Что ж, можно ли его сурово осуждать, этого восемнадцатилетнего мальчишку, выброшенного в круговерть самостоятельной столичной жизни после жесткой отцовской опеки в маленьком тихом Верхневолжске!

Сейчас, в своих мыслях, Андрей не кривил душой, он был искренен в своей печали, в своей угнетенности.

А если он иногда поступал не совсем по-мужски — так ведь это уже в прошлом.

Теперь Андрей готов был поклясться чем угодно и кому угодно, что он больше никогда в жизни не причинит Наташе боли. Ни разу, ни на минуту, ни на секунду он не заставит ее страдать. Ведь она, его неповторимая, его чудесная маленькая женщина, и без того много выстрадала!

Наташа… Наташенька… Татка…

— Дядя плачет? — прервал его размышления изумленный детский голосок.

В трамвае рядом с Андреем, на коленках у мамы, вертелся непоседливый малыш. Он тянулся розовым чистеньким пальчиком к щеке Андрея.

— Сиди спокойно, — одернула ребенка мать. — У дяди, наверно, глазки бо-бо.

Андрей, спохватившись, провел по щеке тыльной стороной ладони: и правда, мокро. Он торопливо размазал влагу рукавом рубашки.

— Бо-бо? — уточнил малыш.

— Бе-бе-е-е-е! — состроил комическую физиономию Андрей и, сложив пальцы в «козу», ткнул ими мальчика.

Это получилось у него так неловко и так не к месту, что мать, схватив сына в охапку, пересела на другое сиденье.

Андрей невесело усмехнулся.

Вот так. Не умеет он общаться с детьми. Видно, рано ему быть отцом. Потому судьба и отняла у него эту возможность.

Водитель объявил название остановки:

— Улица Щепкина. МОНИКИ.

Ох, чуть было не прозевал!

Схватив два тяжеленных чемодана с гостинцами, Андрей напролом ринулся к выходу, сопровождаемый возмущенными криками пассажиров.

Сейчас он увидит Наташу!..

…На миг ему показалось, что кровать пуста.

Уж больно плоско лежало одеяло, будто под ним никого не было.

Но вот над краем одеяла вспыхнули глаза. Только глаза. Лицо Наташи было таким бледным, что почти сливалось с белизной наволочки. Даже губы, казалось, выцвели.

Андрей, оставив чемоданы на пороге палаты, нерешительно подошел ближе. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с тяжело больными людьми, и он не знал, как себя вести.

Наташины глаза проследили за его движением. Они казались огромными и бездонными. В них были и боль, и ожидание, и немой вопрос.

А еще — Андрей явственно ощутил: несмотря ни на что, в Наташином взгляде светится любовь. Глубокая, чистая, ничем не поколебленная любовь к нему, Андрею.

Поддавшись внезапному порыву, он бросился к постели, отвернул уголок одеяла и, схватив Наташину руку, поцеловал ее. И тут же испугался: не слишком ли резким было движение?

Рука жены была такой тонкой, почти прозрачной, невесомой! Если бы не пульсация проступивших на ней голубоватых прожилок, то могло бы показаться, что в ней вовсе нет жизни. Захотелось поднести ее к губам и согревать, согревать дыханием.

Так он и сделал.

И вдруг услышал незнакомый, еле слышный голос, точно шелест осенних листьев, гонимых ветром:

— Прости меня, Андрюша. Я его не уберегла.

Все застыло у него внутри.

Она просит прощения!

Она, в ком едва теплится жизнь!

Она, кого он должен носить на руках, выхаживать, оберегать, лелеять!

Это немыслимо.

Он поправил ее мокрую, слипшуюся от пота, нерасчесанную челку:

— Это ты прости меня, Татка. Я не уберег тебя. Наташа прикрыла глаза.

Это первое короткое объяснение, которым они обменялись вместо приветствия, оказалось для нее слишком утомительным. Оно забрало все ее силы.

Казалось, она уснула.

Андрей понял, что ему пора уходить, и стал быстро, стараясь не шуметь, выставлять на тумбочку и на стол все, что принес в чемоданах: фрукты и соки от Вианы, повидло и всевозможные домашние печенья и пироги от тети Клавы, пластины сотового меда от Ивана Лукича.

Вынул он и свой собственный подарок. Это было маленькое круглое настольное зеркальце в красной пластмассовой оправе: взамен золотистого настенного чешского зеркала, разбитого им.

Покупая зеркальце, он думал порадовать жену, утешить ее.

Но сейчас, глядя на ее обескровленное, жалкое лицо, понял: не нужно ей видеть себя в таком состоянии. Это только усугубит ее боль и может пагубно сказаться на здоровье, и без того подорванном.

Подумав, он засунул подарок в ящик тумбочки, в самый дальний угол. До лучших времен.

Уже собираясь выйти, он бросил на Наташу прощальный взгляд.

И она, будто почувствовав, тихо произнесла, не открывая глаз:

— А маму-то похоронили без меня…


Наташа выкарабкивалась медленно.

Чуть ли не ежедневно состояние ее здоровья лично проверял главный врач клиники. Он строго выговаривал сотрудникам отделения, где лежала больная Денисова, за слишком малые сдвиги в ее выздоровлении.

Рядовые врачи недоумевали: родственница она ему, что ли? Почему он так в ней заинтересован? Ведь прежде он почти никогда сам не ходил по палатам, занимаясь в основном административными делами.

Никто не знал о звонке, разбудившем его однажды ночью.

Ничего об этом не знали и Наташа с Андреем.

Они просто опять были вместе.

Но между ними теперь как будто стоял невидимый барьер, мешавший настоящей, открытой близости. И хотя они об этом никогда больше не заговаривали, оба знали: этим барьером был их несуществующий ребенок.

Теперь к Наташе часто приходила Виана. Она, параллельно с официально назначенным врачами курсом лечения, работала с девушкой своими, нетрадиционными методами. Делала бесконтактный массаж, водя мягкими пассами вдоль Наташиного тела.

И хотя Наташе эта процедура нравилась, помогала забыться, на время утихомиривала боль, навевала сладкие сны, — но радикальной пользы от нее не было. С уходом Вианы болезнь каждый раз вновь брала свое.

Однажды, положив свою смуглую изящную руку Наташе на грудь, Виана долго прислушивалась к тому, что происходит в сердце больной.

Потом она сказала — мягким, но строгим тоном, каким, бывало, разговаривала Наташина покойная мама:

— Я не понимаю, Наталья, почему ты не хочешь сама себе помочь.

Наташа вопрошающе глянула на нее. Ей стало обидно. Ей так плохо, так тяжело, так хочется ласки и утешения, а ее же еще и упрекают!

А может, Виана просто шутит?

Но целительница не шутила.

Она понимающе кивнула, видя, как уголки Наташиных губ по-детски опускаются книзу:

— Поплачь, поплачь, девочка. Это иногда помогает. Но поработать тебе все равно придется самой.

Наташа подумала и решила все-таки не плакать. Как ребенок, которому предложили принять участие в новой для него, незнакомой игре.

Задавать вопросы Наташе было еще трудно, и она терпеливо ждала, что Виана сама объяснит правила игры. Наташа согласна «поработать». Но как? Что предстоит сделать?

— Тебе придется не столько лечиться, сколько учиться, — сказала целительница.

Легко сказать! Наташе нравилась учеба, и она нередко вспоминала университет, лекции, однокурсников, Владимира Константиновича. Но ведь сейчас она в таком состоянии, что ей даже читать трудно! Слова и буквы расползаются в разные стороны, как насекомые, и смысл прочитанного не доходит до измученного сознания.

Прочтя, как это частенько бывало, ее мысли, Виана покачала головой:

— Ты меня не поняла. Речь идет не о науке. Тебе придется заново учиться радоваться.

Как это необычно звучит! Учиться тому, что каждый человек умеет, кажется, едва ли не с момента рождения. Младенец, еще не умея ни сидеть, ни ходить, уже улыбается. Он улыбается маме.

У Наташи больше нет мамы. Она вступает в новую жизнь. Она сейчас как новорожденная.

Верно: ей надо вновь освоить этот исконный человеческий навык — радоваться. Солнышку. Друзьям. Любимому. А также всяким приятным мелочам, которые дарит жизнь: красивому цветку, вкусной пище, музыке, движению. Только тогда болезнь отпустит ее, и Наташа снова встанет на ноги!

Она приступила к обучению тщательно и с усердием, будто готовясь к экзаменационной сессии.

Вначале каждая попытка давалась ей с трудом. Она вспомнила, как в Соединенных Штатах детей учат вырабатывать знаменитую «американскую улыбку». Надо произнести слово «чи-из», что означает «сыр». Тогда губы примут правильное положение.

Каждый раз, когда кто-то входил в палату, она добросовестно повторяла про себя:

«Чи-из, чи-из!»

Губы, как положено, растягивались в стороны, однако это была еще не улыбка, а вымученная гримаса. Маска. Потому что глаза неизменно оставались печальными.

И тем не менее она проделывала это упражнение ежедневно, методично, как пианист, который играет скучные гаммы, чтобы однажды исполнить Моцарта.


Весь персонал отделения полюбил Наташу, как в семье любят самого слабенького, больного ребенка.

Особенно благосклонны к ней были нянечки.

Больная Денисова ничего не требовала, ни к чему не придиралась, прилежно и с благодарностью съедала больничную пищу, несмотря на то что ей приносили много всяких деликатесов. А шоколадки и апельсины со своей тумбочки, напротив, щедро раздаривала.

И вот наступил день, когда нянечка Акимовна внесла в одноместную палату Натальи Денисовой больничный фланелевый халат.

Она несла его торжественно, держа кончиками пальцев за плечики, как бальное платье королевы.

Акимовна, ежедневно прибираясь в палате, прекрасно знала о том, что у Наташи есть собственный роскошный шелковый халат с модной китайской вышивкой — причудливыми драконами. Это был подарок Вианы.

Но казенный больничный халат, застиранный, лишенный фланелевого ворса, с оторванными или расплавленными при глажке пуговицами, был не просто вещью.