Неожиданно я понял, что ему действительно интересно услышать мой ответ. Судья всех умерших интересовался моими чувствами, мыслями — это было очень лестно. Я было подумал, что могу рассказать ему все с самого начала, но тут же решил, что это не то. И правда — дело ведь было не в деталях. А в чем тогда? Как можно сформулировать в паре слов смысл вещи, для меня совершенно очевидной, но… быть может, очевидной только для меня?

Я поперхнулся, потому что вдруг с необыкновенной силой осознал, где я на самом деле нахожусь. Я не был на краю пропасти — я был непосредственно в ней. Я был в необыкновенно далекой пустоте, и у меня даже не могло сжаться сердце, потому что его не было.

— Ну же, — подтолкнул меня Минус — судья рода человеческого. — Говори быстрее. Я ведь оставил от тебя голову, а мог оставить любой другой кусок.

— Я говорю, — справившись с собой, я нашел силы смотреть в провалы красных глазниц. — Я здесь, потому что от меня это не зависит.

— Что?! — изумился Минос так сильно, что даже улыбка его стала уже, отчего со щек посыпалась охряная глина. — Во имя бога безымянного — что ты несешь?

— Я говорю правду, — смело продолжил я. — Если бы я мог, меня бы здесь не было.

— Так я сейчас устрою это! — загрохотал Минус. — Сделаю так, что тебя здесь не будет!

— Это мне только поможет, — я вдруг почувствовал, что наконец могу сформулировать. — Если я стану пустотой, то буду ждать ее за любой дверью. Страсть не превращается в лед, она просто становится бескрайней, как пустыня. С этим я ничего не могу сделать. Вероятно, по-вашему — это воля богов.

— О боги, — выдохнул Минос, и перед моим лицом пробежала по мрамору трещина, словно заспешила куда-то. — О, судьба! Ты здесь и знаешь ответ. Иди, я не держу тебя.

Глиняное лицо и мрамор закрошились, посыпались, растеклись на мириады осколков, словно от землетрясения пал целый город. И тотчас исчез. Целый и невредимый, я стоял перед круглым синим прудом, окаймленным густым тростником — ничего не осталось из прежней картины. Приятно было ощутить, что тело вернулось на место. Я размялся, сделал несколько шагов вперед, а когда повернулся, то обнаружил прямо у воды два кресла на гнутых ножках, обитых серебристым шелком. Одно из кресел занимал одетый в джинсы и майку симпатичный румяный и кудрявый парень лет двадцати. Молодой Пушкин.

— Привет! — сказал он. — Ну что, напустил мой брат на тебя страха? Садись, — он показал на второе кресло. — Эак — мой сводный брат. Минос — родной. А я, — он протянул руку, чтобы поздороваться, — я Радамант. — Он пошевелил ногами, и я увидел, как лениво изгибаются виднеющиеся из штанин толстые змеиные хвосты.

— А как ваше настоящее имя? — поинтересовался я.

Парень с удивленным обаянием рассмеялся.

— Быстро учитесь, — сказал он. — А самому догадаться слабо?

— У меня есть предположение, — я опустился в кресло и откинулся. — Но это было бы слишком невероятно.

— Да бросьте, — засмеялся мой собеседник. — У нас тут невероятное — синоним обычного. Ну же!

— Этого не может быть.

— И тем не менее, — парень выпрямился и повернул голову ко мне в профиль. — Это действительно я. Я — Адам. Первый и единственный. Предок всей вашей стаи. Ну, а как вы думали, — он вернул голову на место, — кто еще может быть главным судьей во всем этом кабаке?

— А вас правда сделали из глины? — я решил и в самом деле перестать удивляться. Признаться честно — у меня просто не было на это сил.

Парень вновь засмеялся заразительно — было видно, что он в настоящем восторге от моего вопроса. Наконец он смог остановиться.

— Ну вы люди и фантазеры! — он вытянул свои ноги-змеи, и они сплелись между собой. — Взять хотя бы вот эту историю с сыном бога. Который приходит на землю, чтобы принести себя в жертву ради человечества. Я, как сын бога, говорю вам твердо — ничего подобного мне никогда не приходило в голову. Правда, у папаши, насколько я знаю, с сексуальной энергией до сих пор все в полном порядке, так что сыновей у него пруд пруди. Может быть, и получился какой-нибудь помешанный, но тогда бы мы о нем услышали. Враки, в общем. Как и то, что меня сделали из глины.

— А откуда же вы тогда взялись?

— Женщина родила. Ее, кажется, звали Ева, но это было так давно, что я уже не помню.

— А женщина откуда взялась? — настаивал я.

— О господи, — засмеялся Адам. — Ну, какая там женщина — по сути, еще обезьяна.

— То есть люди появились от бога и обезьяны? То есть мы немного боги, а немного макаки?

— Ну да, такая банальность! — Адам продолжал веселиться. — Поэтому вы так и живете — то порывы, чувства высокие, а то просто жрете и трахаетесь. Или убиваете друг друга.

— А отца вы часто видите?

— Папашу? — переспросил парень. — Иногда мне кажется, что его на самом деле нет. Я и забыл уже, как он выглядит.

— Занят? — Я почувствовал острый интерес. — Управляет судьбами людей?

— Да перестаньте, — Адам наклонился и хлопнул ладонями по резным подлокотникам. — Ничего он не управляет. Он старый. Ленивый. Похотливый, к тому же. Он только собой занимается, потому что эгоцентрик. Какие уж тут чужие судьбы!

— А кто же тогда за людьми следит?

— А никто не следит. Людям нет дела до богов, богам — до людей.

— То есть никакого общего плана нет? — спросил я.

— План очень простой, — Адам поднялся и, ловко заскользив ногами-змеями, приблизился к краю синего пруда. — Все рано или поздно умрут. Вот и весь план. Грустно, но зато справедливо. Теперь моя очередь задавать вопросы.

Зеленый тростник вокруг пруда заколыхался, хотя никакого ветра не было. Внезапно цвет его поменялся на черный, так же как и цвет воды — в мгновение ока она стала чернее мазута. Посередине пруда поплыло круглое красное пятно — словно отражалось в нем отсутствующее солнце.

Адам — последний и главный судья — вернулся в свое кресло.

— Я слышал, что ты говорил моим братьям, но я бы хотел спросить еще раз — что ты ищешь здесь, в месте, куда в своем уме никто добровольно не стремится? Люди отчего-то считают, что после смерти они могут попасть на небеса, но ты-то теперь понимаешь, что загробный мир — это подземелье мрачнее не придумаешь?

— Я вижу, — голос мой слегка дрогнул, — вижу много необычного, но пока у меня не было времени рассмотреть все подробно.

— Здесь не музей, — строго произнес Адам.

— Конечно, — сказал я. — В музее — все неживое.

— Парадокс? — усмехнулся мой визави, став в очередной раз до тонкости похожим на Пушкина.

— Я ищу мою девушку. Она умерла, и я бы хотел найти ее и вернуть на землю. К обычной жизни. Вместе с ней я был на земле как на небе.

— Понимаю, — участливо произнес мой собеседник. — Ты, наверное, читал про Орфея. Помню его. Он сумел выжать слезу из нашего старика своими песнями. А что ты можешь предложить? Ты тоже умеешь петь? Танцевать? Показывать фокусы? Чем ты способен улестить наши самые черствые в мире сердца? Постарайся. Еще раз повторяю — шансы у тебя крошечные, дым над водой.

Поверхность пруда снова поменяла цвет — теперь он был атласно-серым, а тростник вокруг приобрел фиолетовый оттенок. На отдельных стеблях расцвели похожие на маленькие громкоговорители цветы. Они как будто с интересом глядели на меня.

— Я сказал уже все, что мог, — начал я. — Но как видно, этого мало. — Радамант хмыкнул. — Я лишь готов предложить все, что у меня есть.

Цвет пруда стал желтым, тростник красным, а цветы на нем зелеными. Вместе это сочетание цветов было точно таким же, как у французского художника Гогена на таитянских картинах.

— Действительно все? — спросил он. — Мне как будто нечего у тебя взять, — Адам провел по своим черным кудрявым волосам. — Разве только вот одну маленькую безделицу.

— Назовите.

— Смешная чепуха, — одна из змеиных ног Радаманта потекла ко мне, а достигнув, обвилась вокруг моей правой лодыжки. — Ты ведь хороший хирург, верно?

— Так говорят.

— И спас от смерти много людей? А спасешь еще больше? — я почувствовал, как его вторая нога крепко спеленала мою. — Тогда ты, наверное, можешь сообразить, что здешней администрации это не по нутру.

— Что? — удивился я.

— Асклепий, — я впервые услышал в его голосе недовольство, а румянец на лице стал ярче. — Эскулап. Врачи вмешиваются в наш промысел. Лечили бы насморк или гастрит, но если приходит смерть — не лезь. Будь любезен, отойди в сторонку и постой. Имей уважение.

— Вы хотите сказать, что когда я спасаю человеку жизнь, я отнимаю ее у вас?

— Да, — подтвердил Адам, мой последний судья. — Поэтому я могу пропустить тебя, чтобы ты отправился на поиски девушки, но с одним условием. Ты никогда и ни при каких обстоятельствах не будешь больше с помощью своего ремесла отводить смерть от человека.

Я задумался. Пруд и тростник стали абсолютно белыми — лишь черные цветы плыли по воде.

— Тогда я погублю свою душу.

— Ты, кажется, сказал, что можешь отдать все за попытку, — румянец еще больше расцвел на адамовом лице. — Впрочем, я не торгуюсь. Если для тебя это слишком дорого, то скатертью дорожка. На тебя и так потратили много времени. Представляешь, сколько людей умирает каждую секунду?

— А что будет, если я не сдержу обещание?

Пруд поменял форму. Теперь он выглядел как эмблема сердца металлического стального цвета, тростник жесткими багровыми копьями застыл вокруг. Вдруг металлическое сердце стало сокращаться. Шум, возникший при этом, был похож на чье-то громкое и хриплое дыхание. Постепенно оно стало нарастать и стало тяжелым — словно у дышащего вместо воздуха вылетали и с грохотом падали оземь тяжелые ядра. Движения сердца приобрели странную амплитуду, мне показалось, что абрис его стал напоминать что-то откровенно женское, сексуальное.