Наталья Потёмина - Сеть Сирано

– Что вот так свидеться придется…

Она еще некоторое время молча пялилась в экран, потом поднялась и направилась к выходу.

– Спасибо, Таня, – сказала она в дверях.

– Да чо там…, – неожиданно растрогалась тетка, – заходи, ежили чего…

Дверь, лифт, тишина.

Странный, однако, визит. Хотя, что тут странного? Вчера Надька с перевернутым лицом, сегодня вот Витка. А у меня какое лицо, вдруг встревожилась тетка и кинула взгляд на старинное зеркало в прихожей. Старушечий жест – ладонь, прикрывающая губы. Махровый халат, шаль на плечах, на ногах валяные тапки «прощай молодость». По краю меховая опушка, двести рублей в базарный день. А ты говоришь, мои года – мое богатство…

Я вернулась домой довольно поздно. Но они еще вовсю веселились. Телевизор орал, дым висел коромыслом, стол ломился. Тетя Надя Чигавонина, тетя Вита Чмух и дорогая мамулечка пировали с большим размахом.

– По какому поводу галдеж? – я зашла на кухню и чуть не задохнулась, – хоть бы форточку открыли, дышать нечем!

– Оля, ты должна с нами выпить, – одной рукой тетя Надя размахивала бутылкой, другой – настойчиво пыталась приложить меня к своей необъятной груди. – Кто с нами не пьет, тот или хворый, или подлюка.

– Оставь ребенка в покое, – вмешалась мама, передавая мне чистую тарелку, – поешь лучше, доча, чай оголодала.

Мама всегда переходила на совершенно несвойственный ей деревенский диалект только в двух случаях: когда сильно волновалась, или, что гораздо реже, когда выпимши была.

– Тетки, как вам не стыдно! – я положила себе салат и потянулась за колбасой, – вас даже на улице слышно! Иду и думаю, какие свиньи мне сегодня спать не дадут?

– Прости нас, Оленька, – запричитала тетя Вита, – у нас сегодня большой праздник, встреча, так сказать, выпускников…

– Ага! – заржала тетя Надя, – встреча выпускниц! Причем одной и той же школы имени Сашки Епифанова!

Из дружного рассказа тети Нади и тети Виты я впервые узнала, кто такой Сашка Епифанов, чем занимается, чем знаменит и кем он им всем приходится. Елы-палы, жесть суровая, кто бы мог подумать? Один на всех любовник, а заодно и Ирки Чигавониной отец!

Потащили к монитору, давай показывать, хвастаться, вспоминать, кто первый, кто потом, кто одновременно. Старушки-веселушки, девчонки-развращенки, бабуси-я-смеюся… Никогда бы не поверила, если бы ни эти живописные воспоминания оставшихся в живых очевидцев. Пошлость какая, какой сивый бред.

Моя реакция их немного удивила и даже разочаровала.

– Ничего ты не понимаешь в женской солидарности, – сказала тетя Вита.

– А особенно в женской дружбе, – подхватила тетя Надя.

– Хороший тост! – обрадовалась мама, – за дружбу надо выпить.

И они обратно поковыляли на кухню сначала запить, а потом и запеть ошибки своей молодости: Там, где клен шумит над речной волной… Говорили мы о любви с тобой… Отшумел тот клен, в поле бродит мгла… А любовь, как сон, стороной прошла.

– А любовь, как сон, а любовь, как сон, – старательно выводила тетя Вита.

– А любовь, как сон…, – вторила ей тетя Надя.

– Стороной прошла…, – подхватила мама.

С трудом, но мне удалось от них вырваться. Какое-то время из кухни еще доносились короткие обрывки фраз, взрывы хохота и хоровое пение, но часам к трем ночи они угомонились и разошлись.

Я долго лежала с открытыми глазами и считала верблюдов. Когда за окном появились первые признаки рассвета, я, наконец, догадалась, что делаю что-то не так. Надо или глаза закрыть, или послать этих долбанутых кораблей пустыни в караван. Нормальные люди напьются и дрыхнут себе до утра. У меня же все наоборот. Ни уснуть, ни повеселиться по-человечески не удавалось никогда. Поэтому лучше не пить. Совсем. В принципе.

Вот и Илюшенька мой не любит допингов. Он говорит, что естественному семятворению это может только повредить. Зеленый чай, бурый рис, свежие овощи, богатая какими-то жирными кислотами рыба… Как же мы себя любим, холим, лелеем… В жизни бы не вышла за тебя замуж. На коленях стой, в ногах валяйся, целуй следы моих подошв, спи в обнимку с моими трусиками – не дождешься!

Странная… Рассуждаешь так, как будто у него на твой счет были какие-нибудь брачные позывы. Не было, дорогая, никогда не было. Заруби это у себя на носу. Останься честной хотя бы сама с собою. Он никогда тебе ничего не обещал, а впредь и подавно. Можно караулить его часами у входа, истерично терять сознание в лифте, от души и в кровь иссверливать его широкую спину в очереди за сосисками, вывод напрашивается сам собой: и не надейся.

Да не надеюсь я! Не надо мне ничего! Нате его, берите! Разорвите на мелкие сувениры, раздайте подругам, украсьте его останками свое жилье. В рамочку – и под стекло. Здесь погребен Илья Петрович Загонов. Поцелуй в лоб. Холодный, мама, как из холодильника.

Сойти с ума… Мне это надо?

О нет! Благодарю!

«О нет! Благодарю!» – привяжется же фраза! Настырная, бессмысленная, пустая. Вылезшая на время из позапрошлой жизни… А что в ней пользы? Ничто уже не может помочь защите моей бездарной диссертации. Непонятный галантный век, странные извращенные сердца. Она его за глупость не любила… Дура! Разве он был глуп? Мой милый Кристиан лишь потерял дар речи при виде этой ненасытной суки. Мадлена де Робен, по прозвищу Роксана, тщеславная напыщенная тварь. Как ты могла? Как смела? А Сирано тоже хорош, отступил с первого же шага! Не только простил своему счастливому сопернику его намеренные дерзости, но еще и ум свой одолжил. А заодно перо и шпагу. Трусишка-заинька, тебя мне не понять. А защищать, я чувствую, придется.

Как мог стыдиться ты любви? Как мог прощать ты ей капризы, шалунье ветреной своей, кокетке скверной, заводной? И прятаться в густых кустах, и расточать улыбки сквозь ноздри нервные, усы? Плащом прикрывшись, песни петь в минуту сладкого томленья, стараясь шпагу охладить, ее засунув между ног? О ляжку ляжку натирать, читать ей вирши хлестко, звонко, наматывать неискренние сопли на злой, увесистый кулак! За спину хитрого брателло прячась, дрожать, безумствовать потеть? А рукоблудству дерзко предаваться? Невинно, в тишине фазенд? Хотя фазенда это слишком, иди отсюда прочь! Приди ко мне чертог, в тиши которого ты мог себя представить павианом дерзким! Да что там павианом? Первым петухом! Отпетым, страстным, резвым, молниеносным, почти что Дон Жуаном, черт возьми! Но ты, паршивец, предпочел слинять и, не подумав всуе взгромоздиться! Ты пожалел Роксану де Робен? Подругу детства? Милую сестру? Прикинь, почти что твою мать! А ты, приверженец инцеста, позорный, смелый, гениальный до дела как дошло, так, повторюсь, свалил? За что ж тебя любить? За трусость? За юродство? Скорее за уродство я б полюбить смогла. Я только женщина, а значит, к любви я подхожу без сантиментов, без сантиметров то есть, без весов. Не стану измерять с линейкою глупой длинноты члена твоего, что под названьем «нос» везде проходит. Я — женщина! А ты, как будто бы, мужик! Лох с пустыря, глупец несчастный, стандартов плоских раб и консервант! «Плейбой» и кролик вислоухий — друзья твои, уроды, мудозвоны! А ты любитель жалкий долгих ног, сосец грудей из силикона, тупейших куриц верный раб… О, как простить твои мне прегрешенья, не соскочив намеренно с ума! О, мужики! Безмозглость ваше имя!

Закончить или продолжать? Вот в чем вопрос мой глупый, наивный, тусклый, предрассветный. И если б с тетками я не пила, бездумно, шумно, за компанью, давно бы видела цветные сны. И уж точно не забыла бы про Илюшенькину нижайшую просьбу, относительно публикации, или точнее не публикации, моей поэтической подборки.

Ну все, хватит! С сегодняшнего дня завязываю. Повеселились немного, порезвились, пора и честь знать. А то вдруг, увлекусь, втянусь, подсяду на эту разухабистую дребедень, кто будет меня спасать? Все-таки эти компьютерные штучки не для нас, слабонервных. Близко к сердцу мы все принимаем, переживаем, тратимся. А ради чего? Нам же самим, престарело-скучно-убогим, давно уже ничего не нужно. Нам бы только Оленьку спасти. Отвести, уберечь, пристроить и зажить, наконец, спокойно и празднично. Внуков, как говорит Надька, дождаться, правнуков. Праправнуков, прапраправнуков и прочих многочисленных в своей сопливости карапузов. В порыве щенячьей нежности накроить из простыней носовых платков, чудовищных, необъятных размеров, подрубить их аккуратным потайным швом, вышить гладью на каждом метки, сложить все это добро в заплечный мешок и вынимать оттуда по мере надобности. Выстроить для милых крошек песочницу и сваливать туда по утрам свой сыплющийся из всех дыр песок. Играйте, дети! Ваша добрая «пра-пра» завтра еще навалит. Чего-чего, а этого добра у нас довольно. Злые, гадские дети! Цветы жизни. Один сопливее другого. И каждый орет: Бабушка! Бабушка!

Какая я вам бабушка, черти! Я еще настолько молода и где-то даже хороша собой, что все компьютерное сообщество буквально сходит с ума, когда Неуловимая Джоанна выходит на свою охоту. Даже неудобно как-то. Хотя бы одним глазком взглянуть, кого там еще к нам за ночь намело. И сразу за работу. За выполнение своих прямых обязанностей, дающих нам надежду на хоть и скромное, но все же существование. Итак, шалунишки, кто там у нас в малиновом берете? На ком шапка ярче всех горит?

Тетка набрала пароль и вошла. Желтый маячок в углу неусыпно моргал: пять новых сообщений. Прямо скажем, негусто, но лучше мало, чем ничего. Ну, пацаны, кто там у нас, на новенького, отзовись!

Новеньких было четверо. И один конверт от избранного. Начнем с последнего, подумала тетка. Он нам куда дороже, мы ж его сами полюбили, сами будем и доставать. Она быстро перешла на нужную страницу и, увидев, кому она была обязана этой нечаянной радостью, не сразу поверила своим глазам. Желтый прямоугольник с одним нераскрытым и одним прочитанным сообщениями призывно светился точно напротив портрета Сашки Епифанова. Какой ужас! Какой кошмар! Что делать? Куда бежать?