Только для начала надо было выпить. Я не отходил от него ни на шаг, и после прибытия у меня была только одна забота, чтобы он порядком набрался мужества в вине.

Лучше бы мы еще раз прошлись по тексту! В нем, собственно, содержался призыв пощупать женщин Политиков. Аббатиса объединила оба слова в одно, написав в середине большое «П», что смотрелось странно, тем не менее абсолютно корректно, поскольку обозначало оба пола сразу. К сожалению, большая буква в середине слова была заметна только глазу. Для уха это оставалось потерянным, тем более что оратор почему-то сделал шепчущим голосом упор на пощупать, что произвело на всех странное впечатление и с учетом серьезности темы дало не самый подходящий эффект. Луи постигла большая неудача – он не сумел перепрыгнуть через это маленькое препятствие, которое фройляйн д-р Грунхольцер подсунула ему вместе с подстерегавшим повсюду министра-мужчину сексизмом. Ведь в синхронном-то переводе на английский речь шла всего-навсего о women in politics[42].

Ты не понимаешь ни слова?

Вот и Луи тоже долго не мог понять, что натворил. Его выступление было встречено ледяным молчанием. В дискуссии, которая велась на английском, вся губительная двусмысленность вылезла наружу. И не только для одного Луи Хальбхерра. Мощное эхо, обрушившееся на него со всех сторон, потрясло его до глубины души. Для ушей публики он, собственно, призвал не к сближению граждан, а к непристойным действиям, которые намеревался совершить по отношению к женщинам-политикам. Пощупать женщин-политиков! Do you condone harassment? Do you mean, in politics women are up for grabs[43]?

– I was not only talking about public women[44], – защищался Луи и заверял тем самым, что, говоря так, имел в виду не одних только проституток.

– How utterly considerate![45] – насмешливо заявила женщина-спикер из Соединенного Королевства. Кто тогда слышал слово «utterly», произнесенное на чистом английском языке, тот не забудет этого всю оставшуюся жизнь.

Опровержению не помогли ни его английский, ни присутствие духа. Луи продемонстрировал ужасающую картину нашего представления о «европейскости». В этот момент он потерпел поражение на все времена, закопал свою возможную, ставшую абсолютно невозможной кандидатуру на пост президента Евросоюза.

От банкета, устроенного норвежской коллегой, мы держались подальше. В самом трезвом состоянии мы поднялись на борт маленького служебного самолета. Я даже не представляю, чем рвало Луи, разве что корочкой черствой булки. В Штутгарте у нас была вынужденная посадка. Вышла из строя электронная часть автопилота. Метеослужба докладывала, что в небе над Швейцарией штормовая погода. В десять часов ночи – во всяком случае было очень темно – Луи все еще сидел на нейтральной территории для VIP-персон, пил шампанское бокал за бокалом и не произносил ни слова. Человек из Абервилена хотел только одного – попасть скорее домой. В свою пустую квартиру. В одиннадцать часов мы наконец взлетели – навстречу полной луне.

Сначала я еще держал Луди пакет (for the comfort of our рassengers[46]), но потом он прогнал меня на мое место в ряду перед ним. Он не хотел иметь свидетелей. С этого момента я смотрел только в иллюминатор.

Когда самолет перестал прыгать по посадочной полосе, мы какое-то время оставались сидеть. Все испытания были позади, но своим ногам мы все еще не доверяли. Снаружи подкатили трап; Луи отказался от предложенной ему в помощь руки. Внизу они встречали нас втроем, с Браухли во главе, полы пальто разлетались на сильном ветру. Двое мужчин припустились рысцой в погоню за шляпой министра, прыгавшей большими скачками по взлетной полосе. Я наклонился, чтобы завязать шнурок.

В этот момент это и произошло: из-за железных решеток, ограждавших взлётную полосу, вырвалась женщина и кинулась в объятия министра.

– Луи! – закричала она, – Луи! – и зарылась лицом в его плечо.

Меня словно парализовало. Да и остальные господа оцепенели от удивления и даже забыли про шляпу.

Я стоял достаточно близко и видел все, что происходило с Луи.

Он не оттолкнул женщину. Он буквально вцепился в нее, вдавив ей пальцы в лопатки. Она была еще меньше ростом, чем министр, и почти слилась с ним. Он укрыл ее своим плащом. Возможно, это было рефлекторное движение. Но телохранитель обязан смириться и с этим. Кем бы ни была эта женщина, руки министра признали ее.

При этом с Лиссабона он не прикасался ни к одной женщине, это я знал.

Весь комплекс зданий скрывался в темноте, за исключением фасада, светившегося сине-голубоватым стеклом, словно аквариум; до нас доносились оттуда обрывки жалобного пения. Это был зал транзита, превращенный в зал для задержанных, откуда, как теперь известно, вырвалась эта женщина. Она спряталась за решетчатыми щитами, служившими защитой от выброса струи из реактивного сопла. Blast fences[47]. Для неопытного глаза они смотрелись как противотанковые заграждения.

Задним числом все умные. Но пара-то словно застыла в объятии, причем так надолго, что и другие мужчины отвернулись, из скромности или от робости – Браухли, без сомнения, оробел.

Три лимузина стояли наготове. Министр схватил женщину за руку и потащил ее к первой машине; водитель распахнул дверцу. Я занял место на переднем сиденье. Шофер ждал приказа.

С заднего сиденья не раздавалось ни звука. Только сильный теплый ветер хлестал по машине, она даже покачивалась.

Я включил внутренний свет в салоне и обернулся. Мужчина и женщина сидели теперь настолько отдалившись друг от друга, насколько это было возможно. Министр закрыл глаза. Казалось, он мертв.

Женщина положила руку на лицо, ее лоб и щека были изуродованы шрамами; широко открытые глаза смотрели не мигая.

Я схватил микрофон.

– Господин министр? Луи? – прокричал я через пуленепробиваемое стекло. Он открыл глаза. Их выражение нельзя было идентифицировать, но я никогда не видел его таким беспомощным.

Потом он закричал:

– Аla securitе! Allez! Allez[48]!

Водитель не понимал по-французски. Однако тут же нажал на газ. Женщина всем корпусом рванулась к двери. Но не смогла ее открыть. Министр накинулся на нее. Я потребовал остановить машину, но водитель проигнорировал мое требование. Он резко крутанул руль, колеса взвизгнули, машина обогнула решетчатые щиты и понеслась к освещенному зданию аэропорта. Другие лимузины, подпрыгивая на неровностях, последовали за ней. Пара на заднем сиденье беззвучно боролась, только министр время от времена издавал визгливые вопли, когда женщина впивалась ему большими пальцами в глаза, но он не выпускал ее из своих цепких рук.

По фасаду здания вспыхивал кругами синий свет, выла сирена, охранники, с автоматами наперевес, выскочили из здания. И остановились в неуверенности, то ли немедля брать штурмом подъехавшую машину с министром, то ли предусмотрительно уйти в укрытие. В этот момент, который, казалось, длился целую вечность, я увидел на капоте маленькие флажки, упрямо торчавшие на ветру, – венок из звезд и другой, со швейцарским крестом. Тут я выскочил из машины, и как раз вовремя, успев еще подхватить вывалившегося из дверцы министра. Платье, за которое он крепко держал женщину, было разорвано, и она выбежала на площадку с развевающимися на ветру клочьями одежды. Но далеко она не ушла. Возле здания аэропорта вспыхнули прожектора, поискали и скрестили на ней свои лучи. Она уже изворачивалась в руках двух сотрудников спецслужб. Когда ее оттаскивали назад, она билась и извивалась, словно рыба, а третий человек, бежавший рядом, пытался прикрыть клочьями одежды ее бедра. Жалобные звуки левантийской мелодии доносились сквозь дверь, в которую она упиралась изо всех сил. Когда же ее наконец оторвали от двери, она издала громкий протяжный крик, который из-за стеклянных стен здания показался значительно более робким и смешивался со всхлипывающими звуками поющего голоса.

Луи откинулся к спинке заднего сиденья, а я все еще придерживал дверцу машины. Он даже не взглянул на меня. В этот момент я понял, что уже уволен.

Браухли тоже игнорировал меня, когда склонился над министром.

– Вы ранены? Позвать врача?…

Луи затянул галстук над разорванным воротничком. Он даже не отмахнулся. Только хрипло спросил:

– Как могла эта особа покинуть здание?

– Это еще предстоит выяснить, – сказал Браухли. – Уму непостижимо! – добавил он еще в адрес стража порядка, буквально впившегося в свой автомат и угрюмо смотревшего из-под берета.

– Беженцы? – спросил министр беззвучным голосом.

Человек в камуфляжном костюме подошел ближе.

– Турки, – ответил он, – вчера прилетели из Аммана.

– Они тут нам вроде бы вовсе ни к чему, – сказал министр. – Когда их выдворят отсюда?

– Подано прошение, но у них нет никаких шансов.

– Дети? – спросил «семейный» министр.

– Десять человек, – сказал полицейский. – И у этой женщины тоже двое. Она заявляет, остальные якобы сгорели.

– Откуда было известно о моем прибытии? Вы объявили об этом по радио?

Начальник охраны зло усмехнулся.

– Да мы пускаем в эфир только турецкую музыку, – сказал он, – чтобы успокоить их.

– С успехом, как мы только что убедились, – съязвил министр.

– Если вы хотите заночевать, – подал голос Браухли, – я мог бы связаться с «Хилтоном»…

– Я немедленно еду дальше в Берн, – сказал министр, – садитесь в машину. Если еще есть какие вопросы, Лойтвилер ответит на них.


Лойтвилер – это я, ответственный за тело министра, и, следовательно, это относилось ко мне. Никаких вопросов. Зато у меня был один, когда колонна уже отъехала, к начальнику охраны.

– Откуда эта женщина знала, что его зовут Луи?

– Да это стоит в любой газете.

– Она что, читает швейцарские газеты?

Начальник охраны пожал плечами.

Следующий вопрос предназначался уже мне самому, но я произнес его вслух: