Наталья Потёмина - Сеть Сирано

«Форева», милый, что значит навсегда! Наши чувства, как рукописи, не горят. Они лишь отлетают ненадолго, в музейные запасники вселенной, и хранятся там до поры до времени под толстым-толстым слоем нафталина, чтоб однажды ненароком проявиться и ошеломить. Куратором этого события, как правило, выступает весна, с ее привычным набором ключей и отмычек. Кто не захочет – заставим, кто не сумеет – научим. Сказала – сделала, и пошли гулять, проказить вернисажи. Под ее талантливым руководством даже старики прониклись, повлюблялись сдуру в своих законных сумрачных старух, но чаще – в девочек-соседок еще недавно так ловко прытких, а сегодня так вероломно плавных, резко сменивших гольфы и сандалии на тонкие лайкровые чулки и гвоздеобразные шпильки. На что старухи, доселе вечно заспанные и ледяные, превратились в малых и капризных детей, требующих попеременно валокордину, лимонаду и укропной слабительной воды.

А юным и сам бог велел. На то она и весна – молодость мира. Но какое тонкое, какое расчетливое, какое несправедливое коварство! Свежие, сочные, полные зеленых хлорофилловых сил растения, полюбив, превращаются в древних старцев, тяжело страдающих, душевно болеющих и неумолимо, необратимо взрослеющих. Их робкие, еще незрелые сердца, гордо затвердевают на ветках, так и не успев буйно и празднично расцвести. На то она и первая любовь, чтобы быть вполне и достаточно несчастной.

А где-то посередине этих двух крайностей мы – золотая молодежь, подумала тетка. У нас еще есть шанс исправиться, наверстать и воспользоваться. Когда, если не сейчас? Мне нечего терять. Что мне осталось, кроме светлой грусти? Воспоминаний бедных и тоски? Хотя бы понарошку, хотя бы виртуально почувствовать себя немножко, но живой.

Мой милый рыцарь, я не безупречна. И ты, подняв забрало, разглядишь, бессовестность и ложь моей затеи. Но ведьма беспардонная твоя порой так сладко укусить умеет, что вмиг ты позабудешь свой великий гнев. И этот взгляд, взрывающий смятенье, преследовать тебя повсюду норовит, лишая сна, покоя, аппетита. Мой ангел, ты, пожалуй, знаешь сам, чем вылечить такое нездоровье. И я б тебе всем телом помогла, но вряд ли ты захочешь это тело, давно небезупречное, увы. А что по мне, то я на все согласна. Не виновата я, ты сам пришел. И перламутровых ракушек ряд на этих праздничных одеждах своей рукой так жадно расстегнул, что я остановить тебя в запарке не посмела. И сколько б ни продлилось волшебство, столь верным зрителем твоим останусь. Сколь ни смертелен страсти яд, сыта я буду даже малой дозой, как кот Матвей, мой пес сторожевой от запаха невинной валерьяны теряет робость и пленительный покой, вдруг превращаясь в сумрачного зверя. Все невпопад ему тогда, все вызывает гнев, и слезы выступают, и раздраженье весело дрожит на кончике его хвоста. По потолку гуляет он как ловкий опытный лунатик, и мне оттуда знаки подает. И я! И я смогу теперь вот так же ловко, чисто, без страховки! И не такие только чудеса мы делать научаемся в запале, когда от страсти в двух шагах мы корчимся от своего бессилья. И, кажется, лишь руку протяни, и будешь обладать всем миром безраздельно. Любовь моя, благословенна будь, когда так хорошо ты сохранилась.

Тапок на теткиной ноге слабо покачивался в такт ее немудреным стихоплетениям. Часто слова не помещались в строки, еще чаще они были короче выбранного размера, маета несовпадающих ударений раздражала, языковая палитра была слишком однородна: все это вместе не могло ни разрушать изначально выбранного ритма. И тогда теткина нога нервно вздрагивала и растерянно зависала в воздухе, но, услышав знакомую мелодию, вновь подскакивала, оживала и с еще большим энтузиазмом приступала к своим привычным дирижерским обязанностям.

Все-таки вычитка Олюшкиных черновиков не прошла для меня даром, подумала тетка. Как и любой, вначале бесполезный труд, когда-нибудь полезным обернется.

В ночь с тридцатого апреля на первое мая покончила жизнь самоубийством тетя Вита Чмух.

Позвонила Соня, ее младшая дочь и, рыдая, рассказала, что они все утро не беспокоили маму, чтоб она хоть в праздники выспалась, но она и к полудню не проснулась, и только тогда они заподозрили что-то неладное… И вот… Скорая еще не приехала, папа, то есть дядя Паша, пошел ее встречать, а они остались одни в такой пустой квартире и теперь не знают, что делать. И не могли бы вы, то есть мы, то есть, моя мама прийти…

Мама тут же подорвалась, и я, естественно, за ней.

На самом деле оказалось, что тетя Вита хоть и отравилась, но не до конца. Врач скорой помощи сказал, что того количества таблеток, которое она проглотила, оказалось недостаточно для достижения желаемого результата. Вот если б она не пожалела денег и купила две упаковки, тогда б другое дело, можно б было увозить. А если в таком, полуживом состоянии забирать ее в больницу, то после всех очистительных процедур, психушки ей не миновать. Самоубийство, хоть и неудавшееся, вещь почти криминальная и требующая долгих психотерапевтических разбирательств.

Короче, тетю Виту решили лишний раз не травмировать. Очистить желудок можно и на дому. Дело-то совсем пустяковое, если умеючи. Доктор искренне обрадовался лишней возможности подзаработать. Из ванны доносились точные командные распоряжения и деликатные тетивитины порыгивания. Проделав все положенные процедуры, доктор загнал дядю Пашу в угол и, получив положенное вознаграждение, еще раз поздравил всех с праздником и бодро убыл восвояси.

Тетю Виту дружно транспортировали в спальню, уложили на постель, укрыли одеялом, и через десять минут она уже спала. Дядя Паша сидел на стуле рядом с тетей Витой, держа ее за руку. Чуть поодаль живописным полукругом стояли их дочери – Вера, Надежда, Любовь и сестра их Софья. Мы с мамой решили оставить их наедине с их горем и тихонечко вышли на кухню заваривать чай.

Меня душил смех. Я села на стул и укусила себя за кулак.

– Чего ты гримасничаешь? – спросила меня мама, разыскивая по шкафам чай.

– Я не гримасничаю, – ответила я.

– Нет, ты гримасничаешь! – настаивала мама.

– Просто мне смешно, – не в силах больше сдерживать, раскололась я.

Мама внимательно на меня посмотрела, а потом сказала, что мне тоже хорошо бы принять что-нибудь успокоительное.

– Зачем? – пожала я плечами, – мне и так хорошо.

– Вот это и плохо, – сказала мама.

В прихожей раздался звонок. Мама пошла открывать. Я издали узнала возбужденный и радостный голос тети Нади.

– Как же здорово, – тараторила тетя Надя, – что все мы здесь сегодня собрались! Такой праздник, такой праздник!

Мама усадила ее за стол и молча на нее уставилась.

– Как «Борис»? – спросила мама.

– Феерично, Таня! – просияла тетя Надя, – такие декорации! Такие костюмы богатые! Вся массовка поголовно в соболях! Теперь я точно знаю, куда уходят деньги налогоплательщиков.

– А как оно вообще? – тупо поинтересовалась мама.

– Не спрашивай, Таня, – махнула рукой тетя Надя, – почти пять часов! Думала, что не вынесу. В конце я уже решила, что если он сам не сдохнет, то я влезу на сцену и добью его к чертовой матери!

– Кого? – не поняла мама.

– Бориса! Годунова твоего долбанного, – и тут же, без перехода: – чаю мне налей.

Мама молча налила ей чаю. Я вынула изо рта кулак.

– А чо вы такие мрачные? – вдруг спохватилась тетя Надя, – или умер кто?

– Витка таблеток наглоталась, – тихо сказала мама, – еле откачали.

На этот раз пришла очередь тети Надя засовывать в рот кулак. Но через минуту она достала его обратно и запричитала:

– Это я во всем виновата, – раскачивалась на стуле тетя Надя, – это я ее погубила! Это меня надо добить, гадину подколодную! Это я убийца! Это все я!

– Что ты выдумываешь, глупая, – странно улыбнулась мама, – ты не могла так с ней поступить…

– Смогла, Таня, еще как смогла! – не унималась тетя Надя.

И тут она поведала нам, что не далее как вчера, она сама напросилась к тете Вите на огонек и в течение трех часов делилась с ней своими девичьими секретами. И как она с Епифановым встретилась, и как она с ним целовалась, и как он ей в любви объяснялся, и как в оперу пригласил, и как жениться обещал, и в гости напрашивался, а она не отказала. И ночь любви фееричная была.

И тоже платья из баула доставала, и трясла ими перед глазами у тети Виты, и туфли новые показывала, и бриллианты на шею накручивала, и волосы то убирала в узел, то распускала вновь – короче, поиздевалась над любимой подругой от всей своей необъятной души.

– Сука, ты Надя, – тихо сказала мать, – и не лечишься.

– Ой, сука, – вновь зарыдала тетя Надя, – какая же я сука, Таня!

– Ладно, не реви, – сказала мама, протягивая ей полотенце, – даст бог, все обойдется.

Из комнаты вышел белый дядя Паша. Тетя Надя тут же бросилась ему на шею:

– Пашечка, как же так, родимый ты наш! На кого же она нас оставила?

Дядя Паша молча снял со своих плеч цепкие тетинадины пальцы и преувеличенно спокойно обратился к маме:

– Чай есть? Она вроде бы проснулась…

– Да, Паш, не беспокойся, я сейчас все сделаю…

Дядя Паша снова вышел. Мама засуетилась у плиты.

– Мам, может, я пойду? – спросила я, – раз тут все более-менее нормально?

– Конечно, Олюшка, иди, – махнула полотенцем мама, – подыши воздухом, какая-то ты бледная сегодня.

Я поднялась со стула и направилась к выходу. Тетя Надя проскочила мимо меня в ванную. Я накинула ветровку, тихо прикрыла дверь и вышла на улицу.

Сразу на улицу. Поездка в лифте почему-то целиком выпала из моей памяти. Весь тот день был как лоскутное одеяло, некоторые фрагменты которого мне запомнились, некоторые безвозвратно покинули мою голову. И потому, что она была скорее наполовину пуста, чем настолько же полна, мне было легко и даже радостно.

Еще помню, что я собиралась идти домой, но через некоторое время с удивлением обнаружила себя где-то на подходе к самому центру. Мимо прошла молчаливая демонстрация пенсионеров со свернутыми красными транспарантами. Интересно, подумала я, что на них написано? «Мир, май, труд»? Или «Долой акул империализма»? Или «Отдайте нефть народу»? Или просто – «Зажрались!» Спрашивать побоялась. У всех старух были такие тихие, такие просветленные лица. На что ушла их жизнь? На что она уходит? Даже не уходит, а уплывает прямо из-под рук. «Обнищалые всех стран объединяйтесь!» Зачем? Ничего не понимаю.