– Да строят они, Надя, дома. И деревья сажают. И сыновей им тоже удается заделать, но главное, Надя, что потом!

– А что, Таня, потом?

– А потом, Надя, они крылышком своим невинным махнут и дерево сломают. И дом собственноручно подожгут. Сына за ноги подвесят и будут смотреть, как у него из ушей кровь капает.

– Да что ты такое, Таня, говоришь!

– А что я такого, Надя, страшного сказала? Что нового? Что неизвестного? Насмотрелась я на этих мальчиков, назнакомилась. Одну бабу с ребенком бросил, к другой делать нового пошел. Тридцать пять, а то и сорок лет ему, Надя! А у него сознание подростка. Приезжай, ко мне девчонка, покувыркаемся! А не приедешь, и не надо. У меня другая игрушка есть. Приезжай ко мне, другая! И та, другая мчится! Хоть так, хоть на ночь, а вдруг из этого что путное получится? Вдруг женится, вдруг ребенка заделает, заживем, как люди… Да ничего у тебя не получится, родная! У него уже была одна, она ему даже сына родила, тоже надеялась, что получится, а у него другие планы, мотыльковые! Бяк, сука, бяк-бяк-бяк! О, мой стилист! О, мой Феррари! О, вечерина! Девчонки! За шмотками – в Милан! За приключениями – в Африку! За проституткам – в Таиланд! Везде мне полентунчику ай, весело, ай, хорошо. Жизнь короткая! Танцуй, пока молодой! Но в том-то и штука, Надя, что старыми они не становятся. Как в той детской сказке про сломанные часы. Только там дети в старичков превратились, и очень от этого страдали, а здесь взрослые дяди в детство впали, и очень им хорошо! Они так до самой смерти и останутся зайками-попрыгайками, злобными мальчуганами, которые получают удовольствие только от сломанных игрушек. Будь то женщина, будь то ребенок, будь то мать-старушка. А еще жалуются! Моя бывшая меня к сыну не подпускает! Да тебя, папу такого за версту надо обходить. А еще некоторые имеют подлость детей у родной матери отнять и на любовницу повесить. Какой ты ему после этого отец! Чему ты можешь научить? Пархать, пархать и пархать! Да мужику ответственность надо с пеленок прививать, чтобы он, мужик, имел право мужиком называться! Ответвенность, Надя! За дерево, которое ты посадил! За дом, который ты построил! За сына, которого ты народил! И за страну, Надя! Не побоюсь этого слова, за страну! В которой ты, блин, живешь! А он плевать на все это хотел со своего низкого, мотылькового полета! Приезжай ко мне! Приезжай! Не пожалеешь! А я бы поехала, Надь! Я бы так бы поехала, что тебе, уроду однодневному, мало не показалось. Для чего ты живешь! Объясни, мне старой грымзе, растолкуй! Тебе же уже больше нечего желать, метросексуал, метростроевец долбанный! Ты себя в зеркало видел? Крем, духи, помада… И чтоб попка торчала, и чтоб зубки блестели, и чтоб педикюр с иголочки! Чем у тебя башка занята, урод! У тебя же скоро все первичные признаки сравняются с лицом тела! Ты ж за жаждой наслаждений уже готов и нашим, и вашим! Мачо, блин! Эпикуреец недоделанный. Приезжай ко мне, девочка, приезжай хорошая, я тебе все свои игрушки покажу, вместе поиграем, а может быть, даже до самого утра. А наутро у меня, мотылька развеселого, совсем другие и на других планы. Приезжай ко мне девочка! Сама, сама все скидывай! Какая же ты нескладная! В трафарет мой гламурный неукладывающаяся. А ну-ка быстренько похудела, волосики нарастила, в белый цвет покрасила! А что это у тебя за штаны говенные? Дольче энд Габана! Кто щас такое носит? Ты меня насмешила, дурочка. И татушка – полный отстой, мрак позорный. А что ты умеешь такого интересного, что я, бабочёк сладкий, еще не пробовал? Ах, ты не знаешь, чем меня порадовать, чем развеселись? А зачем тогда приезжала-то? Иди, лови тачку! И к мамуле своей, мамуле уё… Надя, и он разменял четвертый, а то и пятый десяток! У него сын, Надя, растет, а может быть даже дочь!

– А какая разница, Тань, дочь или сын?

– А большая, Надя, разница, я бы тебе сказала огромная! У сына еще есть надежда мужчиной вырасти, если рядом слабая, беззащитная мать. Ее как-то защищать надо, заботиться о ней придется. А девчонкам, вообще, Надя, труба. Ты на свою Ирку посмотри, или на Ольку мою. Безотцовщина недоласканная. А тут вдруг этот, из отряда мотыльково-гнидистых! Пальцем манит, желтым глазом подмигивает. А ты прикинь, разлетун низкокрылый, фантазию свою подключи, что это твоя доченька, тонкие косички, ясные глаза, выросла лет до двадцати, расцвела, похорошела, размечталась о большой и светлой, нафантазировала и встретила тебя. Или такого, как ты, на все руки очумельца. Приезжай ко мне девочка, повеселимся надосуге! Не какая-нибудь девочка, не посторонняя, а твоя, родная! Чувствуешь, как у тебя сердце забилось! Если, конечно, оно у тебя еще осталось. Сердце, блин! А не мышца для перекачки твоей говенной крови! Неужели оно у тебя не сжалось! Неужели слезами не облилось? Неужели обида тебя не захлестнула? Мозги не закипели! Если ты еще не совсем умер, гад, в куклу дохлую не превратился, ты меня, поймешь! Ты оглянешься и ужаснешься. За твоей спиной – пустыня. Сожженные деревни и города. Погибшие цветы и деревья. И мальчики кровавые в глазах. И девочки тобой изнасилованные. Ах, ты не такой! Ты не хотел, и воще, никого не принуждал, не виноватый ты, она сама пришла! А с какой такой радости поперлась она на другой конец Москвы? Через что переступила, что сломала в себе, чтоб такой самостоятельной стать, бесстрашной, современной? С какого такого желания неуемного раскорячилась вдруг под тобой и послушно делает вид, что кончает? Не знаешь? А я тебе скажу! От отчаянья, от одиночества, от сиротства нашего вечного, российского! Где плеча, плеча мужского хочется! Такого банального, завязшего в зубах крепкого мужского плеча! Или спины широкой, стенообразной! До крика, до стона, до первой крови хочется! А ты! А ты! А ты только хрен свой вялый можешь предложить! От шестнадцати до двадцати сантиметров, да еще и несколько раз в день! Урод ты одноклеточный! Будь ты хоть «Тореодор»! Хоть «Неутомимый»! «Суперхрен» или просто Шашкин. Всей твоей бездарной жизни не хватит, чтоб замолить свои великие грехи. Какие такие грехи? Ты ж вроде и не убил никого, и не украл, и питаешься правильно, здорово. А на самом деле и убил, и украл, и обожрался. А еще жену друга оттрахал. Оттрахал и забыл. Не заметил как бы. Но это ты не заметил. И все тебе с рук сошло. Пока, дурачок, пока. Жизнь мотылька прекрасна. Жаль только, что слишком коротка. Неужели не боишься? Отвечать-то все равно придется. Без снисхождения, причем. На что же ты надеешься? Не понимаю!

– Таня, ты чего разошлась-то так? – засуетилась Чигавонина. Побежала на кухню. Принесла воды. – Может все не так и страшно, как ты малюешь.

– А ты это у дочери своей спроси, у Ирки, – устало сказала тетка. Зубы об стакан. Сигареты. Пепельница. – Мне не веришь, пусть она тебя просветлит. А мне Ольки моей по самое горло хватает.

– Некого мне спрашивать, Таня, – Надька присела на край дивана и стала рыться в своем бауле, – Ирка моя из дома ушла.

– Как ушла? – не поверила тетка, – куда?

– А бог ее знает, – пожала плечами Чигавонина, – может, у подружек ночует, может, у мужика какого…

– А что случилось, Надь? По какому поводу драка?

– Да с жиру бесится! – взвизгнула Надька. – Ты еще, Таня, меня раздражать будешь! Из-за Епифанова все, неужели непонятно?

– Она что, не захотела с ним встречаться? – догадалась тетка.

– «Не захотела!» – передразнила ее Чигавонина, – не захотела – это не то слово. Она мне сразу ультиматум выдвинула: или я, или он.

– А ты что?

– А я что? – усмехнулась Надька, – отец же, говорю. Родная кровь. Пора бы познакомиться.

– А она?

– Пошел, мол, он «на»… Такой отец. Тридцать лет как-то жила без него, еще столько же проживу.

– Что это она так сурово?

– Не знаю, Тань. Не знаю, что и подумать. – Надька подошла к зеркалу и приложила к груди зеленое платье, – так что банкет на время откладывается.

– А Борис, как я вижу, остается?

– Какой Борис?

– Годунов.

– Годунов – да! Пока еще в силе, – Надька примерила черное платье, – а может, Тань, лучше красное с бусинками?

– Да хоть серо-буро-малиновое… Мне Ирку твою жалко.

– А чего ее жалеть? Не по подвалам же гуляет. А деньги понадобятся – сама домой прибежит.

– Все равно – жалко.

– А меня, Таня, тебе не жалко?

– И тебя жалко. И меня жалко. А особенно нашу Витусю.

– А что с Витусей? – занервничала Надька, – причем здесь, вообще, Витуся?

– Не хотела тебе говорить, – вздохнула тетка, – но она приходила ко мне.

– Зачем?

– Неужели непонятно?

– На Сашку посмотреть?

– На него.

– Так я и знала! – взорвалась Надька, – опять она мне дорогу перебежать норовит!

– Да какую дорогу, Надя! – тетка тоже разозлилась, – у нее же муж, семья, девчонки! Столько лет прошло!

– Подумаешь, муж! Семья! Старая любовь не ржавеет!

– Еще как ржавеет! И ничего от нее не остается.

– А вот у меня, Таня, осталось, – неожиданно тихо сказала Надька, – как будто бы и не было этих тридцати лет…

– Господи! – всплеснула руками тетка, – и что только вы в нем нашли?

– Ты знаешь, Таня, какой он красивый! – заулыбалась Надька, – как поздний Никита Михалков или средний Вилли Токарев… Голос такой ласковый… Глаза бархатные… Таня, я по нему умираю…

– Да поживи еще немножко, порадуйся…

– Я и радуюсь, Таня, я и живу… Им одним…

– Бедная Витка!

– У тебя сегодня все бедные! – снова взорвалась Чигавонина, – одна я богатая! Бедная Витка! Бедная Ирка! Думаешь, легко, Таня, мне было одной дочь поднимать?

– Это ты мне говоришь?

– Ну да, Таня, ты тоже мать-одиночка. Только Витка как порядочная устроилась!

– Не завидуй, Надь. Ее жизнь тоже не малина.

– Это почему еще не малина? Дом – полная чаша. Ни дня не работала! Не то, что мы, Таня, верблюды ломовые!

– А тридцать лет под Пашей полежать не хочешь?

– А ты что думаешь, она вместе спят?

– А дети-то откуда?