– А что в том такого? – ответил художник, взмахивая сигарой. – Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.

– И я себя люблю! – заорал Фифинский. – Что хочу, то и делаю!

– А как же долг? – внезапно спросил Андрей.

– Забудьте про долг, молодой человек, – поморщился Карасев. – Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.

– Нет, без долга, кажется, нельзя, – с сомнением протянула Дуся. – Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут – я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.

– Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! – похвалила ее Мария Ивановна.

– Господи, Дусенька, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, – сказал Карасев, пристально глядя на девушку. – С вами никакие войска не понадобятся.

– Братец, не испорть мне ребенка! – погрозил пальцем Кирилл Романович. – Она и так слишком много воли взяла, совсем перестала нас слушать. Вот как скажет теперь – чего моя левая нога хочет, так тому и быть, и все, не отговоришь ее уже.

Андрей смотрел на Карасева со странным чувством – с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию – и находила ее забавной.

После того Андрей еще заходил к Померанцевым – и каждый раз заставал там Карасева. Тот говорил много, горячо, очень забавлял своими речами Кирилла Романовича, но Андрей словно прозрел – все это художник делал исключительно ради Дуси. Только на Дусю смотрел Карасев и превозносил ее красоту до небес.

– Нельзя жить одними высокими идеалами, – продолжал вещать он. – Мораль, нравственные нормы... Какое, к черту, это имеет значение, если человек задыхается в общепринятых рамках? Если хочешь быть счастливым – будь им! Я тут недавно познакомился с одним молодым, подающим большие надежды писателем – Мишей Арцыбашевым. Слыхали про такого? Так вот, он собирается в ближайшем времени написать книгу о новом герое. Онегин с Печориным уже отошли, обществу необходим другой, свежий идеал... Жизнь не должна быть ограничена никакими социальными или нравственными обязательствами, ибо человек подл по своей природе!

– Ваня, Ваня! – остановил его Померанцев, совершенно не замечая, какое впечатление производят слова Карасева на Дусю. – Кабы я не знал тебя сто лет, то ни за что не принимал бы в доме после таких-то слов! Не оговаривай себя. Ты же хороший!

Андрей ревновал Дусю к Карасеву, но не мог сказать об этом ей. «Дураку ясно, что старый сатир на нее глаз положил, но это ж вовсе не означает, что он ей тоже нравится. Она любит меня, только меня!» – горячо убеждал он сам себя.

Однажды зимой Андрей оказался в районе Триумфальной площади и вдруг увидел, как со ступеней остановившейся конки спрыгивает Карасев, как он подает кому-то руку... Но не кому-то, а Дусе – увидел он в следующее мгновение.

«Странно, они вдвоем, – подумал Андрей, и сердце его сжалось от неприятного предчувствия. – Зачем, куда они идут?»

Первым делом он хотел подбежать к ним, заговорить, но потом вдруг решил, что это будет глупо. Карасев опять надменно, свысока посмотрит на него, назовет ехидно «господином студентом», Дуся бросится защищать Андрея по своей старой детской привычке... Самое обидное, что Андрей не смог бы дать достойный отпор наглому художнику – тот был слишком изощрен в словесных баталиях. «Господи, хоть бы на него какой кирпич свалился! – с досадой подумал он. – И чего он к Дусе привязался, искал бы себе ровесниц!»

Карасев казался Андрею пожилым – ну как же, почти сорок лет!

Он спрятался за театральной тумбой, которая обещала выступления Вяльцевой, и стал наблюдать за художником и Дусей издалека.

Карасев смеялся и все время что-то говорил. А Дуся весьма благосклонно его слушала и тоже улыбалась, время от времени утыкая нос в муфту. «Замерзла...» – с нестерпимой нежностью мелькнуло в голове Андрея.

Дуся выглядела как настоящая дама – в светло-серой песцовой шубке, в теплом берете из серого бархата, из-под которого выбивались непокорные пряди волос... Если рассуждать здраво, то она была самым обычным человеческим существом женского пола, но Андрей любил ее так, что сам себе удивлялся. Так он не любил родную мать, и богу молитвы он возносил с гораздо меньшим трепетом, да и жизнь он, пожалуй, любил меньше Дуси Померанцевой.

А она взяла Карасева за руку и ловко прокатилась по ледяной дорожке вдоль тротуара. Огромный дворник в фартуке поверх тулупа неодобрительно посмотрел на нее и, как только Дуся проехала по скользкому льду, стал сыпать на дорожку песок...

«Нет, не могу, – сказал себе Андрей. – Не могу идти за ними, не могу смотреть... И за что мне такая мука!»

Он быстро повернул назад. Дома он первым делом сел за стол и стал писать письмо. На красной бумаге темные, лихорадочно жмущиеся друг к другу буквы слагались в слова страсти и мольбы.

«...Я знаю, что ни в чем не могу упрекнуть тебя – ты словно ангел непорочный, без малейшего намека на недостатки... Но я ужасно ревную тебя – ко всем, ко всему, к этому художнику...

Я думаю, что ты – самое совершенное существо на свете, я часами могу разглядывать твое лицо на фотографии, а когда вижу тебя живую, то нахожу, что ты еще прекраснее, чем я воображал до того. И каждое твое движение, и звук твоего голоса – все прекрасно и совершенно...

Скажи мне, что я не прав, скажи, что ты меня любишь!..»

Через два дня Дуся прибежала к Андрею, взволнованная и запыхавшаяся.

– Что, ну что случилось? – закричала она, и меж бровей ее легла страдальческая морщинка. – Я сейчас твое письмо получила... Ну говори же!

– Я видел тебя с Карасевым, – быстро произнес он. – Третьего дня, на Триумфальной.

– О господи... – Она упала на диван и засмеялась. – Дурачок! Карасев приглашал меня в свою мастерскую показать мой портрет... Помнишь, он меня летом рисовал?

– Он смотрит на тебя. Он так смотрит на тебя...

– Ну и что с того? Я красивая девушка, на меня все так смотрят, я уж и не удивляюсь... Главное же другое – я твоя невеста, я тебя люблю. Помнишь – мы обручились? Где твое кольцо?

– Вот здесь, в этой книге... – Андрей указал на полку.

– Нашел куда засунуть... Это же Надсон! Сил моих нет – то Апухтин, то Надсон... – Дуся раскрыла книгу и осторожно взяла лежавшее между страниц импровизированное колечко из травинки. – Я вот лучше в стихи Пушкина положу...

– Прости меня, я, кажется, напугал тебя, – с запоздалым раскаянием произнес Андрей. – Не надо было мне это письмо дурацкое посылать!

– Милый, милый, милый... – Дуся бросилась ему на шею и несколько раз быстро поцеловала в щеку. – Ну что за глупый, ревнивый мальчишка...

Ближе к весне со временем опять что-то случилось – оно вдруг перестало течь медленно и с усилием, стрелки на циферблате заворочались, точно сумасшедшие...

Дуся окончила гимназию и стала учиться в театральной студии. Она была увлеченным человеком, ей нравилось играть, переживать чужие, выдуманные страсти, на время становясь другим человеком, как будто собственной жизни ей уже не хватало. Андрей теперь видел ее реже, но каждый день писал ей письма. О том, как он ее любит...

Все в один голос твердили, что Дуся Померанцева необычайно талантлива и скоро она станет звездой русской сцены. Несколько молодых декадентских поэтов уже посвятили ей стихи, один драматург, вдохновленный Дусей, бросился специально под нее сочинять пьесу, в духе Метерлинка, описывающую космические страсти, где Дуся, по замыслу автора, должна была изображать Вечную весну. Карасев же вообще не вылезал из гостеприимного дома Померанцевых.

Но Андрей уже не осмеливался говорить Дусе о своей ревности. Он страдал в одиночестве, прекрасно понимая, что Дусю нельзя спрятать от мира и что ее красота и талант принадлежат сотням людей. Но в нем всегда вибрировала только одна мысль, которая поддерживала его существование, – мысль о том, что рано или поздно они с Дусей соединятся.

Они вполне, в духе двадцатого века могли поселиться с Дусей вместе, гражданским браком – примеров вокруг было много, патриархальность и домострой уходили в прошлое. Но это было как-то несерьезно. Что сказал бы Кирилл Романович, как бы к этому отнеслась Мария Ивановна? И еще – нельзя сожительствовать с ангелом, с ним можно только обвенчаться! В церкви, где очевидная близость к богу, где с хор льются молитвы, где не обычным, а церковно-славянским, старинным и таинственным языком скрепляют связь, где держат венец над головой и рассказывают про голубицу, которая «грядет от Ливана». Нельзя пьедестал пачкать грязью...

Надо было ждать.

Не раз сотоварищи Андрея, не обремененные никакими обязательствами, звали его в веселые заведения, где можно было за деньги приобрести немного любви, но сама мысль о том, что можно изменить Дусе, приводила его в недоумение. Андрея даже прозвали монахом... Впрочем, он не обижался.

В один прекрасный майский день произошло нечто, что ошеломило Андрея и заставило его по-новому думать о жизни. Он случайно услышал чужой разговор.

Это было в четверг, когда у Померанцевых, как всегда, собралось много гостей. Пришел и он – тем более что его всегда ждали, как родного, и Дуся просила его не пренебрегать визитами.

Как обычно – много говорили об искусстве, обсуждали будущее России...

Андрей в этих диспутах участия не принимал – ему они были скучны. Единственный смысл он видел в Дусе.