Наталья Потёмина - Сеть Сирано

Я оторвалась от стола и осторожно двинулась к выходу, все еще преследуемая роем разноцветных мух. Секретарша кричала мне вслед:

– Как только не стыдно! Как вы могли? У него же сердце!

Я вышла за дверь и прислонилась к стене. Предметы медленно принимали свои очертанья. Надо бежать, но, чувствую, что могу только идти медленно и печально.

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый, из последнего окна вдруг упала голова. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы… Привяжется ведь глупость такая.

На воздухе стало лучше. Всюду желтые цветы. Не мимозы, не тюльпаны, другие… Как называются? Еще был такой бог. Смотрел в зеркало, любовался собой, желтые кудри, желтые глаза, желтые цветы… Дома такой букет… Где мой дом? Где моя мама?

И вот был Сашка гад-подлец, а стал просто молодец. А заодно – отец. Глава семейства. Я остановилась, оглянулась по сторонам, задумалась. Где мой дом? Мама, ужин, макароны, тепло. Солнце, лужи. Чистые пруды… Метро, рельсы, шпалы, желтые цветы… Страшные, холодные цветы… Бьющиеся, стеклянные… Осколки под кожей…

Но я правильно еду. И правильно иду. И вот мой дом.

Добрый вечер, добрый дом. Добрый вечер, это я. Да, действительно промокли. Да, действительно, настолько мокрые ноги, что даже разутые оставляют на полу влажные следы. Как смешно, мама! Я иду босиком. Все хорошо. Я дома. Я не пьяная. Не волнуйся, я в ванную. Пена, вода. Пар, тепло. Мирный сон, успокоительные волны. Желтые цветы, мальчик Нарцисс, мамин крик за дверью:

– Оля, сколько можно, выходи!

Теперь все можно, мама! Делай со мной, что хочешь. Интернет, замуж, чужой мужик в постели. Странный запах, прикосновенье, дрожь. Взберется, возобладает, возьмет. Как свою, как законную…

Ненавижу…

Конечно, напилась! Кто бы сомневался. И в таком виде через весь город! Сапоги насквозь мокрые. До завтра не высохнут. И сама точно сляжет. Ее вечные простуды, капризы – нет моих сил! Надо что-то решать. Или она меня в могилу, или я – ее замуж. Пора бы уже отдохнуть друг от друга. А то я ей: Олюшка, Олюшка, что приготовить? Что постирать? Что погладить? Как настроение, учеба, работа? Как друг наш милай? Часом не подох?

Замуж! Замуж. Замуж…

А как же я?

Как же я без нее?

Ну почему обязательно без нее? Мы могли бы какое-то время пожить вместе, у нас. В тесноте, да не в обиде. Я бы им не помешала. Я же тихая, скромная, незаметная. Где ты, теща, ау? А ну, найди меня, малыш, в наших-то хоромах? Накося, выкуси. Да и зачем я тебе сдалась?

Мечты, мечты, где ваша сладость? Где ваше блистательное исполненье, почём, когда? Да и возможно ли это, пока жив и соответственно здоров свет наш батюшка Илья Петрович. Собственными бы ручками, вот этими вот, навсегда… И что она там так долго делает? Не захлебнулась бы с перепоя, не утонула…

– Олюшка! – тетка поскреблась в дверь, – выходи же, наконец, ужин стынет.

Котлета, макароны, салат. Все, что она так любит. Чего-чего, а на аппетит мы не жалуемся. И хоть бы что. Все те же кости, кожа и глаза в пол-лица. Скоро она? Опять разогревать придется.

Позвонили в дверь. Тетка побежала открывать. Кого бы это так поздно принесло? Кто бы мог подумать, Чигавонина. Явилась, не запылилась, отсвиданькалась.

На Надькином красивом лице отпечаталось счастье…

Тетка была потрясена. Кто бы мог подумать! Через столько лет, бед и зим…

– Таня! Он меня сразу узнал! – Чигавонина повисла у тетки на шее и не в силах больше сдерживать чувств, разрыдалась, – Таня! Я его до сих пор люблю!

– Ну и люби на здоровье! – тетка тоже растрогалась, – чего реветь-то?

– От счастья, Таня, от такого несбыточного счастья!

Из ванной выскользнула Оленька и тут же под шумок скрылась в своей комнате. Тетка решила больше к ней не приставать, пусть лучше отоспится, тогда и поговорим.

Чигавонина села за стол и, не дождавшись специального приглашения, с жадностью набросилась на Оленькин остывающий ужин.

– Я когда нервничаю, Тань, мне всегда так есть хочется…, – извинилась Надька, – не откажи мне еще в котлеточке…

И Надькиного сбивчивого рассказа тетка узнала следующее.

Епифанов, конечно, удивился. Но, как ни странно, обрадовался.

– Надюха, е-мое, ты ли это?

– Сашка, е-мое! Это – ты?

Тетка тоже удивилась и одновременно восхитилась Надькиной непонятно откуда взявшейся находчивости.

– Тань! Я сама чуть с дуба не сбрендила! – призналась Чигавонина, – слушаю себя и не верю. Откуда, такое коварство. Думала, приду, морду набью и восвояси. А тут как умная продолжаю, делаю вид, что, типа, мимо шла, и вдруг такая нечаянная встреча! А он тоже дурачком прикинулся. Мол, случайно остановился, а сам по сторонам, по сторонам зыркает, ищет твою Джоанну глазами. А я ему – может, кофе, пиво, чипсы? А он на часы, Тань, зыркает! А уже сорок минут прошло от назначенного времени. А она так и не пришла. Он еще посомневался немного, а потом рукой махнул, меня подмышку, и мы, Тань, пошли. Поплыли, Тань! Так красиво, как прежде, как давно… Тань, как будто всегда… Солнце, Тань, лужи и я, Тань, такая счастливая…

– Ну и что, Надь? Что дальше-то делать будете?

– С Ирой он хочет встретиться, – посерьезнела Надька, – с дочкой.

– Неужели. – Усмехнулась тетка, – и тридцати лет не прошло…

– Лучше поздно, Тань, лучше поздно…

Тетка наблюдала, как Надька собирает остатки соуса с тарелки, и думала о том, что как, в общем-то, немного надо бабе для счастья. Салат, макароны, котлета и добрые воспоминания.

А если эти воспоминания и не совсем добрые, то их легко можно подретушировать. Употребить фантазию, не пожалеть белил, на красочки красивые расщедриться.

– По этому поводу хорошо бы банкет закатить, – предложила тетка, – как ты, Надь, насчет банкета?

– Конечно, Тань, обязательно, – закивала головой Чигавонина, – вот только мы с Сашенькой в оперу на этой неделе идем.

– Куда-куда вы идете? – не поверила своим ушам тетка.

– На «Бориса Годунова», – с чувством некоторого превосходства ответила Надька, – премьера, понимаешь, новая трактовка.

Как, все-таки, меняются люди, подумала тетка. Казалось бы, где опера, а где Сашка Епифанов? А вот тридцать лет прошло, и какие разительные перемены.

– Ну что тебе еще сказать, дорогая? – тетка налила Надьке чаю и подвинула к ней вазочку с вареньем, – прими мои искренние поздравления!

– Таня, если б не ты…, – растрогалась Чигавонина, – если б не ты, Таня…

Чигавонина опять принялась реветь, тетка стала ее успокаивать. Потом они вместе поплакали немножко, потом перестали. Потом вспоминали что-то из своей юности, смеялись и снова плакали, а расстались только после полуночи.

Верблюдов считать не пришлось. Да и не получилось бы. Они лениво втоптали меня в песок и отчалили в дальние страны. Лежу под землей, отдыхаю и, как ни странно, превосходно себя чувствую.

Гуси по небу летят – привет Мальчишу, сайгаки по степи скачут – привет Мальчишу, кайоты лапу поднимают – привет, Кибальчиш, все, типа, дрыхнешь, скорпионов дразнишь? Да вот, говорю, что-то притомилась. Ну, давай, наяривай! А мы рядом покараулим, если вдруг что. А что, если «вдруг что»? Ну, чтоб другим не досталась, падальщики мы, понятно? Санитары леса. Как тут не понять…

А вот мама идет. Мама, я – падаль. Летела, летела, а потом меня подбили. Упала я, мама, разбилась. А тут как раз караван проходил. Люди, верблюды. Я их только посчитать хотела, а они разозлились, набросились. И вот, мама, лежу под песком. Но ты не бойся, он прозрачный. Немного мутный, но все равно – через него все видно. Уснула я под ним нечаянно, а потом проснулась. Гуси пролетают – привет Мальчишу, сайгаки пробегают – привет… Шакалы, вот столпились, кончины моей ждут. Не будет, суки, вам кончины, не надейтесь. Я еще немного отдохну и встану. И вот тогда…

Я открыла глаза и тут же закрыла их. Вчерашние цветные мошки пробрались и сюда. Или это песчинки? Такие же мелкие и блестящие. Губы сухие, язык сухой, сухое горло. Надо встать и выпить какой-нибудь воды. А еще открыть окно, очень жарко. Сколько времени? Судя по луне, навечно застрявшей в ветках черного тополя, что-то около четырех часов утра.

Сегодня у нас бессонница второго типа. Скоропостижно уснула, проснулась среди ночи, и теперь до самого утра придется выуживать луну из крепких тополиных объятий. С ней всегда так. Появиться в левом углу окна и по безупречной траектории взбирается в противоположный угол, где раскинул свои сети старый, вечно увиливающий от обрезки тополь. Там она как муха-цокотуха запутывается в ветвях, делает свое растерянное лицо еще более жалким, и орет в осипшее, наученное горьким опытом горло: спасите меня, сохраните!

А я что могу? Только посочувствовать. Ну, может, еще дунуть пару раз, изображая ветер, чтоб тополиные ветки ослабили свои тиски. Что еще? Поболеть за нее, попереживать, пожелать ей скорейшего освобождения. Ну надо же какая дура! Каждый день одним и тем же путем, на одни и те же грабли. Нет бы, сторонкой обойти, а она каждый раз нарожон лезет. Нашла, подруга дней моих суровых, с кого пример брать. Умные люди учатся на чужих ошибках, а не повторяют их многократно и еженощно. И еженощно, черт возьми!

Ну ладно я, сама запуталась, сама выпутываться буду. Но ты же так не хочешь! Круглая, бесконечно круглая идиотка! С маниакальным постоянством, столько, сколько я тебя помню, цепляешься за эти ветки, как за соломинки, а выбраться не можешь. Если бы не я, то вообще… Чтобы ты без меня делала? Чтобы я делала без тебя?

Луна улыбнулась благодарно, захлопала невинными ресницами, задумалась. Думай-думай, как ты докатилась до жизни такой? Как я до нее докатилась?

Ну все, час пробил. Запели утренние петухи, панночки поховались в гробы, Вии провалились сквозь землю. Первый солнечный луч забросил свое лассо и вытащил эту горе-любовницу из лап дремучего тополя. Шмяк и на сушу! Только искры из глаз! Тополь недовольно зашумел, занервничал, заворочался – добычу прямо из рук упустил. Только что была и растаяла в утреннем тумане, как будто ее и не было никогда. Ну ничего, ничего! Вечер утра хитрее, ты мне еще попадешься, ты у меня еще наплачешься!