Она просто огрызается. Даже мысли не возникает, что Полина могла перелететь океан только ради того, чтобы подсунуть мне чужого ребенка. Слишком против ее характера. Она даже не трудилась скрыть отвращение, когда смотрела на меня все эти три года. Сломанная Кукла — маленькая циничная дрянь, но не лгунья. В этом мы с ней похожи.

Полина щурится, но мне все равно, обидно ей или нет. Я просто защищаю свои инвестиции, а у Куклы, похоже, тот самый кризис, в котором она готова пойти на что угодно, чтобы добиться своего. У меня нет никаких иллюзий на ее счет, но она выглядит готовой дать мне то, что я хочу, в обмен на брак и деньги.

Полгода назад у нас с Ириной был серьезный разговор о детях и будущем наших отношений. Я предельно четко и ясно донес мысль о том, что хочу наследника в ближайшем обозримом будущем, правда, не стал уточнять почему вопрос встал так остро именно сейчас. Ограничился историей о том, что хочу стать отцом в том возрасте, когда еще смогу гонять в футбол со своим сыном и при этом не умирать от ревматизма. Она предложила вариант с суррогатной матерью, но я отсек его на корню. Не хочу ребенка, которого вырастят в пробирке или подселят в свиноматку. Просто не хочу и все, и раз у меня нет проблем, то я могу выбирать, и я выбрал: мы с Ириной договорились на шесть месяцев. Шесть месяцев, за которые она должна была попытаться выносить ребенка хотя бы пару месяцев.

Она даже не забеременела, хоть мы трахались, как кролики.

Я деловой человек: привык держать слово и контролировать сроки. Шесть месяцев истекли две недели назад. Я прислал Ирине цветы и пожелания всего самого лучшего, потому что в нашем возрасте уже не до трагических прощаний.

— Я сама скажу сестре о нас, — говорит Полина, присаживаясь на диван.

Пожимаю плечами. Не мне же говорить своей бывшей, что я сделал ребенка ее сестре. Надеюсь, что сделал.

Глава пятая: Полина

Семь месяцев спустя

Ребенок на мониторе УЗИ похож на маленького инопланетянина, который вот уже семь месяцев живет в моем животе, и с каждым днем все чаще и больше напоминает о себе. В основном болями в пояснице и отеками ног.

За все время беременности меня тошнило всего дважды. Первый раз на раннем сроке, около трех недель, кажется. Второй — в конце первого триместра. И на этом все. До четырех месяцев у меня даже живота не было видно, и я наслаждалась всеми прелестями жизни жены мужчины, для которого не существует слова «нет». И для которого, как женщина, не существую я. К счастью, потому что, хоть теперь мы видимся куда чаще, я так и не смогла к нему привыкнуть.

Мы спим в разных спальнях в противоположных концах дома. Я занимаюсь благотворительностью просто потому, что должна хоть чем-то заниматься. Но по большей части моя «работа» состоит в том, чтобы сопровождать его на важные мероприятия, изображать любящую жену и быть чем-то вроде яйца Фаберже, которое должно быть в коллекции роскоши любого состоятельного человека. Я — просто деталь, придающая правильный оттенок его статусу. Не считая того раза в гостинице, Адам больше ко мне не прикасался. Иногда мне кажется, что я ему так же глубоко противна, как и он мне, но я безумно рада, что все именно так: по крайней мере, теперь мне не приходится корчиться под пыхтящим мужиком и изображать удовольствие, а потом чувствовать себя так, будто меня изнасиловали овощной теркой.

— Это точно мальчик, — говорит Тамара Сергеевна, доктор, которая ведет мою беременность практически с первого дня. — Здоровый крепкий мальчик. Развитие по срокам. Думаю, к моменту родов будет около трех килограмм.

Мне не нравится тон ее последней фразы.

— У тебя узкий таз, Полина.

Тамара Сергеевна напоминает об этом почти в каждое мое посещение. Та же проблема была у моей матери, но и меня, и Иру мама родила сама. Если она смогла, когда медицина была не такой продвинутой, то и я смогу.

Меня наблюдают в лучшей частной клинике — Адам любит, чтобы у него все было высшего класса. Даже иголки, которыми в вены его инкубатора вкалывают витамины.

— Я предлагаю сделать кесарево сечение.

— Нет. — Я спускаю ноги на пол, морщусь от тянущей боли в пояснице и с минуту жду, пока пройдет приступ. Поднимаюсь, накидываю подарок Адама, о котором он вообще вряд ли догадывается — шоколадного цвета манто из соболя. На улице апрель, но снегопады заметают столицу еще яростнее, чем в зимние месяцы.

— Полина, у тебя могут быть разрывы.

— Мне плевать, я рожу сама.

— Я должна буду переговорить с Адамом, — говорит она, выразительно поднимая брови.

— Пожалуйста, наябедничайте ему, что я хочу родить без риска осложнений для его ребенка, — улыбаюсь так, чтобы она поняла — мне плевать.

— Риски минимальны.

— Но они есть, а порванную матку и промежность вы заштопаете, или мой муж сотрет эту клинику с лица земли.

Я выхожу на улицу, где уже ждет представительский внедорожник и водитель. Адам выполнил обещание, и теперь в нашем гараже стоят мой черный «Мазерати» и мой красный «Порше». Но права в том, что мне плевать. Оказалось, что у моей красивой роскошной жизни вкус пепла сожженных розовых фантазий.

По дороге домой я прошу водителя остановится неподалеку от парка: снег прекратился и мне хочется немного пройтись, подышать воздухом и размять ноги. Два охранника следуют за мной по пятам: раньше раздражали, а потом, когда пару месяцев назад на меня налетела какая-то ненормальная и собиралась что-то плеснуть в лицо только потому, что на мне шуба из натурального меха, я даже рада, что Адам подумал о моей безопасности.

У меня есть бумажный пакет с орехами, которыми я подкармливаю белок. Здесь они почти ручные и не удивительно, что такие упитанные.

— Полина? — слышу знакомый голос в спину.

На миг все внутри холодеет, но я умею владеть собой. И помню, что любое волнение может отразится на ребенке, поэтому выкраиваю холодную вежливую улыбку, поворачиваюсь и спокойно говорю:

— Привет, Ира.

Она изменилась со дня нашей последней встречи, когда сестра выставила меня за порог. Через пару недель после нашего разговора Ира вышла замуж за престарелого владельца известной ювелирной марки, а месяц назад я узнала из прессы, что она стала вдовой и единственной наследницей его немалого состояния. Она похудела, сделала что-то со скулами и прической, и теперь ее челюсть не хочется измерить линейкой. Кто-то явно работал с ней все эти месяцы, и весьма успешно, раз теперь моя сестра выглядит как фотомодель.

Я рада, что не сняла перчатки, и она по крайней мере не видит мои отекшие пальцы.

— Поздравляю, — говорит Ира, выразительно осматривая мой выпуклый живот под манто. — Адам наверняка без ума от счастья.

— Кто ты и что сделала с моей сестрой? — улыбаюсь я, потому что прежняя Ира знать не знала о существовании этого надменно-снисходительного тона. — Передай мои восхищения хирургу — ювелирная работа. Особенно нос.

— Передай мои восхищения Адаму, — вторит моим словам сестра, — ювелирная работа.

Она тычет взглядом в мой живот — и я инстинктивно прикрываю его рукой.

— Прими мои соболезнования, — напоминаю о ее трауре, хоть Ира одета совсем не как безутешная вдова. И точно не скрывает этого, но в прессе ее любят и закрывают на это глаза, потому что она ездит по стране и жертвует много денег на медицину, а недавно собственной рукой заложила камень в фундамент будущего реабилитационного центра для онкобольных детей.

— Может, посидим где-нибудь? — Ира нарочно оставляет без внимания мою попытку иронизировать. — Выпьем чаю со сладостями, вспомним прошлое. Мы же сестры, в конце концов.

Я не хочу пить с ней чай, я не хочу ее видеть и уже жалею, что не поехала сразу домой и вообще поддалась на разговор. Мы не виделись семь месяцев, и я не чувствовала себя обделенной любовью близких. После смерти мамы у меня осталась только Ира, но она всегда слишком преувеличивала свое значение в моей жизни. И так любила повторять, что заменила мне мать, что в конечном итоге я стала чувствовать себя обязанной по гроб жизни.

Есть еще отчим, отец Иры. У них с моей матерью была какая-то сложная история отношений, о которой она обещала рассказать, когда я стану «чуточку взрослее». Но не успела, потому что умерла внезапно и быстро, и единственное, что я помню с ее похорон: постоянный шепот о том, что бедняжка хотя бы перед смертью не мучилась. Но, наверное, было в нем что-то такое, раз мать решила дважды войти в ту же реку, вернувшись к первому мужу с чужим ребенком.

— Полина, ты что, испугалась? — Ира удрученно качает головой, но ее взгляд то и дело соскальзывает на мой живот. Она завидует — я чувствую в воздухе едкий вкус ее злости и отчаяния.

— Я обещала Адаму не задерживаться, — бессовестно вру я. — У нас сегодня намечается что-то очень романтическое.

— Очень интересно, как он может быть у «вас», если сегодня Адам приглашен на благотворительный вечер. Мой благотворительный вечер, — подчеркивает она. — Я лично уточнила у его секретаря, будет ли Романов присутствовать и, представь себе, он будет.

Если бы она ударила меня еще раз, или, еще лучше, отхлестала по щекам, как в тот день, мне было бы куда легче, чем сейчас. Потому что мы столкнулись всего на пару минут, а она уже бравирует тем, что я совсем ничего не знаю о своем муже. И делает это так запросто, словно фокусник, который довел до автоматизма трюк с кроликом и шляпой.

— Надеюсь, у вас не осталось общих тем для разговоров, — говорю я, но этот укол совсем ничего не значит в сравнении с ее затрещиной. — Всего тебе… всего.

Ни «лучшего», ни «хорошо», ни «доброго» у меня для нее нет.