И всю дорогу Балашов обдумывал план побега. И мало-помалу его возмущение сдувалось, словно мыльный пузырь. Остался только страх. Страх, который подзуживал и сбивал с ног четкой формулировкой: «Тебе некуда деваться!».

Почему? Да потому! С чего он взял, что можно вот так просто смыться и жить себе припеваючи в каком-нибудь тихом городишке? Кто ж его отпустит?

С другой стороны, не станут же они нести круглосуточное дежурство на вокзалах!

Однако на прощание конвоиры подтвердили его опасения, весьма убедительно объяснив, что скрываться от них бесполезно. Они всего-навсего назвали фамилию. Балашов наконец-то узнал, кому обязан честью, и это было последним, сокрушительным ударом. Подобной информацией не делятся просто так, и он почувствовал себя приговоренным. Пока им нужны его услуги, он будет в безопасности, но как только именитый заказчик разделается с Паниным, надобность в Балашове отпадет. Вряд ли на прощание его благословят и помашут белым платочком. Как говорится в таких случаях в детективных сериалах: «Он слишком много знал!»

Все, финиш.

Оказавшись дома, он уселся в углу прихожей и стал думать. Алены с Ташкой не было, хоть на том спасибо. Но ничего спасительного в голову не приходило.

Из города они его не выпустят, это как пить дать!

И напрасно убеждать их, что он станет держать язык за зубами и вообще будет вести себя, как паинька. Это все равно, что со стенкой разговаривать. Как они там сказали? «Вы еще не выполнили свою работу!» Вероятно, хлопотно найти еще одного такого же придурка, готового подставлять свою задницу. Козлом отпущения выбрали Балашова и не позволят ему ни на йоту отступить от этой роли!

Он застонал от отчаяния. Согласиться на их условия — значит лишь отсрочить приговор. Пытаться бежать — значит получить свою пулю прямо сейчас.

Просто так, в качестве порицания за неоконченную работу!

Его затошнило и, поднявшись, он едва добежал до туалета.

Страшно было, как никогда в жизни.

Однако уже через некоторое время Алексей полностью успокоился. Он умел убеждать себя в чем угодно. Ему легко удавалось закрывать глаза на очевидное. Так он сделал и на этот раз.

Почему сразу — пулю?!

Они его просто пугают, вот и все. Не станут они заморачиваться из-за какого там риэлтора! И потом, он же может вернуть им гонорар. Послать, блин, по почте, и всех делов!

Эти мысли — абсурдные, трусливые, — помогли ему взять себя в руки.

У него не было другого выхода, кроме как поверить в них и действовать соответственно.

К приходу жены он выглядел спокойным, уверенным в себе человеком и был очень деловит.

Конечно, никаких денег возвращать он не станет. И в офис не пойдет, это точно. Он просто уползет на дно и станет выжидать. Жаль упущенных возможностей, ох, как жаль, однако своя шкура дороже трехуровневого коттеджа на берегу Суры.

На полученный гонорар вполне можно безбедно существовать некоторое время. И на постой у Беллочки хватит. Там его никто искать не станет, уж точно. В «Тарханах» их, конечно, видели вдвоем, но это ничего не значит. Она для них случайная шлюха, которую он снял на выходные. Найти ее не проблема, но только пока она сама в стадии поиска очередного богатого папика. А Балашов с удовольствием возьмет ее на содержание, избавив от надобности высиживать клиентов по кабакам.

Абонент временно недоступен.

И на-ка, выкуси!

Ободряя себя подобными мыслями, он улегся в постель, решив выспаться хорошенько до вечера, когда в темноте можно будет прошмыгнуть мимо «охраны». Если таковая имеется.

Когда он проснулся, Алена сидела в кресле с вязанием. Вот об этом он не подумал. Забыл. Объясняться с женой не было никакого желания.

Даже не поужинав, он стал собирать вещи. Стараясь не смотреть ей в глаза, бросил какие-то пустые, ненужные слова. Зачем-то пообещал звонить.

Всем существом он был уже далеко отсюда, судорожно решая, как поступить, если обнаружится слежка. Слава Богу, ее не оказалось! Во всяком случае, до сих пор его не нашли.

А может быть, уже и не ищут?! И можно выйти из подполья и начать жить в свое удовольствие?

Черт, никто ведь не придет и перемирие не объявит! Собственное бессилие раздражало невероятно, и оставалось только накачиваться водкой, чтобы хоть немного скрасить бессмысленное ожидание свободы.

Хм, вместо муниципальной тюрьмы он заимел свою личную, домашнюю камеру. Как же так вышло?!

* * *

Все прошло нормально, и она даже не побледнела, войдя следом за Ташкой в коридор. По крайней мере, отражение в зеркале выглядело вполне нормально.

Все бы ничего, только зачем-то пришел новый день. Зачем, зачем?

Она привыкнет, конечно. Это неизбежно — привыкание. Сначала надо научиться не замечать, не ставить на стол три тарелки, не ждать скрежета ключа в замке. Потом — не вспоминать.

Наука трудная, кто ж спорит. Словно бы она всю жизнь была левшой, а теперь вынуждена писать правой рукой. Постоянно одергивать себя и следить, чтобы левая ни в коем случае не бралась за карандаш.

Утром в понедельник Ташка спросила вдруг, почему не звонит Балашов.

Вы, говорит, что, так серьезно поругались?

Алена посмотрела на нее с удивлением. Разве Ташка не знает? Разве она ей не сказала? Дочь имеет право знать, а как же! Алена, наверное, просто забыла. Такое бывает…

Что-то творилось неладное. Зловеще хмурилось небо, в стекло, будто предупреждая о чем-то, бились ветки березы, Все, все вокруг дышало угрозой. Будто за каждым углом подстерегала опасность. Жизнь готовила очередную подлость.

Куда уж? Может быть, хватит? Лешка ушел, и она еще не вполне готова защищаться. Пожалуйста, дайте время! Ей надо совсем немного — отдышаться, осмотреться, залатать дыры в бронежилете.

Ну, пожалуйста!

Неизвестно, кого она умоляла, глядя на Ташку растерянными, больными глазами. Дочь ждала чего-то. Ах да, почему не звонит Балашов.

— Вообще-то он обещал, — вспомнила Алена и достала с полки забытую им пачку сигарет.

Повертела в руках, вынула одну штуку, огляделась в поисках огня.

Ташка покосилась недоуменно.

— Мам, ты чего? Куришь, что ли? — протянула она, когда Алена чиркнула спичкой.

Алена кивнула и затянулась.

— Значит, и правда, здорово поцапались, — догадалась Ташка. — И ты теперь решила травануться с горя?

— Мы не ругались. Он ушел совсем. Мы характерами, наверное, не сошлись.

— Чего? Чего?

— Знаешь, доченька, так бывает. Люди слишком поздно понимают, что не могут друг с другом жить, ну, не получается. И приходится рушить семью.

— У вас с Балашовым была семья? — уточнила Ташка, разводя руками дым.

Алена прищурилась, подозрительно поглядывая на нее.

— Ты что?

— Ничего. Ты про семью говорила, мам. Разве в семье так бывает? — Ташка повела головой, будто мычащий бычок.

— Как это «так»? — нетерпеливо дернулась Алена и, глубоко затянувшись, принялась кашлять.

Ташка хлобыстнула ее по спине, выдернула сигарету и с отвращением придавила в пепельнице.

— Мам, чего ты прикидываешься? Ты мне всегда говорила, что главное — любовь. И в книжках вон пишут только про любовь. И по телевизору про любовь. Все кругом врут, что ли?!

Глаза, как выстрел.

Алена снова закашлялась, заморгала, словно долго сидела у костра, и дым въелся в лицо и забился в горло.

Взгляд дочери не отпускал ее.

— Почему врут-то? — нарочно распаляясь, выкрикнула Алена. Было совершенно непонятно, что она станет говорить, если успокоится.

— Мам, ты папу любила? О, господи!

Редко у них случались разговоры на эту тему. Однако Ташка знала прекрасно, что мама папу любила, а вот говорить об этом не любит.

— При чем тут это? — сердито пробурчала Алена.

— А Балашова?

— Что Балашова?

— Ты его любишь?

— Конечно!

Ташка с невиданной злостью стукнула худенькой ладошкой по столу.

— Мама!

Алена достала еще сигарету. Едва не спалила ресницы, темпераментно щелкнув зажигалкой.

Ей вдруг показалось, что она увидела себя со стороны. Будто бы марионетка с выверенными, дергаными движениями, продуманными кем-то сверху.

— Ташка, о чем мы говорим, а? Хорошо, что он ушел, правда? Нам вдвоем будет намного лучше! Ты только потерпи немного, я сейчас не очень хорошо себя чувствую, но это пройдет.

— А меня ты учишь быть честной, — протянула дочь и вышла в коридор.

— В смысле? — оторопела Алена. И кинулась следом, едва не врезавшись в дверь. — Ташка! Ты что имела в виду? Разве я тебе лгала когда-нибудь?

— Сейчас.

— Да ты что?!

— Если нам вдвоем лучше, зачем Балашов здесь жил? — усмехнулась дочь. — И если ты его любишь, почему вы не поженились?

Алена смотрела на своего ребенка почти с ненавистью.

Ей всего десять лет. Всего десять! Как она смеет задавать такие вопросы, когда уже все почти уложилось в голове, готовы новые оборонительные валы, заштопаны прорехи, и сердце входит в привычный ритм, и боль отступает, отступает, отступает…

— Женятся, если хотят родить детей, — тусклым голосом сообщила Алена, — мне достаточно тебя.

— Ты просто его не любишь!

— Замолчи! Не рано ли тебе рассуждать о любви, моя дорогая!

— Устами младенца глаголет истина! — сообщила ее начитанная дочь.

Алена не знала, что творится с ней. С ней самой, а не с Ташкой, которая абсолютно не понимает, о чем говорит.

— Хватит. Я твоя мать, и я лучше знаю!

О Боже, Боже! Никогда она не опускалась до этого!

— Может, ты и знаешь, только ни хрена не делаешь!

— Наталья! Что ты себе позволяешь?!

— А ты?! Рыдаешь постоянно, курить вон начала, и все прикидываешься! И Балашов твой прикидывается. Я ему никогда не верила, никогда, я ненавижу его! Он же все время врет, слова добренькие говорит, а у самого морда перекошена! Он же меня терпеть не может, а подлизывается, лишь бы хорошим казаться, чтобы все его любили, вот чего ему надо! А ты мне сама говорила, что любят не за что-то. И не было у нас никакой семьи никогда, и не любишь ты его, все вы врете, врете!..