Солдаты из войсковых частей, которых было полным-полно вокруг Электростали, сбегали и раньше. Пару раз в три года обязательно ходили слухи о дезертирах. Но Аня не помнила, чтоб их так усердно отлавливали. Видно, дело было в автомате.

Ей и в голову не могло прийти, что через несколько часов она очень близко познакомится не только с упомянутым автоматом, но и с основным принципом работы этой смертоубийственной игрушки, созданной гением не шибко образованного старшины.

Через полчаса они подкатили к кромке озера, покрутились минут пятнадцать, выбирая место поуютней, затем Мишка Клюев вытащил из рюкзака пару бутылок «Кавказа» и заорал:

— Начнем для разминки! По портвешку, а водяру оставим под шашлыки!

Выпили прямо в автобусе. Корова — Богданова поначалу покочевряжилась, заявив, что папа с мамой употребляют только сухие грузинские вина, но таковых с собой не оказалось, и черно-красный портвейн она выпила с лихостью, которую одобрил даже шофер Лешка, уже притиравшийся бочком к толстым бедрам и могучей груди комсомольского вожака.

Они выскочили из автобуса на желтый прибрежный песок. Солнце, только заваливающееся за горизонт, грело еще в полную силу, и Мазурук прокричал:

— Девочки, готовить стол! Мальчики, работать с шашлыком! Я попробую рыбки наловить. Гуляй, рванина!

Он выдернул из автобуса зачехленную резиновую лодку и принялся накачивать ее ножным насосом. Аня стянула с себя платье, Мазурук подмигнул:

— Поплывем со мной. Рыбку половим.

По его блестящим глазам Аня сразу сообразила, что рыбалка интересует Мазурука меньше всего.

Захмелевшая Богданова принялась было командовать обустройством палаточного городка, но ее схема остальных не устроила. Она пыталась выстроить палатки в ряд, на солдатский манер, но коллектив предпочитал к ночи разобщиться, забраться подальше друг от друга, в кусты, под деревья, оставив общим местом сбора только пятачок у костра. Наивная Богданова этих устремлений не понимала, кипятилась и доказывала свою правоту. Чтобы ее успокоить, Лешка нашел неизвестно в каких своих запасах бутылку «сухача» — грузинского «Цинандали», которое Богданова тут же и выпила наполовину, а остальные снова приложились к «Кавказу». Лешка подсоединил к аккумулятору магнитофон, поставил на него катушку с пленкой, и обожаемые битлы в полную мощь заорали над Соловьиным озером своими надрывными голосами. Соловьи, если бы они здесь и были, никакой конкуренции составить им не смогли бы.

Аня влезла в резиновую лодку, Мазурук столкнул посудинку с мелководья, вскочил в нее сам и принялся энергично грести короткими веслами. Он был уже в одних плавках, и Аня поймала себя на том, что ей приятно смотреть на «своего парня». Гибкое юношеское тело, едва покрытое легким золотистым загаром, спортивно развитые плечи и гладкая, словно мелким наждаком надраенная кожа. Пару удочек он с собой все же прихватил. Достигнув кромки камышей, размотал их, насадил наживку и забросил в воду. Но потом перебрался к Але, обнял ее и прижал к себе. Аня почувствовала, что он уже горяч, словно подхватил простуду. Она обняла его за шею и, хихикнув, опрокинулась на дно лодки.

— А мы не потонем? Если кувыркнемся?

— Не потонем, не боись.

Он тут же потянул с нее лифчик, запутался в застежках, нервно засмеялся, и Аня скинула его сама, попросив осторожно:

— Вить, ты не торопись…

Дело было не в торопливости. Можно было и торопиться, но делать это подольше. Ей хотелось, чтоб он полежал рядом, погладил ее, потом остановился, и можно было бы потрепаться хоть о Корове — Богдановой, уже готовой приобщиться к клану женщин, потом снова начать с поцелуев, оглаживаний, осторожного освобождения от трусиков…

Куда там! Витька, как всегда, спешил, будто на пожар. Сорвал с себя свои трусики и едва не порвал Анины. Потом раздвинул ей ноги, так что обе вывалились за борт и пятки оказались в холодной воде. Аня завизжала, теряя ласковый настрой души. Но он уже упал на нее, лодка закачалась в каком-то судорожном ритме. Дергаясь и кусая Аню за ухо, Витька принялся елозить вдоль ее тела, больше заботясь о том, чтоб прижаться покрепче, до боли вцепиться в грудь, нежели обо всем остальном.

Аню разбирал смех. Она потихоньку опустила ноги в воду, а потом подняла их к небу так, что холодные капли упали на Витькину спину. Он выпустил ее ухо, попытался было что-то пробормотать, но тут конвульсивная судорога свела его тело, он слегка застонал — и все. Как всегда в спринтерском стиле, так что ничего не успеешь не только прочувствовать, но и почувствовать.

Он поцеловал ее в губы, улыбнулся и, пошатываясь, встал на колени.

— Ты моя радость, — сказал он, но Аня знала, что говорит он это просто так. Видать, кто-то научил, что после этого дела так надо. Во всяком случае, Инка Шохина утверждала, что прошлой осенью он и ей говорил так же.

— Ты хороший, — прошептала Аня, тоже не почувствовав ни теплоты, ни нежности.

Но Мазурук понял ее по-своему, в глазах его промелькнула тень мужской гордости, он сильно повел красивыми плечами.

— Одно у нас скверно — лишняя дама в компании. Когда лишний мужик, то все проходит чин чинарем. Напьется и кайфует. А вот когда лишняя баба, которую никто не хочет, жди скандалов. — Он засмеялся. — Но рыбки на ушицу все-таки надо бы поймать.

После чего пересел к своим снастям.

Аня все так же лежала на дне лодки, раскинув ноги и болтая пятками в воде. Небо над головой было пустым и бездонным. Поначалу она не думала ни о чем. Потом решила, что лежит в очень некрасивой позе и со стороны это выглядит просто безобразно — ноги врозь, живот выпячен. Она забеспокоилась, ведь если не позаботиться, то можно и подзалететь, а беременность ее совершенно не устраивала. Кое-какие меры надо было принять. Ванной с рожком душа здесь не было, и она, мягко перевалившись через борт лодки, по плечи погрузилась в холодную воду.

— Эй! — заорал Мазурук. — Рыбу распугаешь!

— Плевать мне на твою рыбу.

Широко расставив под водой ноги, она несколько раз, подтягиваясь на руках, выдергивалась по пояс из воды и ухалась вниз, чувствуя, как холодная вода врывается в нее снизу, вымывая все, чем одарил ее Мазурук.

Он понял, в чем дело, и защищать интересы рыбалки не стал.

Вода была не то чтоб холодной, но какой-то противной. Аня вскарабкалась в лодку, подхватила рубашку Мазурука и вытерлась ею насухо.

Как ни странно, но за час Мазурук умудрился-таки наловить достаточно мелкой рыбы, чтобы в старом почерневшем котелке наварить ухи. К этому моменту в костре уже прогорели толстые сухие сучья так, что и шашлыки можно было ставить на угли.

Когда солнце завалилось за дальнюю темную кромку леса, вся компания уже была пьяна. Орал магнитофон, а Мазурук хрипел под гитарные аккорды какие-то неприличные тексты, но никто не слушал ни электромузыки, ни живого исполнителя. Кто-то полез в воду и, вернувшись обратно холодным и мокрым, принялся обнимать всех подряд.

У Ани невыносимо болела голова, она не понимала, пьяна она или просто зла оттого, что Тамарка виснет на плечах гитариста. Больше всего ее злила Корова — Богданова. Та валялась у костра в обнимку с Лешкой.

Он засунул ее руку в свои трусы, и она, понятно, за что-то там ухватилась и повизгивала во весь голос:

— Ой, как странно! Ой, как интересно! Прямо живчик какой-то!

— Пойдем в палатку, — бормотал Лешка, пытаясь всей пятерней обхватить мощную грудь, обтянутую красным лифчиком в зеленый цветочек.

Тамарка вдруг встала и уселась на Мазурука верхом, оба повалились на песок, едва не раздавив гитару, принялись целоваться под дружный хохот остальных.

«Поеду в Москву, — подумала Аня. — Ну их к черту! Поеду в Москву и у кого-нибудь переночую».

Она встала и, никем не замеченная, дошла до палатки, около которой сушилась резиновая лодка. Купальник на ней уже высох, и, не вылезая из палатки, она переоделась. Потом вспомнила, что денег с собой у нее нет, все остались в городе, около мусорных баков. Она нашла в куче барахла куртку Мазурука, покопалась в его карманах, отыскала кошелек и выгребла из него все деньги.

Ничего, оправдывала она себя, ты с Тамаркой свое удовольствие сегодня получишь, а мне ваши игрушки уже обрыдли.

Но и в Москву вдруг ехать расхотелось. Она достала из сумочки сигарету и закурила, глядя сквозь щель в пологе палатки на темнеющее озеро.

В конце концов она решила, что если не в Москву, то хоть до города надо добраться, может быть, успеет еще на танцплощадку. Аня сунула окурок в песок, надела туфли на высоком каблуке и вышла из палатки.

Ребята на пляже уже устроили танцы, словно дикари — кто голый, кто чуть приодетый, — прыгали в отблесках костра под рев магнитофона.

Аня шагнула в кусты и почти споткнулась о Богданову и Лешку. Корова стояла на коленках с заброшенной на спину юбкой, а Лешка пристроился к ее обширной, белой как сметана заднице и дергался взад-вперед. Богданова жалобно кричала:

— Ой, как больно, ой, не надо! Не надо! Ой, ты же меня насквозь, насквозь протыкаешь! Ой, не надо!

«Поздно, — равнодушно подумала Аня, — сама знала, зачем ехала».

Она вошла в лес, где было уже темно. Дорогу к шоссе Аня знала хорошо и, выбравшись на тропинку, скинула туфли. Она любила ходить босиком и от острой боли в ступнях, когда наступала на прошлогодние шишки и колючки, чувствовала легкое возбуждающее удовольствие.

До шоссе было с полкилометра. Ане показалось, что она уже слышит гул машин на дороге. Она повеселела, прикинув, что через полчаса окажется на танцах, где начнется последнее отделение, и можно еще успеть потанцевать с кем-нибудь.

Минут через пять сквозь еловые ветки она увидела мелькающие на дороге машины и остановилась. Поправила на себе платье, причесалась, влезла в узкие туфли и уже шагнула к дороге, как от толстого ствола дремучей ели отделилась тень — низкорослый, широкоплечий парень в солдатской форме загородил ей дорогу. Лицо у него было круглое, грязное, на этом чумазом блиноподобном лице неестественно ярко сверкали большие глаза. На шее солдата висел автомат, в который он вцепился обеими руками.