Я не знаю, сколько на это ушло времени. Двигаясь от дерева к дереву, мне в конце концов удалось создать некое мощное и разнообразное звучание — оркестр наигрывал нечто бравурное, но с грустным оттенком, словно хоронили фельдмаршала и кони медленно шли, помахивая пышными плюмажами.

Сначала я слушал отвлеченно, пока не понял, что могу разобрать слова среди этой странной музыки.

— И, ах, я самый справедливый. И, ах, благочестивый самый.

Трава вокруг моих ног задвигалась, будто привлеченная звуками голоса.

— Кто вы? — спросил я, помня указания Харона.

Трава неожиданно и быстро стала оплетать мои ноги, потом тело, и через секунду я уже ощутил, как она щекочет шею. С трудом поборов желание стряхнуть, оборвать ее тут же, я ждал. Музыка и слова повторялись, цветы и деревья парили в воздухе, но далее ничего не происходило. Я уже было собрался повторить свой вопрос, как в самой близи уха услышал очень тонкий, но явственный голос — вернее, даже хор из десятка голосов:

— Сядь, скорее сядь, ведь перед тобой Иах! Несчастный, ты медленно каешься, нельзя стоять перед Иахом!

Скосив глаз, я увидел поразительную картину — травинки у моих ушей изгибались, словно узкие зеленые губы.

— Что? — оторопело произнес я.

— Нельзя стоять перед Иахом! — с удвоенной силой зашелестела трава, и я, недолго думая, опустился на землю.

Тотчас умолкла музыка, трава осыпалась, а все растения вернулись на землю. Остался только первый, вздыхающий голос.

— Ты тень или не тень? — капризно спросил он.

— Нет, — осторожно ответил я.

— Значит, ты еще смертный, — голос повеселел. — Только смертный может так глупо отвечать на простой вопрос. Но как же ты попал сюда, и чего ты хочешь? Я — судья мертвых, мне нет дела до живых.

Я сидел на мягкой траве, думал, как лучше начать, как вдруг из меня вырвалось:

— А почему вы все время вздыхаете?

— Вот что значит смертный, — произнес Эак. — Суетные пустые создания. Зачем, спрашивается, вы так переделали мое имя, что и не узнать?

— Простите, — осторожно сказал я.

— Меня зовут Иах, — голос стал плаксивым. — А не Эак. Что тут непонятного. А вздыхаю я потому, что являюсь самым справедливым судьей.

— Что же в этом плохого? — я потихоньку поворачивал голову, чтобы понять, откуда исходит голос.

— А что хорошего? — голос отдалился, потом приблизился и произнес доверительно. — Каждый судья хотел бы вершить дела по своему разумению. В том числе и несправедливо. А я не могу. Мне надоело. Смертельно надоело. Вечно быть исключительно справедливым. Так что ты здесь делаешь и чего хочешь?

Мне пришло в голову, что Харон просто не может присутствовать на суде. Почему? Может, из-за того, что какая-нибудь из теней могла ему понравиться и он стал бы хлопотать за нее. С другой стороны, ну и что — ему ведь не было нужды быть все время беспристрастным. Перевозчик — не судья.

— Я здесь, — начал я, — потому что очень этого хочу.

— И, ах, я такое уже видел.

— У меня умерла девушка, и я хочу ее найти.

— Видел, — отозвался судья.

— Я хотел бы найти ее и вернуть назад на землю. Я хочу, чтобы она жила.

— Было, — голос Эака-Иаха снова стал плаксивым. — На основе прежних прецедентов выношу решение. Если тебе, — деревья и цветы вновь поднялись, заполнив пространство погребальной музыкой, — удастся ее найти, то явитесь пред наши взоры вместе. Надо выслушать и ее тоже. Может быть, ты ей уже разонравился.

Деревья и цветы спело осыпались, превратившись в труху коричневого цвета, и роскошный разнообразный сад превратился в одинаковые гряды, переходящие одна в другую. Гряды росли некоторое время в высоту, пока не превратились в лабиринт. На всякий случай я обернулся — харонова хижина осталась на месте. Она была снаружи лабиринта, внутри которого я оказался.

Стараясь не касаться коричневых стенок, я двинулся вперед. Один поворот, потом развилка, несколько шагов — и следующая. Я понятия не имел, куда мне нужно, и решил взобраться на стенку, чтобы… чтобы сделать хоть что-то, что представилось мне осмысленным. Стенка оказалась мягкой и теплой, как медвежья лапа. Не успел я подумать о нелепости этого сравнения и высунуться над стенкой, как в непосредственной близи от моих глаз возникла чужая голова.

Она была совсем небольшой, даже маленькой, величиной с кокосовый орех, и, так же как орех, покрыта прилегающей коричневой, в тон окружающего пейзажа шерстью. На поверхности этого ореха не было даже намека на уши, глаза и рот были круглыми, удивленными, нос расползался между ними неуверенным пятном, а надо лбом виднелись пара выростов, похожие на начинающиеся рожки.

— Вы кто? — спросил я и тут же осекся — очевидно было, что это либо следующий судья, либо его представитель. Встреча с Эаком-Иахом произвела на меня определенное впечатление, но одновременно он показался мне слишком поглощенным собой, неуверенным. Это с одной стороны было неплохо, потому что не страшно, а с другой — не очень вразумительно. Самое главное, что он вроде не возражал, чтобы я отправился на поиски Пат. Почему он сказал, что уже видел что-то подобное? Орфей и Эвридика? Других примеров я не знал.

— Чего замолчал? — в свою очередь спросила голова-кокос. — Язык проглотил? Хотя, можешь и дальше молчать. Сейчас еще не время.

— Что? — удивился я отсутствию мимики: было ощущение, что голова — это только репродуктор. — Вы — Минос?

Голова перекатилась вбок и теперь стояла на рожках как на ногах. Отверстия на лице неуловимо изменились, и я вновь видел перед собой лицо, ставшее из удивленного гневным.

— Молчать! — рявкнул судья. — Я не Минос, я Минус!

— Почему… — я не договорил, потому что прямо вместе с рукавом исчезла правая рука, которой я держался за край стены.

— Почему? — голова подкатилась ближе, шерсть с нее облетела, и теперь в тридцати сантиметрах от моего лица наливалась охрой и киноварью глиняная маска. Разверстые в предвкушающей глумливой улыбке губы, торчащие, даже выходящие за пределы макушки остроконечные уши, вздыбленные брови, широкий нос — только рожки остались на месте, увившись листьями и виноградом. Отдаляясь и поднимаясь, маска быстро росла, пока, став огромной, не повисла в воздухе над бесконечными стенами лабиринта, которые, в свою очередь, из пушистых коричневых стали жесткими, белыми, мраморными.

Я смотрел на то место, где только что была моя рука, и видел только гладкую кожу, как будто я с самого рождения был одноруким. Это было удивительно гадкое зрелище, ведь если бы я чувствовал боль, текла кровь или были хотя бы швы — но нет, я был очевидно и бесповоротно ущербен, без всяких доказательств, что могло быть иначе.

Маска наконец прекратила увеличиваться. Она расположилась в воздухе несколько под углом ко мне — настоящий кипящий красным Мефистофель, — и стояли под ней белые, похожие на солдат в строю стены.

— Два! — произнес Минос, расхохотался, и тотчас моя вторая рука исчезла вслед за первой. Та же гладкая розовая кожа на месте, где она прикреплялась — вот и все. Теперь я удерживался за край стены только подбородком. — Тяжело? — спросил судья, но я не смог ему ответить — тело и ноги не давали рту открыться. — Ничего, — пустые глазницы Миноса метнули искрящееся золото света, и моих ног как не бывало.

Я почувствовал это потому, что мне стало намного легче цепляться за мрамор.

— Три, — сказал он, и тяжесть исчезла вообще. Теперь от меня осталась одна голова, которая стояла на стене. — Поэтому меня и называют Минус, — дьявольский судья снова засмеялся. — Теперь можно и поговорить. Ведь для того, чтобы говорить, нужна только голова. Все остальное только мешает. Согласен?

Глава четвертая

— Значит, ты так сильно любишь свою девушку, что решил проникнуть сюда? — спросил второй судья, и я подумал, что постоянная улыбка выглядит гораздо более зловеще, чем угрюмое или злое выражение на лице.

— Да, — коротко ответил я, стараясь смотреть на Миноса сквозь полуопущенные веки — такое жаркое свечение исходило от него.

— Ха, — усмехнулся судья с лицом дьявола. — А тебе никогда не приходило в голову, что в слове «да» кроется «ад»? Я, пока не стал судьей, тоже был живым человеком. Тоже женатым, между прочим. Но мне не повезло. Она оказалась сумасшедшей. Сначала совокупилась с какой-то скотиной и родила от него урода, а потом еще наслала на меня порчу — стоило мне овладеть какой-нибудь красавицей, красавица сразу подыхала. С одной стороны, в этом ничего плохого не было, ведь это происходило после моего оргазма. Но с другой стороны, иногда ведь хочется второй раз и сразу — ты меня понимаешь, — а вместо этого у тебя на руках дохлая девица. Потом я вылечился. А ты, следовательно, красавицами не увлекаешься?

— Я хочу найти свою девушку и вернуть ее на землю. Тогда мы сможем жить вместе. Долго еще жить.

Минус умудрился нахмуриться, продолжая улыбаться.

— Значит, ты великий герой, и тобой владеет великая любовь, так? — спросил он. — Отменно звучит, — судья пошлепал толстыми губами. — Значит, мой пример был зря, и другие женщины тебя не интересуют. Может быть, ты дефективный? Расскажи подробно, за что же ты так любишь свою жену.

— Этого не объяснить, — коротко ответил я. — Я просто без нее не могу.

— Что? — спросил глиняный красный Минос. — Чего ты не можешь? Есть? Ходить в туалет? Дышать? Спать? Ты знаешь, что во всех без исключения парах один так или иначе умирает раньше. Так на что ты ропщешь? Какой справедливости ищешь? Почему ты решил, что имеешь право на другой исход?