Ближе к концу ужина маркиз де Мёз рассеянно ковыряет ложечкой в десерте с грушами и кремом. Король досадливо качает головой, замечает, что маркиза в детстве, должно быть, не научили ни манерам, ни музыке, поскольку стучать ложечкой по фарфору и невежливо, и фальшиво. Мёз заливается краской под слоем пудры, смущенно смотрит на свои груши и как можно тише кладет свою ложку на стол.

Я тут же начинаю стучать вилкой по бокалу с шампанским и подпевать в такт.

– Да бросьте, – говорю я. – Его музыка была не так уж плоха. С правильным аккомпанементом мы могли бы составить оркестр. И звучало бы это довольно мелодично. Мы могли бы назвать ее «Мелодия груши».

Повисает зловещая тишина. Я чувствую, как отпрянула от меня Шаролэ, а у Мёза такой взгляд, как будто он жалеет, что больше не используют подземные темницы, куда я могла бы провалиться и исчезнуть.

Вся комната затаила дыхание.

Спустя мгновение король начинает смеяться. И тут же все заливаются смехом.

– Мадемуазель, – обращается он ко мне, и я вижу, как его глаза понимающе блестят. – У вас отличный слух. А как бы вы назвали вот это? – Король легонько отбивает такт ножом – раз-два-три – по тарелке с омлетом.

– Разумеется, «Опера омлета», – тут же отвечаю я.

Вновь все смеются, а потом начинается настоящая какофония. Гости превосходят сами себя: шумят, как обезьяны в клетке, чтобы сочинить «Суповую сонату» и «Малиновые рапсодии».

Король не сводит с меня глаз и продолжает улыбаться.

Победа!

* * *

После ухода гостей Луиза суетится, наблюдая за тем, как слуги убирают со стола и уносят еду. Я опускаюсь на роскошный диван и грызу остатки гусиного крылышка. На лбу у Луизы наметилась небольшая морщинка, и я понимаю, что она хочет что-то сказать.

Она вздыхает, заговаривает и тут же умолкает. Потом отворачивается – сама нерешительность – и велит Жакоб завернуть остатки гуся на завтра.

– Но варенье можешь уносить… Как же я ненавижу эту дрожащую субстанцию.

Я решаю облегчить ей задачу:

– Ты хочешь мне что-то сказать?

Луиза смотрит на меня настороженно. Она всегда боялась открытого противостояния – в детской эта маленькая дурочка не могла отказать и котенку; даже слугам удавалось ею командовать.

Она глубоко вздыхает:

– Ты не знаешь… откуда же тебе знать… ты же здесь первый день. Но поступать так, как ты поступила… очень… – Она пытается подыскать подходящее слово, чтобы не обидеть меня. – Очень… наивно? Ты же не знала. Откуда тебе было знать? Ты же столько лет жила в заточении в монастыре, и наши манеры здесь, при дворе, должно быть, кажутся тебе очень необычными.

– А что же я сделала не так? – интересуюсь я, пытаясь скрыть изумление. Я вспоминаю взгляд короля и загоревшиеся в его глазах искорки.

Я доедаю крылышко и подскакиваю к столу, посмотреть, не осталось ли там чего-нибудь вкусненького. Я наливаю себе еще бокал шампанского, беру последнюю ложечку груши с кремом, пока Жакоб ее не унесла. М-м-м, вот это жизнь! Я вспоминаю неприятные слова, которые сказала мне матушка настоятельница: «Вас не наградили ни деньгами, ни внешностью». Что ж, у меня есть другие таланты.

– Нельзя заговаривать с королем, пока он первым не обратится к тебе. А ты посмела с ним спорить! Ты почти нанесла ему оскорбление! Он не любит фамильярностей со стороны тех, с кем он мало знаком. Понимаешь, он очень скромный.

– По-моему, он был не против.

– Ах, нет же! Против! Еще как против! Он не стал этого показывать, потому что его манеры безукоризненны, но я-то знаю, что он был к тебе снисходителен, чтобы порадовать меня. А на самом деле он был оскорблен. Можешь мне поверить. Я прекрасно его знаю, лучше, чем ты.

Пока. Я допиваю шампанское и меняю тему разговора:

– Эта ужасная женщина – мадемуазель де Шаролэ?

– О да! – восклицает Луиза и присаживается, облегченно вздохнув: сложная часть разговора позади. – Это жуткая женщина, просто жуткая. Но она настолько влиятельна, что свет очей – я имею в виду короля – привечает ее. И эта лиловая пудра на ее волосах!

– А как от нее несло фиалками! Фу, отвратительно! А что у нее с голосом? Она разговаривает, как шестилетний ребенок.

– Твоя правда! Болтают, будто она разговаривает, как ее старшая сестра, которую заперли в аббатстве и у которой, по слухам, непорядок с головой. А еще она сестра мадемуазель де Клермон, суперинтендантки королевы, такой же фальшивой, как… – Луиза осеклась и виновато произнесла: – Знаю, я не должна распускать слухи, но в Версале все так поступают.

Луиза обнимает меня, радуясь тому, что, как она думает, у нее появился союзник. Мы раздеваемся, и я не могу удержаться от того, чтобы не посмотреть на себя в зеркало, освещенное сиянием мерцающих свечей: от позолоты окружающих вещей, выпитого шампанского и воспоминаний об ужине мое лицо преображается. Я смотрю на себя глазами короля и невольно вздрагиваю. Потом я забираюсь к Луизе в постель. Она обнимает меня.

– Ой, Полина, как же я рада, что ты здесь! Как в старые добрые времена! Помнишь, как в детской случился пожар и постель Дианы сгорела? Тогда ей пришлось спать на одной кровати с Гортензией, а потом мы все сбились в кучу и ужасно кашляли?

– Нет, я спала на своей кровати. – Подальше от Марианны.

– Ой. Я этого не помню. Мне казалось, что все мы спали вместе.

В конце концов Луиза засыпает. Я лежу без сна, прислушиваюсь к удивительным звукам ночного Версаля, настолько не похожим на звуки монастыря. Лай собак, скулеж, топот марширующих стражей во дворе, грохот въезжающих и отъезжающих экипажей, смех и шепот, доносящийся из соседних комнат, – так величественный дворец делится с нами своими секретами.

Будет весело.

От Гортензии де Майи-НельОсобняк Мазарини, Париж10 ноября 1738 года

Диана!

Уже две недели, как тетушка отправилась в Версаль, поэтому, если ты хочешь приехать, милости просим. Наверное, тебе очень одиноко в монастыре без Полины. Тетушка прямо не говорила о том, что запрещает тебе переступать порог ее дома (как она поступила с Полиной), поэтому, пожалуйста, приезжай, если сможешь, в четверг или пятницу.

Надеюсь, Полину хорошо принимает при дворе Луиза. Тетушка с ней не виделась и даже этому очень рада. Она слышала, что у Полины ужасные манеры, что она оскорбила самого короля! Ну, не волнуйся, она же приехала ненадолго.

Если ты приедешь на следующей неделе, увидишь новорожденных щенков Виктуар. Один – совсем крошечный, и шерсть у него удивительного рыжего цвета. А еще я получила письмо от Марианны, так что поделюсь с тобой ее новостями.

Пожалуйста, когда будешь отвечать, просто напиши «да» или «нет», чтобы я могла понять, приедешь ли ты.

Гортензия

Полина

ВерсальНачало зимы 1739 года

Версаль – огромный дворец, но все, что имеет вес, – маленькое. Дьявол, скрывающийся среди чванливых придворных, под мерцающим светом тысячи свечей, которые отражаются в сотне зеркал, как они говорят, проявляет себя в мелочах.

Едва слышное царапанье в дверь: кто-то громче, кто-то тише. Приветствие на секунду дольше или на долю секунды короче – что бы это могло означать? Брошенный украдкой взгляд или опущенные глаза. Сюртук, который слишком часто надевали; кружева, которые искусно перешивались, но на один и тот же корсет; шорох нового атласного платья там, где раньше носили только шерсть. Место, занимаемое человеком во время службы или за обедом. В каком экипаже ездит тот или иной придворный – следом за королем или в третьем по счету. В какой комнате вас поселят, когда двор выезжает в Компьен или Фонтенбло: в более просторной или же, наоборот, более тесной, чем в прошлом году. Крошечная деталь, но она бесконечно, бесконечно важна!

Какая странная жизнь! Странное существование! На следующий день после моего ужина с королем эта страна (как придворные называют Версаль) гудит, словно улей, и я осознаю, что здесь слухи разносятся быстрее молнии. В покоях Луизы толпятся те, кто хочет хоть одним глазком взглянуть на меня. Я слышу шепот за спиной, ловлю на себе взгляды и ощущаю себя невероятно довольной.

– Сейчас это в моде – странные создания, как те обезьяны, которых я видела в Париже.

– Новизна! Полагаю, что это не стоит сбрасывать со счетов.

– Мне не следовало бы говорить прямо, моя дорогая, это неприлично, но я просто не понимаю. Я. Просто. Не. Понимаю. Что здесь может привлечь?

Эти идиоты меня мало беспокоят: я быстро понимаю, что это всего лишь язык Версаля. Не думаю, что потружусь выучить его.

Король любит постоянно находиться в окружении небольшой группы придворных; Луиза уверяет меня, что он чувствует себя одиноко, если рядом с ним меньше четырех компаньонов. Все соперничают за то, часто тщетно, чтобы быть одним из избранных. Есть сотни, если не тысячи людей, которые бы отдали свои зубы, настоящие или вставные, чтобы оказаться в этом волшебном списке приглашенных: то ли на охоте, то ли за ужином, то ли вечером за играми. А когда ты оказываешься среди избранных? Какая власть!

Бесконечные мелкие стычки за первенство, просчитанные с точностью военной кампании. А поле битвы – это скамья в часовне, священные скамеечки, стол, за которым сидит королева, прихожая короля. Ну а то, кого и через какие комнаты провожают, кому будет дарована честь снять королю сапоги, – здесь вовсе не мелочи, а вопросы первостепенной важности. Любое свидетельство близости к королю, каким бы скромным оно ни было, считается ценнее десятка бриллиантов.

Откровенно говоря, я сейчас ощущаю себя невероятно богатой. Я одна из избранных, я среди тех, кто задает моду при дворе: Шаролэ и ее сестра Клермон, такая же мегера; герцогиня д’Антен, которую Луиза называет доброй подругой, и графиня д’Эстре, обе безвредные простушки, у которых достоинств – лишь красивое личико и умение поддерживать вежливую, непринужденную беседу.