Ветки раздвинулись, и тигр вышел из леса. Я закричал, бросился на него и увидел, что у тигра тело человека, более того — тело женщины. Косматая голова с клыками растворилась туманом — это была она, женщина из нашего племени. Мне, кажется, даже было известно ее имя.

Облегчение и радость мои были как солнце в зените. Я отбросил дубину и повалил ее в траву.

Вспышка! Картина стремительно поменялась, но я усилием воли вырвался из нее. Так и не изменившей позы, мой далекий предок говорил. Лицо его по-прежнему было злобным, он потрясал кулаком.

— Он бесчестен, бесчестен! Я вызову его на дуэль! Он более не дворянин в моих глазах! Я должен сделать это сейчас!

Зрелище было удивительным. Его бессвязные обвинения скоро закончились, и питекантроп разразился жалким лепетом мальчишки, который оправдывается перед родителями. Потом было что-то из жизни бродячего торговца в средневековом Лангедоке — он прятался от стражи. Потом рассуждения человека, изжаренного живьем на костре и съеденного. Возможно, это был миссионер. Я смотрел на него и думал, что если он оказался здесь, то Пат может быть где угодно.

Что за миг владеет ею сейчас? Она не вспомнит меня, увидев. Что может заставить расколдовать ее? Согласится ли она пойти со мной?

Я передвигал ноги как циркуль, измеряя этот мир, как вдруг на моем пути оказалось скопление людей. Они, плотно сдвинувшись, стояли и почти не двигались, образовав кольцо, в центре которого кто-то находился.

С трудом протолкавшись поближе, я увидел полноватого мужчину, который беспрерывно говорил. Это были стихи. Он читал их взволнованно, на взводе — его слушали не меньше двухсот человек. Это был известный в шестидесятые годы двадцатого века поэт, и мне пришло в голову, что творческие люди, изобретавшие чужие реальности при жизни, логично должны были попадать именно сюда. В этот раздел. Поэт закончил читать и неожиданно закричал:

— Ку-ка-ре-ка! Ку-ка-ре-ка!

— Река! Река! — отозвалась публика радостно и стала расходиться. Концерт закончился.

Пат должна была попасть в рай, но этот рай мне не нравился. Можно было вернуться к Харону, но я решил дойти до ста тысяч шагов. Если я встречу Пат, то просто возьму за руку и попробую увести. Постараюсь передать свою маленькую любовь.

Любовь сжалась внутри меня, но не сдалась, ведь птицы поют, даже замерзая.

Лица у людей менялись поминутно. Разные выражения причудливо вспыхивали на них. Иногда они принимались делать движения — прижимать к груди ладони, устраиваться на четвереньках, прыгать, заламывать руки или открывать их в объятиях. Иные кричали, кто-то произносил речь, обращаясь к невидимой публике, но большинство совокуплялось.

Рай! Закончив один раз, рыжий мужчина с короткой шеей встряхнул свой необычно толстый раскрасневшийся уд, схватил за грудь ближайшую женщину, но она оттолкнула его. Тогда он с жаром кинулся к другим, но те женщины тоже были заняты. Я следовал за ним, когда он остановился рядом с высокой красивой брюнеткой, которая с радостью стала ласкать его.

Ее лицо стало мечтательным, она опустилась перед рыжим, и через некоторое время он закончил опять. Не обращая внимания на свою партнершу, которая так и осталась стоять на коленях, он снова встряхнул уд и бросился в толпу за следующим приключением.

Печальный и горбатый человек тем временем подошел к брюнетке, и теперь она ласкала его. Горбун втянул щеки и стал издавать странные плачущие звуки. Его орган, загнутый на конце как крючок, медленно скользил меж ее нежных губ.

Несколько индийцев столпились вокруг белой женщины, похожей на популярную киноактрису, и входили в нее сразу с двух сторон.

Эфиопки, мулатки с большими ягодицами, похожие на горгулий женщины темных неведомых народов, изумительные итальянки, шведки с волосатыми ногами и решительными лицами, смущающиеся, с мягким телом русские бабы, тренированные девицы с бритыми лобками, тьмы и тьмы женщин отдавались и исходили сладострастием до предела, потому что можно было все. Все их самые яркие фантазии вырвались на свободу.

Мужчины кричали как перед смертью, беззастенчиво и яростно. Мною овладело слепое и грозное возбуждение.

Рай! Каждый, кого я видел, без последствий переживал секунды счастья, разочарования, страстной надежды, страха, свои и чужие последние минуты, минуты триумфа и, конечно, оргазм — здесь была плотская любовь в своем высшем, поразительном, невозможном варианте, она не истощалась. Оргазм взрывался, угасал и забывался тут же только для того, чтобы тотчас потрясти, извергаясь.

Все эти люди полностью принадлежали друг другу: воспоминания, душа, тело — все было общим. Только лишь на миг, но этот миг сменялся следующим без остановки. Это был истинный рай — без начала и конца. Без сожаления, без памяти — место, где прошлое и будущее соединилось в настоящее, ставшее вечным.

Досчитав до ста двадцати или ста сорока тысяч шагов, я понял, что сбился окончательно, и побрел туда, где оставил Харона. Он словно и не уходил никуда, по-прежнему расположившись среди цветов. Людской гомон исчез, отодвинулся, словно тени сторонились перевозчика и старались держаться в отдалении.

— Ну что? — спросил он. — Нагулялся? Я думал, ты быстрее сдашься. Только ненормальный может искать кого-нибудь среди ста миллиардов. Я вообще это место не люблю. Они тут как заводные жуки. То орут, то трахаются. Кстати, ты-то надеюсь, попользовался? Все-таки давно без женщины.

— А это действительно рай? — спросил я удрученный.

Харон довольно захихикал.

— Значит, ни одной. Теперь начинаешь понимать, почему тебя сюда пустили? К твоим услугам пятьдесят миллиардов любых женщин, а ты сидишь, повесив нос. Жалкое зрелище. Ну что, будешь дальше искать?

— Вы не ответили, — я чувствовал себя опустошенным, но не сдавшимся. — Это и есть тот самый рай, о котором люди мечтают при жизни?

— А если и так? — Харон посмотрел на меня с вызовом и неожиданно поднялся. Он навис надо мной — показалось, пока меня не было, он стал выше ростом. Или я уменьшился? — Если и так? — повторил он. — Здесь есть все, о чем мечтает средний человек. Вся палитра. Может быть, у тебя есть предложения, как улучшить работу нашей фирмы? Поставить зонтики? Пустить ручейки с газированными напитками? Сколько там полагается праведнику-мусульманину? Кажется, жалкие семьдесят две гурии, у которых нет менструаций, и которым не нужна уборная — чистые и готовые к наслаждениям? — в этот раз Харон захохотал хрипло. — Ты ничего не понял. Если твоя девушка здесь, то, поверь, она всем довольна.

Я постоял немного, закрыв глаза. Перевозчик терпеливо ждал. Высокий, умный, в черной хламиде, он мог ждать бесконечно. В его распоряжении было все время.

— Ее здесь нет, — сказал я твердо.

— Ладно, — Харон покладисто согласился. — Что ты предлагаешь? Куда дальше?

— Назад пути нет, — я посмотрел на беззаботных людей на бело-желтом лугу. Ближняя к нам группа собралась в круг и запела. В этой песне не было слов. Зазвучав на маршевый веселый мотив, она убыстрила ритм, стала танцевальной, и тени пустились в пляс.

— Дионисийский культ, — проронил Харон. — Старая удалая штука. Итак?

— К следующей реке, — ответил я. — К красной реке. Такие, кажется, слова были.

— Иногда ты удивляешь меня в хорошем смысле, — улыбнулся мой черный спутник. — Впереди река действительно красная. Вот только не знаю, как она тебе понравится.

Мы тронулись, и тени неожиданно остались позади. Пропали звуки, исчезли тени. Идти было покойно.

Глава восьмая

Скальпель в моей руке соскользнул на несколько миллиметров — синяя перчатка была испачкана кровью. Скальпель скользнул, я инстинктивно сжал его и, наверное, в этот момент и совершил импульсивное движение всем телом — я испугался, что он упадет.

Лондонский сухой джин в смеси с тоником — очень вкусная и такая же опасная вещь. Пьется такой напиток как обыкновенный лимонад, и сознание отключается только тогда, когда ты вылакал уже ведро.

На следующее утро мне следовало отказаться от операции, но чем я мог объяснить свой отказ? Тем, что пил вчера в одиночестве, пока не свалился, окончательно прилипнув к дивану, на коже которого я и проснулся сегодня?

Тем не менее операция шла как обычно, мне даже показалось, что лучше, изящнее, чем всегда. Я как будто даже не смотрел в разверстый живот пациента, делая автоматические умелые движения, пока скальпель не подвел меня.

Сочетание. Это самое подходящее слово, потому что проткнуть стенку брюшной аорты таким коротким движением, почти без усилия, совершенно невозможно. Внутри аорты высокое давление, кровь брызжет из нее примерно в десять раз сильнее, чем если вы порежете палец. Кровь ударила в потолок.

Остановить такое кровотечение сразу нельзя. Можно попробовать зашить стенку, но к этому моменту вытечет по крайней мере литр крови. Или больше.

Я успел зашить стенку за двадцать семь секунд — анестезиолог засек время. Он тоже все сделал молниеносно — струйно прокапал полтора литра реомакродекса, и давление восстановилось.

Когда я разделся после операции, стоя перед зеркалом, мне показалось, что я вижу живого мертвеца. Бледный, мокрый, с остановившимся сердцем и лицом, я мог думать только об одном — не разойдется ли мой шов.

Шов не разошелся ни в первые сутки, ни во вторые. Пятые. С ним все в порядке было и на шестые сутки — по крайней мере, до того момента, когда пациента перекладывали на каталку, чтобы отвезти из реанимации в обычную палату.

Санитар утверждал, что он поскользнулся — и правда, полы были свежевымыты, но так или нет — не важно. Пациент как кукла выскользнул из его крепких рук, свалился и умер еще до того, как его успели снова взять на стол. Когда я узнал об этом, то опять напился. Это была только одна история. Об остальных случаях, если они и были, я заставлял себя не помнить.