Айя Субботина - Сердце Пандоры

Мне мало его очень правильных и безвкусных поцелуев. Даже если он увеличит дозу до десятка в день и десятка перед сном — мне не будет достаточно. Невозможно наесться нарисованным королевским десертом, потому что, сколько ни жуй, у бумаги не появится вкус персиков и сливок.

Мне мало того мужчины, который остается вмятиной в матрасе и парой темных волосков на подушке.

Мне не нужен этот человек, потому что и я ему не нужна. Эти подачки — поездки, забота, — мне их никогда не будет достаточно. А от бесконечного притворства просто тошнит.

Я знаю, что Адам еще не сел в самолет, когда пишу ему: «Я от тебя устала. Я хочу развод».

Конечно, он согласится — ничего более очевидного и быть не может.

«Забудь даже это слово, Полина» — отвечает Адам только вечером, когда я сижу рядом с открытым и пустым чемоданом, не имею ни малейшего представления, с чего начинать свой исход из этого дома.

И еще одно вдогонку, злое и совсем не в его стиле.

Но я почему-то реву, как будто прочитала признание в любви.

«Совсем ебанулась!»

Эта грубость — что-то такое…

Я перечитываю два последних слова опять и опять, потому что до сих пор не могу понять, почему вместо злости и раздражения они вызывают странное щемящее чувство, как будто Адам сказал какую-то запредельную нежность. И почему я реву от нее, хоть такого себе не позволял даже Глеб, а он никогда не был деликатным.

А потом до меня вдруг доходит. Тихим, но мерным тиканьем, как удары маятником на одной из своих амплитуд: я просто не думаю о разводе. То, что казалось единственным правильным решением, вдруг стало просто дурацким словом, которое я брякнула не подумав.

Я готовлю ванну для Доминика, купаю его и какое-то время просто развлекаю, читая вслух сказки, пока сын не начинает характерно шмякать губами, требуя положенную перед сном порцию смеси. И за все время — ни единой мысли о разводе. Кажется, что это вообще была не я, а просто наваждение, дурная болячка, типа простуды, которую я случайно подхватила на остановке.

И уже переде сном, сильно за полночь, я чувствую себя очищенной, как будто Адам прислал не пару матерных слов, а прочитал молитву изгнания демонов. И те из них, которые не сбежали очертя голову, разбежались по углам. До следующего рявканья, если рискнут напомнить о себе.

Развода не будет.

Я ношусь с этой мысль, как дурочка. Переодеваюсь в его футболку, валюсь на кровать и просто зарываюсь носом в подушку, которая пропиталась запахом ладана и особенным, немного терпким ароматом моего мужа. Я знаю, что утром эта блажь пройдет, появится повод злиться и требовать взамен уважительного отношения, а не вот этого хозяйского «Сидеть, я сказал!» Но все это будет только утром, и, возможно, даже не следующим. Поэтому сейчас просто наслаждаюсь своим новым «старым» статусом — жена Адама Романова с орденом на груди «На веки вечные!»

Потому что он не бросает слов на ветер. Кто угодно, но не он.

«Можно к тебе приехать?» — пишу ему, пока приступ не иссяк и мне позволительно делать глупости. Знаю, что услышу «нет», но хочу его спровоцировать просто мне написать.

Адам отвечает почти сразу:

«Нет, Пандора»

«Почему «Пандора»? — спрашиваю в ответ, чувствуя себя девочкой, которая впервые написала объекту своей тайной симпатии.

«Потому что только я не боюсь тебя открывать?»

Он нарочно ставить вопросительный знак, как бы разрешая мне самой решить, вопрос это или провокация в ответ. Ведь вопрос задают с расчетом на ответ, а значит, Адам не хочет заканчивать разговор. Но он верен себе даже в мелочах: как обычно, скупится на слова, словно они стоят дороже, чем все, чем он владеет.

«Без тебя в постели пусто», — отвечаю совсем не то, что должна бы. Хочу, чтобы Адам знал, что я лежу здесь, на его половине постели, вожу носом по подушке в поисках того самого места, которое пахнет точно так же, как волосы у него на затылке.

«В чем ты?» — спрашивает он, и я со стоном зажимаю между ног свою подушку.

Мне так пусто. Я как Черная дыра, которая не может насытиться ни случайными астероидами, ни целыми планетами. Я жадно глотаю солнечный ветер, но становится только хуже, потому что жажда беспощаднее с каждым часом. Жажда, которую может утолить только мой непробиваемый муж.

«В твоей футболке. На твоей половине кровати. На твоей подушке», — признаюсь я. Как на плахе после оглашения смертного приговора, когда красивый, как грех, молодой епископ спрашивает, готова ли я произнести слова покаяния.

Хочу покаяться в том, что люблю его, как проклятая.

«Спокойной ночи, Полина», — отвечает он только через полчаса, когда я все-таки потихоньку засыпаю после нервного дня.

Это совсем не то, что я бы хотела услышать после откровенного признания, но даже в этой переписке мы поговорили больше, чем за прошлые две недели.

К концу недели у меня остается последний сеанс радиотерапии, которая, как говорит доктор Берр, по кусочку откусывает мою болячку. Заранее извиняется, что это просто для красного словца, потому что на самом деле все куда сложнее и не так безусловно однозначно, а он не хочет грузить меня медицинскими терминами.

У меня самый благоприятный прогноз. И самое главное — все мои волосы останутся при мне, как и мой скальп. И на следующий день после последней операции я собираюсь вернуться домой.

— У вас очень милая жена, Адам, — говорит доктор, разглядывая какие-то мои снимки.

Сначала я просто на автомате киваю, думая, что он видел фотографии Полины или просто навел справки обо мне ровно так же, как я в свое время я навел справки о нем. Но проходит минута-другая, а этот пожилой иудей смотрит на меня все с тем же прищуром, как будто ждет, когда у моего заторможенного болезнью мозга включится позднее зажигание. Как будто ждет, что я начну думать не над тем, что он сказал, а над тем, что хотел сказать.

— Моя жена? — переспрашиваю я. — Полина?

— Да, кажется, Полина, — соглашается он.

В кабинете просторно и довольно уютно в свете закатного солнца. Мы с доктором сидим друг напротив друга, разделенные столом из благородной темной породы дерева, и я пытаюсь ухватиться за скудный выбор предметов на столешнице: канцелярские принадлежности с фирменным логотипом клиники, бумага для записей, ноутбук, лампа «под старину».

И все это с единственной целью: не накинуться на Берра с требованием узнать, что этот сукин сын имел в виду.

— У меня была возможность заочно познакомиться с ней в неформальной обстановке, — пространно поясняет он.

Даже не хочу играть в угадайку, потому что в голову лезет совершенная дичь, вплоть до того, что Полина могла приехать к нему и предложить себя вот на этом сраном столе в обмен на еще один шанс для меня. Это чистейшая ересь, и я списываю ее на облучение моей головы. Возможно, это есть те самые побочные эффекты, о которых медицина намеренно умалчивает, чтобы скрасить пилюлю для пациентов, готовых распрощаться с круглыми суммами в обмен на безболезненное чудодейственное и совершенно безвредное лечение. Сомнительная реклама для пестрого завлекательного проспекта: «Вылечи рак — стань дураком!»

— Откуда вы знаете мою жену?

Берр снисходительно качает головой и тянет с ответом. А я ничего не могу сделать, даже рявкнуть на него, потому что он на своей территории, и даже если я размажу умника по стенке, наплевав на всю благодарность, это не гарантирует его развязанного языка.

— Полина была очень настойчивой, когда пыталась убедить меня, что вам просто необходим шанс. И ждать вы не можете.

«Полина была очень настойчива…»

Почему я цепляюсь за эти слова? Почему снова смотрю на проклятый стол и мысленно обливаю его керосином? Почему пальцы обжигает гаснущим пламенем невидимой спички, которую так и не решаюсь бросить?

— Сначала она терроризировала моего секретаря, потом раздобыла мой личный телефон — уж не знаю, как ей это удалось, но вы должны понимать, что такое конфиденциальность личных данных и как люди вроде нас с сами, Адам, ревностно оберегают личную жизнь.

Просто машу головой в знак согласия.

Где у этой заторможенной реальности кнопка ускоренной перемотки?

— Я видел много настойчивых женщин, но все они вызывали жуткое раздражение и зуд в понятном месте. — Он передергивает жидкими седыми бровями и продолжает только после еще одного моего «полностью согласен». — Но я просто не знаю человека, который был бы таким напористым и при этом очаровательным.

— Полина умеет взять свое, — бормочу я, вспоминая и наше с ней соглашение, и ее прессинг моего секретаря. Судя по всему, моя Пандора не остановилась на достигнутом, и пока я остервенело и безрезультатно колотил в парадные двери, просто зашла через задний двор.

— Обычно я не делаю ничего подобного, потому что врачи в некоторой степени священники и психологи и не имеют морального и этического права разглашать конфиденциальную информацию. И прежде, чем мы продолжим, должен сразу обозначить свою позицию. Это — не ради вас, Адам. Это ради вашей жены.

Берр возится с ноутбуком, потом поворачивает его в мою сторону.

На экране видео на паузе. Это моя Полина: заплаканная, взъерошенная, с покрасневшими крыльями носа, как будто она болела затяжным насморком и натерла кожу бумажными салфетками. Почему-то бросаю взгляд на ползунок прокрутки видео: он в самом начале, и цифра на другом конце ленты значит почти двадцать минут.

Доктор не торопится: степенно поднимается из удобного кресла, поправляет карандаш и ручку, чтобы те лежали впритык и идеально ровно, проходит мимо, отечески и немного снисходительно похлопав по плечу.