На слове «мать», тетка закашлялась.

– Мам! – воспользовалась паузой Оленька, – что-то случилось?

– Случилось, Олюшка, – глухо сказала тетка, – случилось. Но не сегодня и даже не вчера. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю?

– Ма, ну это старая песня, сколько уже можно?

– Сколько нужно, дорогая.

– Я не стану обсуждать с тобой эту тему, – твердо сказала Олюшка. – И вообще, я опаздываю в университет.

– Никуда он от тебя не денется! – заорала тетка, – сядь и слушай!

Оленька обречено опустилась на стул и спрятала за спиной руки, демонстрируя всем своим видом полную готовность к пыткам.

–Ты – будущая мать, – тетка почему-то зациклилась именно на этом предназначении дочери, – и должна меня понять. Как женщина женщину.

Тетка снова остановилась, не зная, как перекинуть мостик от светлого будущего к сегодняшнему серому, как ей казалось, настоящему. Оленька сидела молча, и ее показная покорность неожиданно подхлестнула гаснущее теткино красноречие:

– То, что он никогда на тебе не женится, надеюсь, не является для тебя новостью? Даже если бы это и случилось, ничего хорошего все равно бы не вышло. От комплекса вины даже не он, а ты, Олюшка, вряд ли сможешь избавиться. Только представь себе на минутку: дети – жалкие сироты, жена – брошенная злопыхательница, он сам – мятущаяся в проруби натура… И ты – невинная жертва, которой за все это безобразие придется отвечать одной. Но я, надеюсь, ты не такая дура, чтобы взвалить на себя сей тяжкий груз. Подумай сама, не пора ли уже закончить эти двусмысленные отношения, никому еще не принесшие радости. Ты – молодая, цветущая женщина, а он – старый душной козел. И это животное, этот гад ползучий клещом к тебе прицепился, чтобы на твоих хрупких девичьих плечах прорваться в свою давно утраченную молодость. А я не позволю ему поломать твою жизнь! Жизнь самого дорогого и близкого мне человека!

Тетка остановилась и посмотрела на дочь. Оленька кусала ногти и молчала. Вот опять я как будто речь с трибуны толкаю, подумала тетка. Надо же как-то проще, душевней что ли? Чай не вагоны разгружаю, а деликатный разговор веду.

Тетка разозлилась на себя, а заорала на дочь:

– И оставь в покое ногти! Когда ты, наконец, отучишься от своих детских привычек!

– Когда рак на горе свистнет, – тихо сказала Оленька, – а ты продолжай, продолжай. Я тебя очень внимательно слушаю.

Тетка перевела дыхание и выпалила:

– Я зарегистрировалась на сайте знакомств.

– Ой, я сейчас описаюсь! – захохотала Оленька, – на сайте знакомств она зарегистрировалась… Не смеши меня, мама, мне щекотно…

– Уймись уже, наконец! – разозлилась тетка, – тебя лично никто туда силком не тащит. Я сама туда пойду и найду тебе приличного молодого человека. Войду с ним в переписку, доведу до первого свидания, а там ты решишь, надо тебе это или нет.

– В переписку она войдет! – покатывалась Оленька, – что ты, извини меня, пожилая женщина, можешь предложить молодому, как ты настаиваешь, человеку?

– Тоже, что и ты, дорогая моя! – тетка снова схватилась за сигареты, – по крайней мере, в пределах эпистолярного жанра.

– Мамуленька, ты не понимаешь… Мы другое поколение, и ты проколешься с первой же фразы. С первого слова, буквы, междометия.

– Ничего-ничего, – не сдавалась тетка, – есть у нас еще порох в пороховницах и за междометием, как ты говоришь, я в карман не полезу.

– Нет, ты не понимаешь! – Оленька раскраснелась от волнения и с трудом подыскивала слова, – ты поставишь себя в глупейшее положение, а потом сама будешь переживать!

– Вот за это ты не волнуйся! – заорала тетка, – я уже так напереживалась, что такие несущественные мелочи никоим образом не смогут повлиять на мое закаленное терпение!

– Ты только подумай, во что ты ввязываешься! – горячилась Оленька, – и меня опозоришь и себя!

И тут до нее дошло:

– Ты что и фотографию мою там разместила?

– Кстати, о фотографии, – тетка резко сменила тон, – надо бы, Оленька, фотографию. А то со мной, вернее, с тобой, моя дорогая, никто не захочет общаться…

– Фигу тебе! – восторжествовала Оленька, – фигу тебе с маслом!

Оленька выскочила из-за стола и пулей вылетела из кухни.

Вот и поговорили, подумала тетка. Вот и хорошо. Ничего-ничего. Не мытьем, так катаньем. Ты еще сама ко мне прибежишь: мамуленька, мамуленька… Ты еще примчишься, когда совсем невмоготу будет. Но мы не гордые, мы до таких страстей доводить не будем, мы все предвидим и предотвратим. Мы теперь многоопытные, разноплановые, ожегшиеся на молоке. Мы сами с усами. Что-нибудь придумаем. Внедрим. Ускорим. Усовершенствуем.

Тетка услышала, как за Оленькой захлопнулась входная дверь. Беги, моя хорошая, беги. Будет тебе «щастя». Мамуленька твоя позаботится. А то, видишь ли, мы поколение другое. Посмотрела бы на себя старуха позорная. Сидит в четырех стенах, ничего не видит, не слышит, не понимает. Университет – дом, дом – университет, а по вторникам и четвергам всегда в эфире сокол наш ясный Илья Петрович. Так бы ему глазоньки его невинные и выцарапала. Паразит неугомонный, стахановец-многостаночник. А моя-то дурочка: «Илюшенька-Илюшенька». А он ей: «А не подзаняться ли нам любовью!» А она ему: «Я ваша навеки!» А он ей кофе в постель. А она ему…

Боже ж ты мой… Что они все к этому кофе привязались. Тоже мне подвиг. Кофе в постель. Цветы в целлофане. Сок в водку и взболтать. Как же это все легко дается. Как высоко ценится. Дорогая моя, плюнь и разотри. Уйди и не оглядывайся. Если он все еще там, а ты все еще здесь, значит, и впредь вы не будете вместе. Сама же говоришь, что у него рыбье сердце и не тебе его разогревать, не тебе его реанимировать, не тебе заставлять его биться в унисон с твоим, сумасшедшим сердцем, сердечищем, сердчищем, которое уже не в состоянии нести эту ношу за двоих. Беги, улепетывай, спасайся! Стань той мудрой прозорливой крысой, которая первая покинет корабль, чье пузо пока еще благополучно проскальзывает между скалами и коралловыми рифами. Но когда всех посвистают наверх, поздно будет веслами махать. Океанские айсберги скрывают под темной водой не только свои печали, но и жертвы своих преступлений. Не стань одной из многих. Подумай о себе. Холодно подумай, расчетливо, терпеливо. Трудно, я все понимаю. Сошелся белый свет клином на твоем Илюшеньке, но не смотри ты в этот угол, в бездну эту черную, непроглядную. От края отползи, развернись, отринь. Расправь легкие, переведи дыхание, закричи освобождено в рупор: Да пошел ты на-а-а! Небо за звездочкой.

Трудно будет только в самом начале. А потом похлопаешь лопаткой по земельке, цветочки квелые польешь и дощечку расписную вставишь: Здесь покоится Илья Петрович, дорогой мой человек. Который не любил, а потому и не женился, потому что сволочью был. Но о покойниках или хорошо, или ничего. А хорошего-то я и не припомню. А так как он живет, и где-то даже здравствует, значит, все равно – сволочь. Редкая.

Вообще, тетка думала, что она будет хорошей тещей и тестя полюбит как родного. А теперь засомневалась. Придет чужой человек в семью, и разрушит ее как медведь улей. У них же с Оленькой семья! Причем, полная, полноценная, самодостаточная. Семья, в которой еще и отец есть, он же чей-то муж – это уже слишком! Чрезмерно, я бы сказала. Нафига нам такой балласт? Пои его, корми, обувай, одевай, спать укладывай. Чтобы был что ли? Для приличия? Да мы как-нибудь обойдемся. Перетопчемся. Переживем такую утрату, недостачу, дефицит. И я без отца выросла, и Оленька, слава богу. И нормально вроде все, не хуже, чем у людей.

Не хуже, тетка, ты уверена? Вдоволь ли тебе было ласки, внимания, заботы? Всего этого вроде бы вдоволь. Жаловаться не на что. Вот только…

Вот только теткина мать годилась ей в бабушки. Сорок лет было старушке, когда она тетку родила. А когда доченьке пятнадцать стукнуло, ее матушка на пенсию пошла. А что может быть общего между пионеркой и пенсионеркой? Правильно. Жилая площадь. Все та же комнатка в коммуналке, где от любви до ненависти один шаг.

Понятно, что в доме вкусно пахло пирогами. Вязались толстые колючие носки. Шились длинные балахонистые платья. Велись долгие и нудные разговоры о том, что нельзя дарить поцелуя без любви, что честь девичью беречь надо смолоду, что все мужики козлы пархатые и хотят только одного, сама знаешь чего. А если всем давать, ни с чем останешься. Поэтому на танцы не пойдешь! В кино – обойдешься! Погулять еще успеешь! Лучше книжку почитай, умнее станешь. И добрая отзывчивая Танечка слушалась мамочку. Мамочка была большая, ей, следовательно, видней.

Но как-то раз Танюша не выдержала, сорвалась. А потом еще один раз и еще. Мать хваталась за сердце и кричала, что я тебя не для того рожала, чтоб ты меня живой в могилу засунула. А Танюша вошла во вкус и только посмеивалась. Закрутилась, завертелась, завелась. Назло мамочке-ключнице-домушнице, сторожихе цепной, злобной. Поперек непониманию ее дремучему, невьезжанию, тупизму. А потом, опять-таки, Сашка Епифанов. А параллельно с ним трагический Черный тюльпан. Любовь, морковь и вдохновенье. А мать ей: в наше время, в наше время. Ах, мое сердце, ах, моя поджелудочная железа! А Танюша врубает на всю мощность «Doors» и тащится. Епифанов-то у нас еще и фарцой подрабатывал. Натащит Таньке пластов, чтоб спрятала подальше, а она их на совковой «Серенаде» запиливает. Сашка услышит, тоже орать начинает. А потом успокаивается. Все равно по полтиннику как с куста уйдут. Да и не пластинки, а джинсы основное подспорье. И Танькина голубая мечта. Две с половиной мамкиных пенсии. Епифанов мог бы, конечно, с барышей подружке на обновку разориться. Но куда там! Жадный был чувак, снега зимой не допросишься.

А Танька гордая. Уборщицей устроилась в своей собственной школе. Сразу двух зайцев убила: и общественности вызов, и возможность заработать реальные деньги. Прознавшие разделилась на два противоборствующих лагеря. Одни горой стояли за Таньку – молодец, самостоятельная, другие были категорически против: чужое говно возить, большого ума не надо. А вот мать обрадовалась, люди добрые, помощница растет! Но Танька ее резко осадила. Деньги зарабатываю строго на штаны, без них мне жизни нет. Мать снова не поняла, обиделась.