Какой слог, Вован, какой стиль… Журфак не пропит, и это радостно. Я перечитал все вышеизложенное и загордился собой. Есть в этой эпистолярщине свои приятные моменты. Перед лицом белого листа сам чувствуешь себя белым человеком. С чистой совестью, незапятнанной честью, с благородством мыслей и поступков. Человек позапрошлого века – это звучит умопомрачительно.

Я неслучайно выбрал этот жанр, он лучше других подходит для исповеди. Разве смог бы я тебе на словах передать, что я пережил в ту волшебную, в ту юную ночь. Именно юную, а не молодую, по новизне, по неповторимости впечатлений. Если бы мои мысли превратились в слова, то они и звучали бы иначе. «Хаудуюду, Марат?» «Вэривэл, Вован». Что, значит, нормально. Всего лишь нормально, и ничего личного. А потом по пиву, а потом по водке, а потом по бабам и снова: «Хаудуюду?» «Вэривэл». Куда сегодня напудрим крылья? И снова ни слова о душе, ни слова о том, что с ней, моей бедной делается. Такие суровые, такие настоящие, такие мужские отношения! Что с нами случилось, Вован? Почему я только так, в письменном виде решился поделиться со своим лучшим другом тем, что у меня наболело? Может быть, мне уже нужен другой, менее суровый слушатель?

Устал что-то я, Вован, муторно мне что-то. Захотелось отстать от тебя, затеряться, захотелось приземлиться и осесть. Дом свой построить, дерево посадить, сына родить, а лучше дочь. Не сегодня захотелось, давно.

Не смейся, Вован, мне уже несмешно. Кто-то там умный сказал, что если к сорока годам дом мужчины не наполняется детским смехом, в нем поселяется ужас. Мне тридцать шесть. Значит, осталось недолго.

Часам к трем дня я проснулся. Пахло кофе. Я накинул халат и пошел на запах. Моя принцесса в моей же домашней растянутой футболке ловко управлялась у плиты. Яичница. Тосты. Кофе. И все это – молча. Как будто мы сто лет знакомы. Подала. Села напротив, захрустела яблоком. Ем. Почему-то балдею. Молчу. Улыбаюсь.

– Кофе будешь? – это она. Спокойно, буднично.

– Буду, – это я. Привычно, заправски.

Налила, снова села, глядит. Глаза почему-то грустные.

– Ты ко мне переедешь? – это я. Сказал и не поверил.

…., – это она. Молча пожала плечами.

– А насовсем? – это я. Неуверенно, на авось.

– Посмотрим, – это она. Яблоко, хруст, съеженные плечи.

– Оставайся, правда. Я веселый, добрый…

– Зато я. Злая…

– Все равно.

– Что все равно?

– Что злая.

– И неудачница?

– Все равно.

– И дура?

– И дура.

– И неудачница?

– Все равно.

– Прям щас?

– А чо медлить?

– И с мамой познакомишься?

– А чо? И с мамой.

– Тогда поехали!

– Куда?

– Вещи забирать!

– Думаешь, слабо?

– Думаю.

– Одевайся!

И мы поехали. И в такой я раж вошел, такой азарт меня накрыл, кураж приключился, что я сам только диву давался. Весело так поехали, налегке. Светофоры все зеленые, улицы пустые, час пик – и никого… Чудеса, да и только… Дом ее старый, послевоенный, двор глухой, тополями засаженный, подъезд широкий, лифты гремучие. Квартира под крышей, соловьиный звонок…

Встретила нас какая-то тетка. Я не сразу понял, что она и есть королева-мать. Мало ли? Может у моей венценосной прислуга какая имеется? Но когда нас представили друг другу, я вынужден был присмотреться. Ведь если хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена двадцать лет спустя, посмотри на тещу.

Если честно, Вован, я бы не хотел… Ни через двадцать, ни через тридцать, ни даже через сто. Я не стал бы живописать тебе мою новую родственницу, но это, Вован, архиважно. Ничего, в общем-то, страшного, тетка она и есть тетка. Уже не девушка, еще не бабка. Но уж точно не женщина, в понятном нам с тобой, Вован, смысле. Миллионы таких мимо ходят, для чего-то небо коптят. Я прикинул, ей должно было быть, лет сорок восемь-пятьдесят. Возраст Мадонны и Шерон Стоун. Головокружительное могло бы быть бордо урожая шестьдесят какого-то года, зрелое, опытное… Сладкое, терпкое, с едва заметной горечью прожитых лет, с пряным ароматом ранней осени, легкое, игристое, живое на вкус и ощупь.

Так вот, Вован, это был не тот случай. Моя любимая теща этому «бордо» только в матери годилась. Забитая какая-то, замученная. Смотрит искоса, хмуро. Чего у нее там в голове происходит – непонятно. Оленька моя, конечно, тоже хороша. Прямо с порога обрадовала старушку, вот, типа, мой хахаль, переезжаю к нему на постоянное место жительства, пошла, мол, вещи собирать.

Тетка так и села, где стояла. Хорошо, я ее подхватить успел. Говорю, вы не переживайте так, мадам. Мы с вашей дочерью уже давно знакомы. Два месяца переписывались и вот, наконец, встретились. И поняли, что не можем жить друг без друга. Будем к вам в гости ходить, пироги пеките, плюшки разные, ватрушки – я с особым удовольствием. И так плавно ее веду куда-то. Не на пороге же ей помирать.

И тут мне под ноги бросилось что-то мягкое и пушистое, а потом оно же и заорало. Это был кот громадных, необъятных размеров, чего он хотел от меня я так и не понял. Тетка тоже не отреагировала, а Оленька моя скрылась где-то в дальних комнатах.

И вот мы с моей будущей тещей медленно продефилировали на кухню. Там я ей налил водички, она как-то ожила, попросила у меня сигарету, закурила и уставилась на меня как гаишник на новый «Мерседес». Смотрит, главное, и молчит. Мне даже не по себе как-то стало. А когда мне не по себе, я начинаю нести всякую чушь. Как я счастлив и все такое. Как я горд, что мне оказана честь. Что не посрамлю и оправдаю. А она вдруг возьми и спроси:

– А вы ее любите?

Я прямо оторопел. Дело в том, что она ясно поставила ударение на слово «ее», хотя логичнее было бы поставить на слове «любите».

– Конечно, люблю! – на автомате ответил я. А сам подумал, действительно ли я ее люблю, Оленьку мою, а не привидение какое-нибудь.

Так все стремительно получилась, необдуманно, на понтах. Но никто тебя, парень, за яйца не тянул. Сам предложил девочке переехать, она и воспользовалась.

А тетка тут же глазки потупила, курит, молчит… Нет бы чаю зятю предложила, борща какого-нибудь. Сидит как у себя дома, ногой болтает. Не простое, хочу тебе сказать, положение, даже глупое. И я сижу, думаю, скорее бы уже моя принцесса появилась.

И она не заставила себя ждать. Вышла такая вся сияющая. Чемоданчик в руках небольшой, аккуратненький. С таким хорошо в командировку ездить дня на два, не больше. Но у нее через руку дубленка была перекинута. И тут я понял – это навсегда. Круги какие-то перед глазами пронеслись, видения, детство вспомнилось… Короче, круто я попал на TV.

Но делать нечего. Против этих глаз не попрешь. Сейчас мы вместе с ней слиняем, а там видно будет.

Мама, я думаю, мы еще увидимся. Мама, я был так рад. Мама, ватрушки особенно. Короче, мама, не плачь и не горюй. Не такой уж горький я пропойца, чтоб с головы твоей дочери хотя бы волос.

На этом и откланялись.

День приближался к вечеру. Мы ехали в машине и всю дорогу ржали. Над ерундой какой-то, над безделицей. Потом я вспомнил, что у меня холодильник дома пустой. Надо было или его забить, или поужинать где-то на стороне. Принцесса выбрала мой наследный замок, и я не стал ее переубеждать.

Посидели как-то буднично, без свечей и фейерверков, без положенного в таких случаях шампанского и криков «горько». По-семейному, в общем, посидели, по-родственному. Много ели, еще больше пили. И она все порывалась мне что-то сказать, «очень важное», потом махала рукой и снова тянулась к бокалу. Мы снова пили, как водится «за нас». Но чем больше мы напивались, тем ниже становился градус нашего взаимного опьянения. То ли бессонная ночь сказывалась, то ли алкоголь, то ли общее недоумение от всего столь скоропостижно произошедшего. Олька не выдержала первая. Она вдруг вскочила ни с того ни с сего и принялась убирать со стола. Я попробовал ее остановить, но она сказала, что терпеть не может грязную посуду. А особенно с утра.

Я вышел покурить.

Сначала в подъезд.

Потом во двор.

Потом на улицу.

Прошелся вдоль набережной. Зашел в «Поплавок». Снова что-то пил. По реке весь в брызгах и огнях пронесся речной трамвайчик. Чья-то счастливая жизнь пролетала мимо. Опять мимо. Мимо меня.

Так я думал, когда возвращался. Мне было жалко себя, жалко мою храбрую девочку, жалко людей, отплясывающих свою предсмертную джагу на скрывающимся за горизонтом трамвае, а больше всех жалко ту пчелку, у которой в жопке тоже жалко.

Когда я вернулся, моя принцесса уже спала, накрывшись с головой одеялом. Как она там дышит, подумал я, но не стал ее беспокоить. Пошел на кухню, там был идеальный порядок. Мелочь, но как-то необычно, приятно. Сел за стол, допил из горла остатки вина, снова закурил, чтобы забить горечь во рту, но стало только хуже.

Зашел в спальню. Ольга лежала на животе, обнаженная и уже полностью раскрытая. Я дотронулся до ее плеча, оно было сухое и горячее. Меня обожгло и одновременно накрыло душной влажной волной. Я лег на нее сверху. Она съежилась и тут же обмякла. Я почему-то закрыл ей рот ладонью и продолжил вторжение. Я не чувствовал себя насильником, потому что я был некрофилом. Она была уже мертвая, но еще немножко живая. Все кончилось очень быстро, но мне было остро хорошо. Ей видимо было никак, потому что она перевернулась на бок и снова уснула. И я подумал, что, может быть, она и не просыпалась. И я, наверное, спал. Или сплю, и все это мне только снится.

А потом загремело, и пошел дождь. Балконная дверь была открыта. Тюль летел параллельно потолку. Шаровая молния пронеслась в миллиметре от моего виска и зависла как летающая тарелка. Я уже слышал голоса. Мелкие гуманоиды копошились у меня в волосах, сооружая из них антенну. Прием, я – Земля. Я своих отправляю питомцев, сыновей, дочерей… Долетайте до самого солнца… И пусть там будут яблони цвести.

Я проснулся от ставшего почти привычным запаха кофе. Как хорошо, что у меня выпала пара безработных дней. Как здорово, что за окном такая зеленая, такая свежая листва. И совсем не жарко, и даже немного прохладно. А на кухне кто-то щебечет и заботливо гремит кастрюлями. Значит, я никого не убил и не улетел на дальнюю планету. Я счастлив, боже мой, как нестерпимо я счастлив!