Евдокия Гуляева - Сердце Зверя

С замиранием сердца я считала его шаги, глухо раздающиеся по пустому больничному коридору, когда он, неожиданно резко, изменил привычную глазу траекторию движения, подойдя ко мне.

– Елизавета, доброго утра. Уже на посту? – тепло улыбнувшись мне, продолжил, – Разрешаю вам посещение. Но! – поднял палец вверх, привлекая внимание, – Только через стекло!

Я была согласна на любые его условия!

Окрыленная, надела на себя предложенный им халат, шапочку, полностью спрятав под нее волосы, маску, закрывающую пол лица – не шла за ним, а летела, бросив все свои вещи на стуле. Трясло, как в лихорадке. Смотрела, проходя мимо, через толстые стекла стен, на лежащих в отделении пациентов, и сердце пропускало удары, функционируя через раз.

Нет, не он…

Не он…

Аппараты дыхания, сердцебиения, всевозможные бесчисленные трубки и стойки капельниц практически полностью закрывали от меня, лежащих почти по ту сторону жизни, людей, но я видела – это не он, и сердце делало сальто, кульбит за кульбитом, замирая вновь, на самом верху пропасти-отчаяния. Так у каждой палаты, а потом, на бешенной скорости летя вниз, до самого дна-веры…

Теперь я понимала, почему врачи так категоричны в своих отказах в посещении пациентов именно здесь, в отделении реанимации. Нет, они не боятся заразы, которую можно занести в палату, спровоцировав кризис, ведь толстенное стекло отделяет нас от лежащего там человека. Они не хотят видеть в наших глазах безграничную муку, когда мы смотрим на своих близких, страдая, не имея возможность помочь или что-то изменить.

Павел Дмитриевич, подойдя со мной к такому стеклу, отошел на пару шагов и отвернулся, максимально деликатно, насколько это вообще возможно, стараясь оставить меня одну…

Но я этого уже не заметила. Подойдя к перегородке почти вплотную, протянула руку, ладонью касаясь холодного стекла.

Саша…

Проводила пальцами по поверхности, бережно обводя контуром любимого человека, гладила, делясь с ним своим счастьем. Как же много я хотела ему рассказать!

О том, как скучаю…

О том, что страшно устала…

О том, что уже началась осень, теплая, поражающая своим размахом, накрывшая собой Москву, словно золотым куполом, разом, практически за день! Вчера еще засыпала летом, а сегодня проснулась осенью, вдохнув запах прелых листьев, антоновских яблок и сырого лесного мха, грибов и древесной коры, пряной печали и уставшего за лето солнца… Я хотела, чтобы он услышал вместе со мной осеннюю музыку листьев, подхваченную ветром, почувствовал первую вечернюю прохладу, перешагнул со мной на эту рыжую ступеньку встав ближе к голубому, почти бирюзовому небу, под цвет его глаз…

Столько всего!

Что мы с ним так и не дочитали Чехова, томик которого сиротливо остался лежать у камина, заботливо отмеченный закладкой…

Что я оценила его поступок, когда вернулась домой, после первых суток в больнице, и увидела там Халиму, привезенную им из Чечни…

Что я хочу принять его предложение, но не могу, пока он сам, снова, не повторит его…

Что у меня есть секрет, который я скрываю от него под сердцем…

– Саша…

Очень тихо, едва шевеля губами, я молила его поторопиться, выплыть из недвижимого, тягучего медицинского тумана, вернувшись в сознание. Мертвая тишина, стоящая вокруг, не считая писка аппаратуры, пугала, поэтому я тревожила ее своим шепотом, колыхала замершее пространство вибрациями своего голоса в надежде, что он услышит…

– Саша…

Зову, пусть сквозь толщину стекла, через трехметровую дистанцию, разделяющую нас – ведь это совсем не препятствие, если он расслышал мои мольбы тогда, из того проклятого подвала, невзирая на тысячи километров расстояния между нами!

– Елизавета, вам пора, – начал Павел Дмитриевич, развернувшись ко мне, но, неожиданно, распахнул дверь палаты, быстро войдя внутрь, пристально следя и отмечая работу приборов.

Я замерла, не отводя руку от стекла…

Что-то проверяя, отключая, настраивая, он настойчиво нажимал кнопку вызова персонала, отсчитывая сердечный ритм лежащего перед ним пациента.

Мимо меня пробегали медицинские сестры, но я не видела их, не замечая суеты вокруг любимого человека, следила только за его слабо дрожащими ресницами, грудной клеткой, которая поднималась и опадала с каждым, сделанным, уже самостоятельно, вдохом и выдохом… Впервые за неделю, ведь до этого за него «дышала машина».

Прижавшись к больничной перегородке лбом, крепко зажмурив глаза, я плакала…

Безграничное счастье лилось из моих глаз, оставляя мокрые дорожки убедительной победы над смертью, здесь, прямо на стекле, разделяющем нас. Мне не нужен был диагноз врача, чтобы понять, что кризис отступил.

Еще раз взглянув на суетившихся вокруг него врачей, я быстро покинула отделение, захлопнув за собой двери… Сейчас их скрип не казался мне зловещим. Подойдя к стулу, порывшись в оставленных вещах, быстрым набором сделала вызов:

– Сережа, он пришел в себя!

Я слышала, как на том конце шумно выдохнул мужчина, сквозь зубы, со стоном, не скрывая эмоции…

– Сейчас буду!

Отключила телефон и рухнула на ненавистный стул, впервые прочувствовав тяжесть ноши, ожидания которую, я все это время несла на своих плечах. Многотонный груз страха, дикая боязнь потери – все исчезло, растворилось, словно по мне прошлись ватным тампоном, пропитанным медицинским спиртом, простерилизовав все, оставив после себя благословенную пустоту, белый лист, манивший теперь своей чистотой…

А что мы теперь нарисуем на нем?!

Не важно, главное, сделаем это вместе…

***

Заходя в палату, знала, что Саша спит, потому, что была предупреждена об этом Павлом Дмитриевичем.

Подтянув к больничной кровати кресло, стараясь не задеть близко стоящую стойку с капельницей, я смотрела только на моего Зверя: раненного, бледного, с острыми скулами, покрытыми многодневной щетиной, темными кругами под глазами, но для меня – такого красивого!

Присела рядом, нерешительно дотронувшись до его руки, ощутив ее холодность, взяв в свои ладони, наклонилась к ней, подышав на нее, пытаясь отогреть. Прижалась губами, целуя каждую фалангу, вдыхая в него жизнь, делясь с ним своим теплом.

– Как он?

Обернулась на голос вошедшего, узнав Сергея.

– Неплохо. Павел Дмитриевич, впервые, дает обнадеживающие прогнозы.

– Тебе бы поспать! Может быть, сегодня пораньше поедешь домой? – беспокойство в голосе так и звенело.

– Я больше никуда отсюда не уеду…

– Твое упрямство ему очень не понравится, – хмыкнул Сергей, кивнув в сторону друга.

Я улыбнулась, понимая, насколько он прав.

***

Раздражающий писк ворвался в сознание, неприятно капая по нервам.

Непрекращающийся, бил, казалось, в одну и ту же точку, вызывая дикую головную боль. Поморщившись, я попытался развернуться, но тело не слушалось. Приоткрыв глаза, окинул помещение, мгновенно определив где нахожусь, и что за звук меня так раздражает.

Подключенный к телу аппарат отсчитывал сердечный ритм, следя за его состоянием.

Жив.

Возле своей руки вижу знакомые рыжие кудряшки, рассыпавшиеся по поверхности кровати… Пошевелив пальцами, дотронулся до них, ощутив приятную мягкость любимых волос.

Дернулась, резко поднявшись, испуганными глазами смотря на меня, по-детски моргая, хлопая ресницами, в попытке проснуться. Не веря увиденному, протягивает руку, ладонью дотрагиваясь до моей щеки, пальцами проводя по лицу, спускаясь к губам, очерчивая нижнюю…

– Саша…

Пытаюсь растянуть губы в улыбке, но не могу, скованный их сухостью. Наклоняю голову к ее руке, в поисках ласки.

Мало! Мне всегда ее мало!

Движения даются с огромным трудом. Превозмогая боль, прикрываю глаза, но несмотря на жуткое состояние, наслаждаюсь жизнью и ценю ее драгоценный подарок. Столько раз был под пулями, неоднократно, на волосок от смерти, но всегда, без сожаления, лез на рожон снова и снова, не щадя себя, без страха за свою жизнь. Как же все изменилось! Теперь, у меня появилась девочка, с глубокими, серыми озерами глаз, полными слез, поэтому риск и безрассудство я оставил на той, зеркальной стороне жизни, где побывал, обманув судьбу, вернувшись обратно.

Теперь я не один, у меня появилась семья…

– Маленькая, расскажи мне про осень…

Выздоровление – процесс крайне медленный и мучительный, но для меня он стал просто невыносимым!

Сейчас дни тянулись так медленно, что сливались в один сплошной больничный ад, белый, до отвращения стерильный, с всполохами яркого огня-раздражения.

Я злился на всех!

Первую неделю – разъяренный своей беспомощностью. Тело отказывалось подчиняться мне, мышцы бунтовали, ссылаясь на выдуманную ими ослабленность, но я-то знал, что это не причина, поэтому, заставлял себя двигаться. Насколько это было вообще возможно в моей ситуации. Болело все. Казалось, что от макушки до пят я и есть – самая оголенная сердцевина этой опоясывающей боли. Поворот головы, поднятие руки, даже вдох – все давалось с неимоверным трудом, отражаясь во всем теле новыми мнимыми ранами. Будто огромное лезвие из каленой стали кто-то умело проворачивает в трудно заживаемых рваных дырах, оставленных от пуль в развороченном теле.

Я терпел.

Насколько это вообще возможно, стараясь скрывать свою боль под крайним раздражением. Глупец! Скрыть это от моей девочки было невозможно, она все читала по глазам. Невзирая на черноту в них, отметая все ненужное, надуманное, она пытливо находила там саму суть, и отмахивалась от моей злости, как от надоевшей мухи, изводившей весь больничный персонал.

Выдержка – не мой конек…

Вспыльчивость била через край, когда Павел Дмитриевич заходил на очередной утренний обход и оставлял меня еще на день, невзирая на молнии в моих глазах. Буря в них разрасталась до масштаба урагана с каждым таким отказом, но я молчал, терпеливо проглатывая еще один, комом застрявший в горле, прожитый в больнице день.