Разумеется. Разве он может себе позволить лишиться меня? Такой удобной жертвы.

— Привези мою собаку. Тогда поем.

Слышу, как хмыкает, прохаживается к окну и, распахнув тяжелые портьеры, тихо спрашивает:

— Думаешь, что можешь диктовать мне свои условия? Ошибаешься, Анастасия. Я жду ровно час. За это время ты поднимешься с кровати, спустишься вниз и поешь. В противном случае я пришлю за тобой охрану.

Он уходит, а я крепко, до боли в веках зажмуриваюсь.

— Ты пожалеешь, Самир. Клянусь, что будешь так же проклинать тот день, когда увидел меня впервые, как проклинаю его я. Клянусь, что будешь гореть в том же огне, в котором горю сейчас я. Клянусь.


***

И снова неизвестность и ожидание. Долгое, тягучее ожидание чего-то страшного и по-садистски болезненного.

Не знаю, зачем я здесь и как долго будет тянуться время до первой пытки. Наверное, именно так себя чувствует заключённый, которого приговорили к казни.

Мне всё ещё страшно, хоть я и пытаюсь делать вид, что ко всему равнодушна. Мне всё ещё больно слышать по вечерам его шаги в коридоре, как он останавливается у моей двери, стоит там несколько минут, а потом проходит дальше. Слышать, как закрывается дверь его комнаты и понимать, что всё вот так и останется… Никак. Он будет мучить меня, истязать ледяным равнодушием, а после нанесёт последний удар. Контрольный. Удар, от которого я не смогу оправиться.

Я слишком хорошо знаю Сабурова, чтобы поверить, что он остановится или примет свою вину. Нет. Никогда и ни за что. Ведь он Самир Сабуров. Он не признаёт свою вину, не просит прощения. Он живёт по своим законам, ни перед кем не отчитывается и никого не щадит.

Однажды меня опоили и чуть не изнасиловали в кафе какие-то отморозки. И я очень хорошо помню, чем за это поплатилась. Помню и то, как Сабуров убил мужчину, что попытался меня изнасиловать. Теперь же я вышла замуж за другого. Такое мне с рук не сойдёт, и причины моего поступка никого не интересуют.

Я больше не закрываюсь в своей комнате и не объявляю голодовок. Не хочу, чтобы он или его охранники прикасались ко мне. Достаточно всего того, что уже произошло, подобного унижения я не выдержу.

Целый день брожу по дому в поисках чего-то, что чудесным образом поможет мне отсюда выбраться. Но всё зря. На окнах решётки, дверь, естественно, заперта. А если бы и была открыта, мне некуда идти. Нет никого, кого бы волновала моя жизнь. Кроме Самира… И даже если он вдруг решит меня отпустить, я не уверена, что смогу уйти.

Он — мой ад. Моё проклятье. Мой личный инквизитор. Тот, чью боль мне теперь необходимо увидеть, чтобы моя отпустила хоть на время. Я не сбегу, даже если появится такая возможность. Я останусь, чтобы превратить его жизнь в жуткое пекло.

Вот только немного отойду. Совсем чуточку передохну и отдышусь.

Наступает вечер, и я возвращаюсь в комнату. Сажусь на кровать и жду. Самир проходит мимо моей спальни примерно в одно и то же время. Несколько мгновений зубодробильного напряжения, а потом я выхожу и иду в конец коридора к панорамному окну. Там, за ним, вижу огни города. Сажусь на пол и наблюдаю за ними до глубокой ночи. Представляю бабочку, летящую на свет, без которого она не может жить, а добравшись до желанной цели, сгорает. Её убивает любовь… Меня тоже.

Шаги Самира сегодня бесшумные. Слышу лишь постукивание трости. Он приближается к двери, останавливается. Сейчас уйдёт… Но в этот раз не уходит. Словно в замедленной съёмке наблюдаю, как ручка уходит вниз, и дверь отворяется. На секунду замирает.

Нет… Не входи. Не нужно. Не мучай меня. Сцепив руки в замок, не моргая, смотрю, как он заходит.

Шагает ко мне, закрывает за собой дверь, а я, не в силах взглянуть на его лицо, опускаю глаза на трость.

— Не спишь? — спрашивает хриплым голосом, и я понимаю, что он пьян. Об этом свидетельствует и запах его любимого коньяка.

Только этого мне сейчас не хватало. За всё время, что я знаю Самира, видела его пьяным только раз. Сейчас вот второй. И вроде бы не заметила тогда за ним буйства… Но то было тогда. Как оказалось, я недостаточно хорошо знала своего мужа. Кто знает, что придёт ему в голову сейчас, когда он ненавидит меня почти так же сильно, как я его, и явно борется с желанием свернуть мне шею.

Муж… Да, он был моим мужем. Любимым, самым дорогим и единственным родным человеком. Я простила ему Светлану, простила все измены. Я бы прощала и дальше всё на свете. Потому что он был моим мужем.

А кто мы друг другу сейчас? Бывшие? Нет. О бывших забывают и вычёркивают их из своей жизни. Друзья? Точно мимо. С такими друзьями и врагов не надо. Точно… Враги. Мы теперь враги. Ведь только враги уничтожают друг друга с особой жестокостью, нанося раны, несовместимые с жизнью. Мы враги. Те, у кого лишь одна цель. Не уйти, не оставить, пока есть хоть малейшая надежда, что я или он сможем существовать по отдельности, а возможно, и обрести счастье.

Я не позволю ему жить дальше и радоваться каждому дню. Не после всего, что мне пришлось пережить по его вине. Потому что моё сердце сгорело в агонии и превратилось в чёрный пепел, когда я потеряла своего сына. А он будет жить дальше? Нет уж! Будет полыхать вместе со мной в этом пламени.

И он не позволит мне начать новую жизнь. Он мог отпустить меня, выслать из города или страны. Мог бы убить на худой конец. Но не сделал ни того, ни другого. Потому что так же, как и я, хочет уничтожить медленно, болезненно, по-садистски растягивая этот момент.

Мы теперь похожи. Оба горим от желания отомстить, раскромсать, покалечить. Хотя последнее ему уже удалось сделать. Я калека… Как ещё назвать мать, потерявшую своего ребёнка, свою частичку? Свою кровь и плоть? Это как лишиться части тела. Ужасно, страшно, невыносимо больно.

Не дождавшись ответа, он берёт меня за лицо и приподнимает вверх. Кожу, где его пальцы соприкасаются с моими щеками, нестерпимо жжёт, и я уворачиваюсь, скривившись.

Он приближается вплотную и ловит мой подбородок.

— С ним тебе было хорошо. Его прикосновения были приятными. От него ты так нос не воротила, да? — на его лице жёсткий оскал, а тёмные глаза пронзают ненавидящим взглядом насквозь. Я физически чувствую его ненависть. Нет, он не причиняет мне боли. Но знаю, что хочет. Хочет сотворить со мной то, после чего я либо сама в петлю полезу, либо сойду с ума. И это необязательно физическая расправа. Не насилие. Он сделает это без оружия. Самир Сабуров умеет убивать без единой пули. — Грязная шлюха.

Что-то щёлкает, и перед глазами всё плывёт красным туманом. Ненависть, как кипящая в жерле вулкана лава, в одно мгновение выплёскивается из меня, и я вскакиваю.

— Да, мне было хорошо с ним. Лучше, чем с тобой. И дело не в Захаре. Дело в тебе. Мне было бы лучше, чем с тобой, с кем угодно, — шиплю ему в лицо, задрав голову кверху.

Сабуров резко поднимает руку к моему лицу, но не бьёт. Выдохнув и обуздав себя, медленно зарывается пальцами той же руки в мои волосы и несильно тянет на себя. В его движениях нет грубости, но это обманчивая картинка. На самом деле он копит в себе злобу, чтобы потом утопить меня в ней.

Он ничего не говорит, пару минут смотрит мне в глаза, а потом так же резко отпускает и выходит, захлопывая за собой дверь.


***

— Самир… — шепчу вмиг онемевшими губами и, вцепившись дрожащими пальцами в переноску, крепко зажмуриваюсь. Снова открываю глаза, но он всё также передо мной.

Другой. В нём что-то изменилось. И это не шрамы на лице и трость. Это что-то другое. Оно в его глазах.

— Здравствуй, Светлана, — голос всё тот же, такой родной… Голос, который я уже не мечтала услышать.

— Самир… — покачнувшись, опираюсь одной рукой о машину, а в переноске начинает хныкать Лиза.

Он приближается, хромая, кивает водителю, и тот садится в машину, оставляя нас наедине. Самир склоняет голову, долго смотрит на дочь, а я на него. По щекам текут слёзы, под грудной клеткой сильно жжёт, и воздух стал таким горячим, что обжигает лёгкие.

— Моя, значит, — произносит тихо и касается пальцем Лизиной щечки. Дочка тут же затихает, взирает на него своими глазками-бусинками, будто чувствует папу. Самир усмехается, и взгляд его меняется, теплеет. — Дочь. Дочь у меня, значит. В руках врага была, — и медленно перетекает взглядом на меня.

— Прости. Прости меня, — только и могу из себя вытолкать, потому что горло сжимает железными щупальцами. Я до сих пор не верю своим глазам. Не верю, что передо мной стоит он. Не верю, что он настоящий, а не галлюцинация. Быть может, я до сих пор в той клинике, действительно сошла с ума и под воздействием лекарств вижу галлюцинации? То, чего на самом деле нет.

— Пойдём, — он забирает переноску, кладёт руку на мой локоть, и я, почувствовав его тепло, судорожно хватаю воздух. Он настоящий. Не бред. Не игра моего воображения. И не сон. Мой Самир жив. Жив!

Перед нами открывается дверь дома, и я останавливаюсь на пороге.

— Это для нас?

— Для вас, — кивает Самир и, пропустив меня внутрь, заходит с Лизой. — Для моей дочери.

Внутри уже всё обустроено, он явно готовился. Я оглядываюсь по сторонам, расстегиваю пальто.

— Твою мать привезут завтра. Я поставил охрану, вам ничего не угрожает. Елисеев сбежал, но это ненадолго. Скоро его найдут. Главное, что вы здесь и вы в безопасности, — играет желваками, отводит от меня взгляд.

— Спасибо, — шепчу, шмыгая носом, как нашкодившая школьница.

— Но объясни мне, зачем ты соврала тогда? Почему скрыла, что беременна от меня? — всё-таки срывается, но, взглянув на Лизу, понижает голос.

Я ждала этого вопроса всю дорогу домой. Ждала и знала, что он спросит. Как спрашивал тогда. А я солгала и сама загнала нас с малышкой в ловушку.

— Я боялась, что ты заберёшь у меня моего ребёнка. Очень боялась. Я не могла представить, как переживу такое. Я свыклась с мыслью о твоей жене и нашем расставании. Но с тем, что моя дочь будет расти с другой женщиной, называть её мамой и, возможно, даже не узнает о той, кто её родила, я смириться не могла.