки попадаю в шумную компанию: людей вокруг слишком много, они издают кучу самых разных звуков и запахов. И мой вечно пытающийся все анализировать мозг, как слабенький компьютер, начинает зависать от слишком большого потока информации.

«Критическая ошибка!» — орет система безопасности, и я с трудом подавляю желание разбить кулаки о ближайшую стену. Найти спасение в монотонности, хоть немного упорядочить море хаоса, в котором вот-вот утону.

Только через минуту до меня постепенно доходит, что в маленькой комнатушке просто неоткуда взяться такому количеству людей. Все эти глаза пялятся на меня с фотографий и плакатов. На них, насколько я могу судить, один и тот же человек. Иногда с улыбкой, иногда с серьезным лицом. Я иду вдоль ряда этой стены поклонения, пока не натыкаюсь на зеркало. Простое девичье зеркало в золотистой рамке с заткнутой в левом углу маленькой открыткой.

В зеркале — тот же челочек, что и на всех этих фотографиях.

И мне до сих пор тяжело осознавать, что я далеко не всегда узнаю собственное лицо.


[1] Амбидекстри́я — врождённое или выработанное в тренировке равное развитие функций обеих рук, без выделения ведущей руки, и способность человека выполнять двигательные действия правой и левой рукой с одинаковой скоростью и эффективность

Глава седьмая:

Катя

Мои руки дрожат, когда я снимаю с огня кофеварку и разливаю напиток по двум чашкам. Немного стыдно, что они у меня совершенно в разнобой, не из маленького французского сервиза, а просто две типовых чашки из супермаркета, которые я наполняю ровно наполовину.

Хорошо, что в холодильнике как раз осталась пара кексов. Хотела взять их завтра вместо перекуса, но придется обойтись бутербродами.

Кирилл стоит посреди моей комнаты, заложив руки в карманы брюк, и смотрит… в зеркало.

— Здесь много моих фотографий, — говорит он, и я с запозданием понимаю, что эту комнату можно смело назвать визуализированной одой моей далеко ненормальной любви.

Я не инфантильная дурочка, я осознаю, что любить мужчину с картинки — не то, о чем двадцатилетней девушке стоит говорить вслух. Я прекрасно понимаю, что все это время моим сердцем владеет не живой настоящий мужчина, а образ, который я наделила одними хорошими качествами, идеализировала до фантастической степени.

А прямо сейчас понимаю и другое: реальность оказалась где-то на другом конце моей выдумки. Потому что, несмотря на безумную тягу к этому человеку, меня бросает в дрожь от того, каким спокойным он остается. Как… мертвец.

Нас чуть не избили пять минут назад, а он просто переступил и пошел дальше.

Возможно, он просто очень уверен в себе?

— Ты очень фотогеничен, — пытаюсь отделаться шуткой, но дрожь в голосе выдает мое вранье. Дрожь — и еще цоканье чашки об блюдце.

Кирилл выступает вперед, забирает кофе из моих рук и степенно, экономя движения, ставит ее на стол. А потом так же медленно и методично растягивает пуговицы на рубашке.

До самого ремня.

— Поможешь? — Он берется за ворот, тянет ткань с плеча, но останавливается как раз в тот момент, когда мой взгляд жадно цепляется за выпуклую кость ключицы с ровным, словно от ножа гильотины, шрамом. Видимо, с моим лицом что-то не так, потому что Кирилл немного приподнимает бровь и задает следующий вопрос: — Тебе не нравится мое тело?