– Еще девку бегущую издали мелким планом надо взять, – хмыкнул киношник, и двое захватчиков покинули убогую комнатенку.

Сначала друзья по несчастью пытались выбраться, но слесарь твердо сказал, глядя на щерящийся снаружи тупой простой засов-заслон: «Это не открою». Потом подволокли гробину, поставили на попа, и вохр, шатаясь, взобрался на нее. Рук до верха не хватило. Стали тихо вышибать гробиной плексиглас, толстая прозрачная слюда не поддалась, только охала, скрипела, как старуха, и покрывалась сеточками старческих морщин. Умаялись и уселись.

– Вот, – посетовал вохр. – Гроб с музыкой. Из-за тебя.

– Извини, – склонил башку слесарь. – ЕЦас придет голый и отопрет за бутылку. Больно я музыку с детства люблю. Что струмент макакам бросать. На него вон дерева сухого сколько пошло, струны внатяжку. У нас в селе знаешь как музыку уважали! Митька, брат, теперь болеет, всегда пьяный гармонист, картуз заломит да возьмется наяривать, в соседнем приходе слышно. Бабы кружатся, мы, детинец, шастаем, под ногами лезем – веселье, что твой отходняк. Говорил слова я до трех лет плохо и до пяти мало их знал, слов этих. Так бегал. Лишние слова человеку зачем, если у него мечтов полные порты. Однажды закрыла меня мамка в чулане, то ли виноват был, то ли всегда закрывала, когда отец выпимши буянил. Чулан глухой, не выбраться. А мне лет восемь, и я загадал: выберусь сам, будет мне счастье жизни и улыбка природы, не выберусь – так и пробегаю до старости. Примерился я: наверху далекое оконце в чулане чуть светит, огляделся. И пришла в меня умная мысль, господин Горбыш. Всю, мол, мы жизнь по чуланам бродим-выбираемся, чтобы счастье узнать – бабу или замок сложный.

В том, видать, нам испытание Господь наш послал: есть в тебе искра трудовая и умственная – значит живешь счастливец, нету – сиди впотьмах. Вот уж тогда я умный был. Огляделся – ничего. Куры крыльями тюхают, беспокоятся, чтоб яйцо не сожрал. Петух возле ног вертится, клюнуть неглавного хозяина желает. Приглядел я голый шест в углу, старый со старого колодца прибрали. Нажал, подтянул и подогнал ровно вверх, к оконцу. Почти достало. Ползал и лазил я тогда не чета нынешнему, как макака, но здесь плохо было – палка неровная. Тяжелая, вбок сваливается. Все ж таки полез, загадал ведь на счастье. Два раза падал, ногу разбил, руки содрал до кровей, все-таки добрался. Вишу, шатаюсь возле оконца, а открыть его третьей руки нет. Ну, думаю, господи, помоги, где рука твоя. Собрался опять я в последний раз валиться, силы уже к исходу. Тут озлился я, зажмурился и башкой по стеклу трах-х. Вывалилось, только с щеки кровянка бежит, ну и хрен с ней. Тут уж я шест ногами бросил, руки на оконце перекинул и был таков. Выбрался. Побежал к колхозному саду, забрался вверх на самую раскидную яблоню, схватил плод огромный и весь сжевал, сверху на жизнь нашу глядя. Потом пару крупных и желтых за пазуху сунул, а уж после на пруд пошел обмываться, кровянку чистить. Вот с тех пор я и счастливый человек стал – столько разного повидал, двух женщин хороших любил, сколько интересных сливов с секретом раскурочил и красивой кафельной плиткой в уборных уложил – не сосчитать. Значит, есть во мне искра, раз я такой счастливый.

Знаешь, Горбыш – я этую стори Альбине Никитичне поведал, она поначалу обсмеяла, а потом поглядела на меня и говорит – ты, слесарь, давай так и дальше, выбирайся к оконцам наверх, может я тебя полюблю тогда. И заплакала. Душевная женщина. А чего плакать, от счастья разве!

И слесарь замолчал и задумался, потом огляделся еще раз вокруг и махнул бесполезно рукой.

– А я другое тебе расскажу сторю, – вступил тут Горбыш. – Раз нечерта делать-ждать. Сторю мечты. Если между нами, то покамест я сильно счастья не видал. Ну что – вохра. Водка. Потная электричка, на дворе две собаки сдохли – сеструха тухлого побросала, они и приставились. Хорошие были, разных пород. Разнопородный зверь самый умный, сторожкий. У него слух лучший и ум трезвый, его жизнь мордой обо все поколотила. Я, может, слесарь, определюсь тут и в охотники уеду. Если Фирка со мной согласится. А чего она здесь потеряла. Только толстеть на городских жидких стульях будет. У ней жопа, сам видал, какая. Такое счастье еще поищи. Поедем с ней вместе в тихую деревню на Дальний Восток или остров Камчатка, прикупим за часть нормальной цены крепкий дом да заживем. Если я в вохры пошел, значит быть мне прирожденным охотником – зайца буду на излете бить и фазана в кустах, если лишнее крякнет. А среди этих карьеров мне скучно. Я мотоциклетку люблю. То по башке под дверью получишь, то собакой вой в ластах, а то стой по швам. Сманю Фирку в поход, и поедем, мир поглядим. А то что – как челнок на электричке, из одной клети в другую. Но перед отъездом – мечта у меня есть – попаримся дома в баньке, разложу Фирку на перине и сестрицу мою старую гадину позову. Скажу: «Вот, гляди, женщина какая должна быть. А не то что ты, дубина деревянная, всю жизнь орешь, как носорог. Вот какую я нашел», – и попрошу Фирку чуть боком, для вида повернуться. А твой старый мужик – что саксаул без корня. Но все одно, сеструха, уезжаю и счастья тебе желаю. Бери весь дом, и буду тебе нарочно рыбу копченую слать. Чтоб понимала, какой у тебя брат счастливый стал.

Наконец замолк и Горбыш, и двое в клети приуныли, и каждый взялся думать о своем. Но совсем скоро заявился полуголый Гуталин и странными глазами поглядел на упакованных людей.

– Ну давай открывай, – предложил Горбыш.

– Бутылку поставим… на троих, – предложил выкуп слесарек.

– Слушай, вохр, – вдруг спросил, переминаясь, мастер-стриптизер. – А ты, наверное, меня за мужика не признаешь. Как этот гадский оператор. Что я все перед бабами верчусь и монет в трусы набираю.

– Да нет, что ты, – сподличал Горбыш. – Ты самый мужик и есть по мужицкому делу.

– В самом соке, – подтвердил слесарь.

– Врешь, – пробормотал Гуталин, угадав. – Меня и бабы за мужика не считают, а держат за кусок мяса с членом посередине. Словно я на настоящую работу не годен.

– Может, ты и не самый мужчина великий, – начал хитрость Горбыш, – но и не дурей другим. Может, и со мной ровня. Вон слесарю точно двадцать одно очко вперед дашь.

– А про посылку меня все наврали тебе, – крикнул слесарь. – Не умею я разводным сиськи крутить. Так кручу, вручную.

– Лажаете, – надулся здоровый. – За дауна выдаете слюнявого.

– Ты чего! – возмутился Горбыш. – Мы и слов таких ученых в школе не учили. Только мать-перемать.

– Это учили, – подтвердил слесарек и сел в угол, кручинясь.

– Ладно, – согласился стриптизер. – Признай. Что я лучше тебя цепи бумажные рву на показе, потому что мощнее человек и лучший актер. Хочешь, еще раз покажу, как цепи рвать.

– Ну это уж ты хватил, – отметил раздосадованный вохр. – Не показывай, и смотреть не буду. Еще грудь клюквой мажет, художник. Фон-Кинг.

– Ладно, Горбыш, – тихо зашептал слесарь. – Жалко, что ли? Лучше вы, господин, рвете, намного краше, – добавил он громко.

– Вот, – угрюмо продолжил Гуталин. – Вижу, за человеком вы никто не видите личность. Творческую не видите за мочой. Думаете, ползает таракан, баб лижет за бабки. Тогда сидите здесь, пока кто не придет.

– Эй-эй, – воскликнул тут вохр, дико озираясь. – У меня новый номер. Я плечами плащ рву, ты не видел. Вроде как человека цепляет и обкручивает мечта – деньги. Одежа, шмотки. И превращает в рабу. В бабу. И я рву кожаный этот плащ, вот гляди, на куски плечами. Освобождаюсь от лажи и цепей секса. Но все никак. На новый конкурс не могу дать, не рвется. В чем зазор, не знаю. Открывай. На плащ, сумеешь порвать лучше меня?

Гуталин молча усмехнулся легкости задачи и глупцам псевдоартистам и пошел к засову, открывать и рвать ихний плащ ожесточенно в клочья.

– Не отдавай кожаное изделие горилле, – тихо взмолился слесарь. – Изорвет без обрата, страхолюд.

Гуталин подошел и взялся за засов. Горбыш с ужасом глядел на свою обнову и борцовские плечи, руки его дрожали. И он воскликнул:

– Нет, не дам. Все равно ты бесполезный, чужие кожи уродовать. По шву только изуродуешь, и нет вещи. А мне на мотке рулить. Рвать надо с головой, как настоящие мужики рвут, в клочья! Тут одной мышцей не отделаешься. Понял?! Не понять тебе это никогда.

Слесарь, мигая, глядел на товарища и думал одно – ошибся, влез, ошибся. И еще думал: «Альбинка, где ты. Спасай дураков».

Гуталин закрыл лицо руками и упал на пол.

– Ладно, вставайте, господин Гуталин, мы пошутимши, – сказал слесарь. – Давайте сдружимся. Через совместный фокус.

– Ладно, согласен, – поднялся силач с каменным лицом. – Начнем дружить.

Он подошел к куче тряпья и хлама в углу, оглянулся на застекленных и вынул из плавок золотую зажигалку. Весело вспыхнул огонек.

– Эй, – застучал по стеклу вохр. – Эй! Бери плащ, бери рубаху. Трусы тоже забирай. Только не балуй.

Слесарь в ужасе глядел на стоящий полуголый монумент. Гуталин бросил зажигалку в тряпье и, закрыв лицо, вышел деревянно-оловянным шагом из комнатенки. Тусклое пламя охватило тряпье, и сразу повалил удушливый дым.

– Эй! – крикнул вохр слесарьку. – Он чего? Сбрендил?! Воды в тазе нет, поистратили. Хоть в гроб ложись. Давай орать пополам.

Полыхнуло жарче, потом задохнулось пламя, не чувствуя языком воздух, и желтое облако стало подниматься вверх, к потолку. А сбоку, приоткрыв дверку, всунулся в комнату, хоть чуть добавляя воздуха и тяги, человечек с камерой-головой и застрекотал мотором.

* * *

Что человек – густой призрак. Из тюбика пустоты выдавливает его бродящая по лезвию страсти вселенская любовь и насыщает пузырями души бродящая квашня мироздания в бескрайнем чане замысла, калимом с одного бесконечного бока адовым дровяным и плазменно-водородным огнем и остужаемом с иного неизмеримого края прохладным и хрустальным, журчащим горним райским песнопением.