Наталья Потёмина - Сеть Сирано

– Да как же не брать в голову? Смотри, что ты дальше пишешь: В меня твое попало семя, – ну с этим я согласен, но дальше, – и я сама его взращу. Болит душа, болит все время. Не понимаю. Не прощу. Что, Олененок мой, ты мне не простишь? Чем я перед тобой провинился? Может, мы немножечко беременны?

– А если бы и так, то что?

– Ну ничего, в общем, особенного, – Илюшенька ловко вывернулся из моих объятий и встал, – родим кого положено и вырастим. Ты же знаешь, я тебя люблю.

– Вот только трендеть не надо… Вырастит он, – я села на кровать и под аккомпанемент собственной распевной декламации стала натягивать колготки, – А что любовь? Ведь это мыльный шар, блестящий, радостный, но и неуловимый; не-су-ще-ству-ющей красавице любимой мы расточаем страсти жар!      

– Не надо, Оля, мы не в аудитории, – Илья смотрел в окно и не мог или не хотел видеть, как я одеваюсь.

– Я просто отвечаю на твой вопрос, – я взяла с тумбочки сигареты, – эти шедевральные строчки из «Сирано» как будто специально для меня придуманы. Чтоб я не мучилась и могла легко облечь в красивую литературную форму свои более чем скромные поэтические притязания. Так что успокойся, дружок, чертополох – это не ты, а другой, не-су-ще-ству-ющий в природе красавец. Это его я воспеваю, не тебя…

– Значит, про желтые цветы, про пепел, про серого волка – это все лишь твои бредовые фантазии?

– Разумеется, фантазии, – я тщетно пыталась прикурить, – или ты меня ревнуешь?

– Я? Тебя? – Илюшенька улыбнулся снисходительно, но тут же удивленно поднял брови, – а что есть повод?

– Что ты, милый мой, я верна тебе как собака. Я же – не ты…

– Вот и попалась! – обрадовался Илюшенька. – Слушай, тебя цитирую! – он снова открыл тетрадь: – Что, в сущности, твои мне бабы? Их тьмы и тьмы… А я одна была тебе надеждой слабой… Не окунув в меня пера, ты мне не посвятил ни строчки, ни запятой, ни междометья «ах»… Что мне осталось? Желтые цветочки. И снег, как пепел на губах…

– Ну и что? Что здесь такого? Пустые глупые слова…

–Дорогая моя, это не просто слова, это твоя бестолковая и беспочвенная ревность.

– Ну, а причем здесь желтые цветочки, Илюшенька?

– Пора бы знать, радость моя, что желтые цветочки – вестники разлуки, цвета запоздалой утренней зари… Образность, Оленька, одна из отличительных особенностей поэзии. И вся твоя конспирация липовая яйца выеденного не стоит.

– Как же ты все-таки себя любишь, мой хороший! – усмехнулась я, – но клянусь тебе, чем хочешь, не о тебе я пишу. И даже не о себе. Моя лирическая героиня гораздо лучше меня. Честнее, смелее, тверже. Добрее, искренней, любвеобильней. Хотя… Последнее… Куда уж более? – я почувствовала, что краснею, и чтобы Илья этого не заметил, отвернулась от него и продолжила, как ни в чем не бывало: – а герой? Так он вообще отсутствует. Абстрактный идол и большой оригинал.

– Ты обманываешь себя, дорогая. Весь опыт мировой поэзии…, – вдохновенно занудил Илюшенька, – указывает на то, что у любого лирического героя было когда-то конкретное имя, фамилия и даже должность.

– Должность? Не смеши меня. Лирический герой, он же зав. кафедрой!

– Ну, положим, не так конкретно. И все-таки, я бы попросил тебя, – Илья слегка замялся, – не могла бы ты несколько повременить с публикацией?

– А что такое? Это может тебе как-то навредить?

– Это нам может навредить, – он понизил голос, – ты разве не понимаешь? Здесь ясно все, как белый день.

– Илюша, это всего лишь университетская многотиражка. Кто ее читает? Ее рвут на полосочки, закладывают травочку, сворачивают в трубочки и курят в свободное от учебы время. И плевать все хотели на то, кто, кому, когда и в какое место вставил.

– Какая ты грубая, право, стала, вульгарная…

– Я не грубая, Илюшенька, а совсем даже наоборот. – Я поднялась, чтобы застегнуть молнию на юбке. – Я трепетная, нежная, ранимая. И ты меня, сейчас не словом даже обидел, хрен с ним со словом. Ты интонацией своей по мне проехался.

– С тобой последнее время совершенно невозможно разговаривать, – Илюшенька снял со спинки стула галстук и сунул его в карман, – что-то мы сегодня быстро управились.

– Вот и славно, – усмехнулась я, – трам-пам-пам…

– И все-таки, дорогая моя, я убедительно тебя просил бы отказаться от публикации.

– Теперь уже даже не «повременить»? Теперь уже отказаться?

– Так надо, поверь мне.

– Ну, хорошо, – я пожала плечами, – мне, в общем-то, все равно. Тут главное успеть.

– А ты постарайся.

Я не ответила. Только посмотрела на него внимательно и отвернулась. Что это с ним? Какие-то стихи… Ерунда, глупость. Почему это его так взволновало?

Тетке снились старухи. Целая куча. Ночной кошмар.

Плотной серой толпой они двигались к молельному дому. В этот раз тетка сама была среди них и шла, влекомая неведомой силой, за дальнюю околицу, на самый край села. Они обошли стороной храм и сельское кладбище, миновали местный рынок, школу, сельсовет. Обогнули озеро, коровники, футбольное поле.

На отшибе стояла изба. Бревенчатый пятистенок, сад, огород. Куры, гуси, утки-индюки. Собака, кошка, оранжевый петух.

У всех старух на головах красовались кокошники из золотой фольги и венки из бумажных цветов. У тетки на голове – фата.

Внутри молельного дома серые стены, чисто выбеленная печь, красные занавески на окнах. В воздухе запах скошенной травы. На полу березовые ветки. Кто-то в углу трясет кадилом, ничего не видно, дым. Резкий звон колокольчика.

Семь старух разом подпрыгнуло к потолку и там зависло. Тетка их не считала, но знала наверняка – их было семь. На головы молящихся посыпались блестки и лепестки бумажных цветов.

Послышалась музыка. Что-то классическое: спаси мя…, спаси мя…

Оставшиеся внизу старухи грохнулись на колени. Тетка продолжала стоять. Те, что сверху, запели. Гнусными мерзкими голосами. Эти, снизу, подхватили. Истово и дребезжаще. Тетка молчала.

Она бы запела, но слов не знала. Она бы им вторила, но они ей не верили. Она бы упала на колени, но ноги ее не слушались.

– Гордыня, в тебе матушка, гордыня лютая…, – шепот за спиной, стенания.

Тетка посмотрела вниз: лысые затылки, громадные растопыренные пальцы. Тетка посмотрела вверх: качающиеся как груши груди, седые развевающиеся волосы.

Что я здесь делаю, подумала тетка. Кто все эти старухи? Почему мне не страшно?

– Страшно будет, когда проснешься, – тот же шепот за спиной.

– Тогда разбудите меня! – тетка закричала тонким пронзительным голосом.

Ее никто не услышал.

– Пади на колени! – ветер между лопаток.

– Я не могу! – кричит, молча тетка.

– Это гордыня в тебе кричит! Кричит, а вырваться не может! Отпусти ее!

– Помогите! – тетка чувствует, что сорвала голос, а звук из горла так и не появился.

– А что мы можем? – ласково, светло, – мы простые старухи, такие же горемычные, как и ты.

– Я не старуха! – хрипит тетка, – я женщина!

– Страсти тебя съедают, – заботливо, жалеюще, – страсти, они старости подруги. В последний раз, в последний раз…

– Я еще никого не любила! Никогда!

– А вот теперь и полюбишь… И гордыню свою усмиришь…

– Но я же старуха?

– Старуха…, – ответило эхо голосов, – старуха…

– Я не смогу!

– Сможешь, сможешь…

– Кто он – мой суженый?

– Сын твой!

– У меня нет сына! У меня есть дочь!

– И сын тоже будет – ты даже не сомневайся.

Тетка вздрогнула и очнулась. Неужели я уснула прямо за столом?

По монитору лениво плавали разноцветные мультяшные рыбы.

Какой кошмар, подумала тетка, что это было?

Всего лишь сон, дорогая моя, всего лишь сон.

Ну почему старухи? Да как много. Эти жуткие жилистые руки. Эти огромные разлезшиеся ступни. Почему конечности растут к старости как корни деревьев? Вздутые вены, пигментные пятна, капиллярная сетка, овраги морщин… И все это только внешние атрибуты. А что там внутри?

Ленивый кишечник, слабые сосуды, высокое давление, незаживающие язвы, непроходимые спайки, жгучая желчь, горькая кислота, наросты холестерина, нераспознанные опухоли, яды, шлаки и другой несовместимый с жизнью мусор. Ненавижу! Ненавижу старух. Как люто я их ненавижу!

Экран погас, все рыбы сдохли. Так сдохнут все старухи. И кто останется на земле? Останутся молодые, которые тоже состарятся, и тоже сдохнут, как рыбы. Как птицы, как животные.

Ненавижу старух…

Люблю места их постоянного обитания. Церкви, костелы, кирки. Такая разная вера, такая схожая, в общем, архитектура. Высокие своды, стремящееся к небу пространство, ощущение скованности и свободы одновременно. Можно потянуться и взлететь. Взлететь! Не понарошку, по-настоящему. Но не настолько высоко, чтобы упасть и разбиться насмерть, а чтобы полетать себе в радость, верой своей, как лонжей застрахованной и опуститься, и понять, что только ограниченная свобода и есть свобода настоящая. Я сама лишаю себя радости, неверия, гнева, вранья без насилия с чьей-либо стороны, без принуждения, отвращения, злобы. Не в этом ли высочайшая мудрость моего внутреннего, ограниченного только моей оболочкой бога? Или это моя гордыня? И надо снова бежать туда, где старухи, и без конца благодарить за чудо, за возможность парения высокого в мыслях своих, в любви, в покаянии. В радости, что ты все еще на земле этой живешь, и не просто так живешь, а с целью какой-то, тайным смыслом, важным, только тебе доверенным заданием, с чувством глубокого, переполняющего удовлетворения, что я – человек, я – женщина, я – замысел и творенье божье, а не тля какая-то. Человек —это звучит не гордо. Человек – это звучит божественно!

Старухи! Неужели вы поняли это раньше, меня?

Я люблю вас, старухи. Так сильно, так страстно, как саму себя.

Я люблю, а значит, жалею. Я плачу вашими редкими слезами над своим завтрашним будущим и ни за что его не хочу. Простите меня, бабки, я ничем не могу вам помочь. Старухи, простите меня, я не вас ненавижу. Я ненавижу вашу старость. Вашу и, как следствие, мою…