А Ирине, видимо, хотелось:

— Ну что это мы такие сердитые? Я ведь пришла прощения просить.

Она так и не присела. Стояла перед Наташей, переминаясь с ноги на ногу. Белые брюки-бананы. Открытая, откровенная маечка. Идеально уложенные локоны. Безупречный макияж. Она все такая же.

А Наташа — другая. Наташа изменилась.

Ирина видела это, и перемена сбивала ее с толку. Она не знала, как себя вести, а такое случалось с ней нечасто!

— Натали, ну перестань же сердиться! Пожалуйста.

— А я и не сержусь.

Ответ был совершенно искренним. И это совсем выбило Ирину из колеи. Она-то готовилась к бурной драматической сцене, с покаянием, биением себя в грудь и даже, быть может, вставанием на колени прямо в белоснежных брючках. И что же, выходит, всего этого не понадобилось?

— Так ты прощаешь меня?

— За что?

Сейчас Наташа действительно не понимала: за что прощать-то? Ну, увлеклась в свое время Ирина Андрюшей. Это же так естественно! Андрей лучше всех, как же им не увлечься? Любая нормальная девушка должна быть неравнодушна к такому человеку, как Андрей.

Хоть бы скорее он пришел! Вот еще один трамвайчик прогромыхал. Теперь засечь три-четыре минуты…

Ирина видела, что ее не слушают. На нее не обращают внимания. Это нечто небывалое!

А Наташа, сосредоточась на ожидании, и правда вроде бы забыла о присутствии соперницы. Бывшей соперницы.

Четыре минуты. Шестьдесят секунд умножить на четыре. Двести сорок. Наташа считала до двухсот сорока. Надо будет попросить Андрюшу, чтобы он принес ее золотые часики, свадебный подарок Ивана Степановича, его отца.

Двести двадцать девять, двести тридцать…

— Натали!

Ну вот, сбилась со счета.

А Андрея все нет.

— А? Что, Ирина? Я тебя слушаю.

— Так прощаешь?

— Конечно. Кто старое помянет, тому глаз вон.

Ирина искусственно засмеялась:

— А кто забудет — тому оба. Может, все-таки пригласишь зайти?

— Куда? — удивилась Наташа.

— В палату. По месту твоего нового жительства.

— Я здесь не живу. Я скоро выписываюсь.

— Ну хорошо: по месту лечения.

Наташа неохотно поднялась:

— Ну, пошли.

— Ты не слишком радушна, — сказала Ирина.

Наташа промолчала. Сюрприз, который она готовила мужу, сорвался. Встретить его на крыльце клиники не удалось.

В палате Ирина почувствовала себя увереннее. Здесь можно было чем-то занять руки, а не стоять столбом по-идиотски. Она стала перебирать и переставлять разные предметы, принесенные Вианой. Увидела на спинке кровати расшитый драконами халат.

— Какая вещь шикарная! А ты ходишь в этом больничном тряпье. Давай-ка переоденемся.

Наташа только молча покачала головой. Объяснять, почему ей так дорог больничный халат, пусть и жалкий, пусть и полинявший, она не стала.

Ирина же искала хоть какие-то поводы для разговора. Хоть что-нибудь, чтобы заинтересовать Наташу. Она просто не могла жить, она теряла силы, если кто-то, все равно кто, отказывал ей во внимании. А уж какого рода будет это внимание — любовь ли, ненависть ли, — это дело второе.

Когда-то Натали ее обожала, советовалась, старалась ей подражать.

Потом, когда узнала об измене Андрея, — должна была возненавидеть.

Теперь… Теперь ни то, ни другое. Теперь она Ирину просто терпит. Невыносимо!

— И вообще, — бодро сказала гостья, — ты выглядишь как полинявший рак. Зеркало есть?

— Там, над раковиной, — ответила Наташа. Она уже забралась с ногами на кровать, и Ирина поняла, что встать и идти к раковине больную не уговоришь.

Тогда она начала по-хозяйски рыться в тумбочке. И в дальнем углу ящика наткнулась на круглое зеркало в красной пластмассовой оправе.

— Вот же оно! Держи! — она почти силой сунула зеркало Наташе в руки.

Достала из сумочки свою косметичку. Чего там только не было! Присела на край кровати:

— Ну что, наведем красоту на морду лица?

И добавила, почти жалобно:

— А, Натали?

Наташа поглядела на гостью — безупречно красивую. Глянула на себя в зеркало: изможденное, высохшее страшилище.

Раньше, в прежней жизни, ей стало бы жаль себя. А сейчас она пожалела Ирину.

Бедная, как она суетится. Как лезет из кожи вон. Ужасно, наверное, когда тебя мучает совесть. Надо пойти ей навстречу.

— Хорошо, — разрешила Наташа. — Крась.

Ирина приступила к работе с таким рвением, будто от этого зависела вся жизнь. Что и говорить, макияж она наносила мастерски! После каждого очередного мазка она заставляла Наташу смотреться в зеркало — и та действительно замечала, как шаг за шагом преображается.

Она превращалась в настоящую красавицу — только совсем незнакомую. Красавица хлопала черными-черными, густыми, загнутыми кверху ресницами и жеманно улыбалась.

Ирина нанесла последний штрих: покрасила Наташе губы темно-красной помадой, какой пользоваться осмеливались пока еще немногие. Слишком вызывающе.

И вот из круглой красной пластмассовой оправы на Наташу глянула неотразимая, роковая женщина-вамп.

Обе — и мастер, и клиентка — были довольны.

Казалось, между ними наладилась какая-то новая связь. Или возродилась старая.

Они юмористически протянули друг другу руки и обменялись крепким рукопожатием, как главы государств, заключившие договор о мирном сосуществовании.

…В такой позе и застал их Андрей.

С минуту он молча смотрел то на одну, то на другую.

А потом заметил круглое зеркало, лежавшее на одеяле. Он ведь только собирался преподнести его жене, но еще не подарил!

Он в два прыжка подскочил к постели, схватил зеркало и прижал к груди. Точно боялся, что Ирина осквернит его.

— Зачем ты здесь! — прошипел он. — Уходи.

— Андрюша, не надо так, — вступилась было больная, но он не слушал.

— Кто тебя звал?

Нельзя сказать, чтобы Ирина очень огорчилась. Андрей в ярости — значит, в нем клокочут сильные эмоции. А вызывать сильные эмоции в людях было для нее величайшим в мире наслаждением. Этот всплеск — куда лучше, чем Наташино всепрощающее безразличие.

— Что ж, — пожала она плечами. — Я ухожу. Поправляйся, Натали!

И вышла, покачивая бедрами в импортных брюках-бананах.

Андрей же с отвращением смотрел на размалеванное лицо жены. Брезгливо провел мизинцем по ее губам — на пальце остался слой жирной помады.

— Разве плохо? — удивилась Наташа.

— Смыть! — закричал он. — Смыть немедленно!

Она испуганно соскочила на пол и, едва не упав, кинулась к крану. Она никак не ожидала такой бурной реакции.

Густо-густо намылившись, Наташа так и не поняла: мыло ли попало в глаза, или это ее собственные слезы такие едкие, так щиплют. Зажмурясь, она плескала и плескала себе в лицо воду. Пригоршнями, обильно. Еще и еще. Бесконечно.

Пока не почувствовала, что ее обняли сзади.

Андрей резко развернул ее к себе и принялся целовать без разбору мокрые щеки, губы, нос, брови.

— Вот такую я люблю, — выкрикивал он. — Вот такую. Чистую. Всегда будь только такой, поняла?

Он прижимал ее к себе. Страстно, по-мужски.

Это было впервые за долгое-долгое время. С незапамятных времен. С той, прошлой жизни, которая кончилась.

И впервые в этой, новой жизни, которая только начиналась.

— Мне не нужна маска. Мне нужна моя Татка. Вот такая. Какая есть. Чистая, чистая!

Он не сдерживал себя. Он больше не видел в Наташе больную, которую надо жалеть. Сейчас он видел в ней только женщину. Любимую, желанную женщину.

Наташа задохнулась от боли, которую он ей причинил, от счастья, от просыпавшегося в ней ответного желания.

Да, она уже не больная.

Не пациентка клиники.

Она женщина. Любимая и любящая женщина.

И впереди — обновленная жизнь.

Чистая.

ГОРОДСКИЕ НОВОСТИ

— Денисова! Денисова! Наташка! Я здесь!

Маша бежала по перрону, размахивая букетом цветов и сбивая на бегу других встречающих. Как ей при этом самой удавалось не грохнуться — загадка.

Наташа улыбнулась — Машка Кулешова в своей ипостаси.

Поезд приехал в Верхневолжск под вечер. Но летом так поздно начинает темнеть.

Наташа уже за полчаса до прибытия прилипла к окну и смотрела на пробегающие полустанки, дома, перелески. Вот мелькнула полоса реки — Волга здесь была еще не широкой и могучей, а вполне заурядной рекой. Ведь тут она только начиналась.

Сказать, что у Наташи защемило сердце от всех этих знакомых с детства пейзажей, как это положено, когда человек после долгого отсутствия возвращается в город детства, было бы неверно. Наташа смотрела на все отчужденно и немного удивленно. После асфальта и бетона Москвы, после упорядоченной природы ее парков и скверов вся эта дикая самовольность деревьев и кустов, озерец и ручьев, речушек и пригорков казалась неуместной, странной. А тропинки! По какой прихоти они шли такими замысловатыми изгибами, почему не ровно? Ну ладно — тропинки, их, может, пьяный ежик протоптал. Но дороги-то, дороги! Все-таки какой-никакой транспорт по ним ходит. Почему ж так вкривь и вкось?

Наташа невольно взглянула на свою руку — точно, как линия ее судьбы. Кто ее так круто проложил на Наташиной ладони?

Конечно, она подогревала свои чувства ожиданием встречи с милым городом. Конечно, искала в нем перемен. Конечно, знала, что сейчас он ей покажется несколько иным, чем раньше. Но то, что она в самом деле увидела, досадно превзошло все ее ожидания.

Первое слово, которое пришло Наташе на ум, когда показались пригороды Верхневолжска, было — убогость. Покосившиеся избенки, голые дворы, упавшие заборы, грязные дороги, дымящие трубы в черных подтеках сажи, свалки ржавого железа и бетона, разбитые и забытые машины, стайки грязных собак, пыльная зелень деревьев и люди… Какие-то придавленные, словно обреченные, скучные и злые. Они брели со своими сумочками по этим грязным кривым дорогам, толпились у магазинов, сидели на газетках прямо у железнодорожного полотна, попивая из банок мутноватое пиво. А как одеты! Провинция вообще доводит столичную моду до абсурда, насмешки над самой собой. Если уж клеш, то такой, что пол-улицы метет, если уж начес, то на полметра, если длинные юбки, то волочатся по грязи. Она, конечно, хочет угнаться, эта несчастная провинция, но как же непотребно. И это еще ничего. Это еще хоть как-то весело, что ли. А старики! Во что они одеты? Где берут, из каких стратегических запасов достают все эти пиджаки, штаны, кофты, телогрейки и обувки?