Пока еду домой, начинается дождь. Долго стою на крыльце, пытаясь убедить себя, что жизнь совсем не изменилась после той записи — я даже в подростковом возрасте никогда не зацикливался на женщинах, всегда спокойно брал и спокойно отпускал. Когда не ждешь признаний и любви до гроба, нет искушения строить воздушные замки на выдуманном фундаменте.

В доме тихо, только Ватсон переминается с ноги на ногу и цокает когтями по полу, подставляет морду под ласку. Я иду к себе, принимаю таблетки, переодеваюсь в домашние джинсы и футболку и иду к сыну. Планировка его комнаты такая, что с одной стороны она прилегает к комнате Полины, а с другой есть просто дверь в коридор, через которую обычно захожу я. Доминик безмятежно спит в своей кроватке: он основательно прибавил в весе, и я все время останавливаю себя, чтобы не потрогать его щеку пальцем. По пятницам я остаюсь спать с ним: дрыхну прямо на полу, чтобы в случае чего первым взять его на руки. Иногда сам делаю смеси, иногда беру ту, что Полина готовит заранее и оставляет в детском термосе, чтобы не остыла. Мы никогда не обсуждали все эти мелочи, но каким-то образом у нас получается работать как слаженный механизм.

Я слышу странный звук из-за двери в комнату Полины. Сначала кажется, что это очередной звуковой фантом, рожденный заразой, которая сидит у меня в голове, но звук повторяется. Крадусь на него, как вор, прислушиваюсь изо всех сил. Возможно, Полина говорит по телефону? Самое время для ночных сопливых разговоров с ее Поющей головой. Но нет, это точно не слова, и не смех.

Она плачет. Слышу, как душит рыдания подушкой, отчаянно глотает неосторожные всхлипы. Она очень старается не шуметь, но каждый звук так очевиден, что я запросто рисую ее в своем воображении: лежит на кровати, лицом в подушку, короткими ногтями скребет по наволочкам, дрожит и все равно прислушивается, не проснулся ли Доминик. Я кладу ладонь на дверную ручку, но так и не решаюсь войти. Не хочу. Вдруг у нее приступ недомолвок с Андреевым, а я точно не хочу быть жилеткой, в которую Полина будет рыдать о загубленной любви. И у меня нет волшебного скотча, чтобы клеить ее разбитое сердце во второй раз.

Плач сменяет какая-то возня, я отступаю от двери, но все равно недостаточно быстро, потому что она распахивается у меня перед носом, и первое, что я вижу — огромные глаза моей жены. Она слишком поздно соображает, что я стал свидетелем ее слез: вскидывает руки, чтобы вытереть потеки со щек, медлит, а потом безразлично роняет их вдоль тела.

— Здравствуй, Адам, — слышу ее сухой голос.

Я потихоньку, всем корпусом, выталкиваю Полину из детской, обратно в ее комнату. Прикрываю дверь, пока Полина идет к кровати, на ходу кое-как приглаживая выпавшие из косы пряди. Мне нравится, что дома она такая забавная: может завязывать то косы, то хвостики, или скручивает волосы в гульку на самой макушке. И почему-то это смотрится намного притягательнее, чем укладка, с которыми она неизменно появляется на любом мероприятии, где нам положено быть вместе.

— Что случилось? — без «здравствуй» в ответ спрашиваю я.

Полина стоит спиной и лишь нервно передергивает плечами.

— Просто так люди не плачут. — Первая мысль в моей голове — у нее снова случилась размолвка с сестрой. Ума не приложу, по какому поводу на этот раз, потому что после того телефонного разговора с Ириной я прервал все наши отношения, кроме показной вежливости на фотокамеры. — Проблемы с Ириной? — озвучиваю свою догадку.

— Нет! — слишком резко отвечает она.

Во мне просыпается нормальное желание просто развести руками и свалить. Мой мозг имеет работа, фонды и болезнь — не тот случай, когда хочется быть добровольно отыметым еще и собственной женой. Но она тут ревет явно больше, чем пять минут. А я все еще ее единственная семья. К тому же, я старше.

— Размолвка с Поющей головой? — Получается слишком грубо, слишком… небезразлично.

Полина перестает трястись, и я вижу, как под тонкой футболкой напрягаются мышцы спины, и «углы» лопаток выразительно натягивают ткань. Она похудела и сейчас весит даже меньше, чем до беременности.

Когда Полина поворачивается, я чувствую себя придурковатым воробьем на пути у сверхзвукового истребителя. Она явно взвинчена, накручена и перекручена, потому что молниями из глаз можно под завязку зарядить переносной аккумулятор.

— Я просто хочу пореветь, понятно?! — вспыхивает она. Еле сдерживается, глотает громкие звуки, чтобы не разбудить Доминика. Но сполна компенсирует вынужденное воздержание, обрушивая мне на грудь удары сразу с двух рук. Я даже не шевелюсь, позволяю врезать себе еще раз. — Мне просто плохо, понятно?!

— У тебя просто истерика, — спокойно говорю в ответ, и когда она явно выбивается из сил, перехватываю ее запястья.

Полина вяло пробует освободиться, но в конце концов затихает, чтобы обессиленно вздохнуть и снова уставиться сквозь меня тем самым неживым взглядом. Мне противна сама мысль, что секунду назад она была зареванной, но хотя бы более живой, чем вот это…

Ладно, ей нужно поплакать — я читал, что у женщин случаются послеродовые депрессии из-за гормонов и психоэмоционального напряжения. Ей нужна помощь хорошего специалиста.

Дождь за окном усиливается, и Полина вскидывается на отдаленный звук грома. Она любит дождь, любит сидеть на крыльце, качая Доминика в коляске, и читать книгу. И даже сейчас, когда похожа на фарфоровую куклу, что-то в ее глазах теплеет.

Вряд ли мой поступок продиктован здравым смыслом или любой другой эмоцией, которой можно найти разумное объяснение. Вряд ли я даже через сто лет смогу понять, что руководило мной в этот момент, но сейчас я просто беру Полину на руки, несу через всю комнату до тумбочки, наклоняюсь и говорю:

— Возьми радионяню.

Она растеряна, но послушно исполняет просьбу, зачем-то прижимает желтую трубку двумя руками к груди. Как будто собирается, в случае чего, использовать ее как средство самозащиты.

Глава семнадцатая: Адам

Со своей совершенно не сопротивляющейся ношей я спускаюсь по лестнице, выхожу через заднюю дверь и иду по дорожке до крытой садовой качели. Это что-то такое, больше похожее на скамейку без ножек на двух цепочках, покрытое сине-голубым мягким матрасом на завязках.

— Ты босой, — рассеянно бормочет Полина.

Мне хочется рассказать, что я все детство бегал босой, постоянно загонял в пятки стекла и всякую дрянь, и только чудом не загнулся от столбняка, но зачем ей мое прошлое? Я и сам не люблю открывать дверь на этот чердак, да и живу с ним только потому, что не могу снести и выстроить новый этаж.

Я сажусь на качели, осторожно укладываю на себя Полину. Она громко вздыхает, когда я, приложив усилия, все-таки забираю радионяню и кладу у своего бедра. Опираюсь двумя ногами, чуть подаюсь назад — и отталкиваюсь. Качели медленно скользят назад и вперед, мне нужно лишь изредка подталкивать их пяткой. Дождь уже льет стеной, даже под навесом на нас с Полиной попадают теплые брызги. Она ежится, и я прижимаю ее крепче. Черт, Полина все-таки здорово похудела: даже сквозь ткань ребра выразительно врезаются в пальцы. На тонких ногах с острыми коленями есть пара здоровенных синяков. Один так высоко на бедре, что до меня только теперь доходит, какие короткие у нее шорты.

— Черт, забыл одеяло, — рассеянно соплю себе под нос, потому что ее ноги до самых щиколоток покрылись мурашками.

— Все хорошо, хорошо… — сбивчиво успокаивает Полина. — Я не замерзла.

Я не знаю, как ей сказать, что теперь можно реветь. Можно даже кричать и ныть. Не знаю, как предложить не держать все в себе, не закрываться на ключ, как ящик Пандоры, и не бояться, что меня напугают ее демоны. Вряд ли в ней есть что-то такое, чего я не видел раньше, и вряд ли меня можно испугать тем, что видел.

— Мне понравилось «Гнездо Птицы Додо», — говорю я. Сухо и скупо, потому что это мое «понравилось» не выражает и десятой части впечатлений.

— Господи, только не говори, что ты… — Полина прячет голову у меня на плече, катает горячим лбом по влажной ткани футболки. — Ты же не любишь социальные сети.

— Моя секретарша похвасталась плюшевой овцой, пришлось устроить допрос с пристрастием. — Полина никак не комментирует, и я все-таки предлагаю: — Поплачь. Тебе нужно.

Она цепляется зубами мне в плечо и беззвучно кричит всей своей душой.

Когда мне было лет семь, в детский дом приехала не очень красивая и не очень молодая женщина. В темном пальто с побитым молью воротником, заляпанных грязью сапогах и с полным лицом морщин. Она так отличалась от тех, кто приезжал до нее, что, когда появилась на пороге нашего скворечника, все сразу заговорили, что она точно возьмет меня. Понятия не имею, почему так, но об этом, кажется, даже кошки мяукали. Я уже не верил в сказки и не ждал чудес, поэтому выждал момент, чтобы потихоньку улизнуть и шататься всю ночь напролет, пока меня не хватятся. И даже почти реализовал свой план, но все-таки столкнулся с ней нос к носу у калитки. Хорошо помню взгляд, которым она на меня смотрела: несвежая и явно не избалованная жизнью женщина, вряд ли любимая мужчинами, смотрела на меня так, будто я — воплощение всего самого безобразного, что она видела в своей жизни. Несколько минут я просто стоял там и наслаждался тем, как она пытается не скривить свой сухой конопатый нос, чтобы не оскорбить чувства «бедного сиротки», а потом просто рассмеялся ей в лицо. Рассмеялся в лицо ее отвращению, чтобы не заплакать от жалости к себе.

С тех пор я никогда не испытывал жалости. Ни к кому. Просто принял за правило, что мы сами куем свою жизнь, и сами определяем свою судьбу. Если бы я жалел себя, то никогда не стал бы тем, кем стал. Поэтому мне не жаль Полину в этот момент. Я при всем желании не могу найти для нее сопливые слова утешения. Потому что она в них не нуждается. Кто угодно, но не Пандора. Она — как дерево, согнулась, вляпалась ветками в грязь, но не сломалась.