Наталья Потёмина - Сеть Сирано

— Да, Илья Петрович, только я не смогу…

— Смерть коммунаров, море кровищи? — лукавый взгляд, поднятые брови…

— Еще нет… Но мне надо успеть. Библиотека. Читальный зал. Трали-вали…, — дрожащие колени, мокрые ладони.

— Как вам угодно, — тесный лифт, его рука под моей юбкой.

— Нет, правда.., — непротивление злу, прерывистый вдох, как взрыд.

— А может, все-таки? — нырок под юбку, прилив крови к тому месту, где рука.

— Хорошо, я буду, — обильная влага, красные круги перед глазами.

— Вот и договорились, — улетающая спина, удаляющиеся шаги.

— Вот и …, — слезы, ненависть к себе.

А ты, мама, говоришь…

Нет, конечно, я справлюсь. Я сильная. Вернее слабая, но стремлюсь. Себя переделать — делать нечего. Еще пару-тройку месяцев и свободна, как ветер. Ведь даже в стихах я уже другая. Воительница, меченосица, гордая непосрамительница отечества. Илюшенька на днях почитал — ужаснулся:

— Что ты пишешь, Олька? Бред какой-то.

— Это ты про что? — я приподнялась на локте и заглянула через его плечо.

— Да вот здесь, в конце…, — Илюшенька принялся декламировать, — Скажи чертополох и смысл понятен — подальше отойди и плюнь через плечо. Их, сорняков, как и на солнце пятен, не извести. И что? Кого-нибудь остановила опасность вляпаться в любовь? Кому-нибудь мозгов хватило не подползать… и так далее. Это я, что ли, с твоей легкой руки, чертополох?

— С чего ты взял, Илюшенька?

— Ну как же! Ты же поэт, значит, ты облекаешь свою повседневную действительность в образы и нетрудно, знаешь, догадаться, «ху из ху».

— Да брось ты, — я обняла его за плечи и прижалась к спине, — не бери в голову. Ничего это не значит.

— Да как же не брать в голову? Смотри, что ты дальше пишешь: В меня твое попало семя, — ну с этим я согласен, но дальше, — и я сама его взращу. Болит душа, болит все время. Не понимаю. Не прощу. Что, Олененок мой, ты мне не простишь? Чем я перед тобой провинился? Может, мы немножечко беременны?

— А если бы и так, то что?

— Ну ничего, в общем, особенного, — Илюшенька ловко вывернулся из моих объятий и встал, — родим кого положено и вырастим. Ты же знаешь, я тебя люблю.

— Вот только трендеть не надо… Вырастит он, — я села на кровать и под аккомпанемент собственной распевной декламации стала натягивать колготки, — А что любовь? Ведь это мыльный шар, блестящий, радостный, но и неуловимый; не-су-ще-ству-ющей красавице любимой мы расточаем страсти жар!

— Не надо, Оля, мы не в аудитории, — Илья смотрел в окно и не мог или не хотел видеть, как я одеваюсь.

— Я просто отвечаю на твой вопрос, — я взяла с тумбочки сигареты, — эти шедевральные строчки из «Сирано» как будто специально для меня придуманы. Чтоб я не мучилась и могла легко облечь в красивую литературную форму свои более чем скромные поэтические притязания. Так что успокойся, дружок, чертополох — это не ты, а другой, не-су-ще-ству-ющий в природе красавец. Это его я воспеваю, не тебя…

— Значит, про желтые цветы, про пепел, про серого волка — это все лишь твои бредовые фантазии?

— Разумеется, фантазии, — я тщетно пыталась прикурить, — или ты меня ревнуешь?

— Я? Тебя? — Илюшенька улыбнулся снисходительно, но тут же удивленно поднял брови, — а что есть повод?

— Что ты, милый мой, я верна тебе как собака. Я же — не ты…

— Вот и попалась! — обрадовался Илюшенька. — Слушай, тебя цитирую! — он снова открыл тетрадь: — Что, в сущности, твои мне бабы? Их тьмы и тьмы… А я одна была тебе надеждой слабой… Не окунув в меня пера, ты мне не посвятил ни строчки, ни запятой, ни междометья «ах»… Что мне осталось? Желтые цветочки. И снег, как пепел на губах…

— Ну и что? Что здесь такого? Пустые глупые слова…

— Дорогая моя, это не просто слова, это твоя бестолковая и беспочвенная ревность.

— Ну, а причем здесь желтые цветочки, Илюшенька?

— Пора бы знать, радость моя, что желтые цветочки — вестники разлуки, цвета запоздалой утренней зари… Образность, Оленька, одна из отличительных особенностей поэзии. И вся твоя конспирация липовая яйца выеденного не стоит.

— Как же ты все-таки себя любишь, мой хороший! — усмехнулась я, — но клянусь тебе, чем хочешь, не о тебе я пишу. И даже не о себе. Моя лирическая героиня гораздо лучше меня. Честнее, смелее, тверже. Добрее, искренней, любвеобильней. Хотя… Последнее… Куда уж более? — я почувствовала, что краснею, и чтобы Илья этого не заметил, отвернулась от него и продолжила, как ни в чем не бывало: — а герой? Так он вообще отсутствует. Абстрактный идол и большой оригинал.

— Ты обманываешь себя, дорогая. Весь опыт мировой поэзии…, — вдохновенно занудил Илюшенька, — указывает на то, что у любого лирического героя было когда-то конкретное имя, фамилия и даже должность.

— Должность? Не смеши меня. Лирический герой, он же зав. кафедрой!

— Ну, положим, не так конкретно. И все-таки, я бы попросил тебя, — Илья слегка замялся, — не могла бы ты несколько повременить с публикацией?

— А что такое? Это может тебе как-то навредить?

— Это нам может навредить, — он понизил голос, — ты разве не понимаешь? Здесь ясно все, как белый день.

— Илюша, это всего лишь университетская многотиражка. Кто ее читает? Ее рвут на полосочки, закладывают травочку, сворачивают в трубочки и курят в свободное от учебы время. И плевать все хотели на то, кто, кому, когда и в какое место вставил.

— Какая ты грубая, право, стала, вульгарная…

— Я не грубая, Илюшенька, а совсем даже наоборот. — Я поднялась, чтобы застегнуть молнию на юбке. — Я трепетная, нежная, ранимая. И ты меня, сейчас не словом даже обидел, хрен с ним со словом. Ты интонацией своей по мне проехался.

— С тобой последнее время совершенно невозможно разговаривать, — Илюшенька снял со спинки стула галстук и сунул его в карман, — что-то мы сегодня быстро управились.

— Вот и славно, — усмехнулась я, — трам-пам-пам…

— И все-таки, дорогая моя, я убедительно тебя просил бы отказаться от публикации.

— Теперь уже даже не «повременить»? Теперь уже отказаться?

— Так надо, поверь мне.

— Ну, хорошо, — я пожала плечами, — мне, в общем-то, все равно. Тут главное успеть.

— А ты постарайся.

Я не ответила. Только посмотрела на него внимательно и отвернулась. Что это с ним? Какие-то стихи… Ерунда, глупость. Почему это его так взволновало?

Тетке снились старухи. Целая куча. Ночной кошмар.

Плотной серой толпой они двигались к молельному дому. В этот раз тетка сама была среди них и шла, влекомая неведомой силой, за дальнюю околицу, на самый край села. Они обошли стороной храм и сельское кладбище, миновали местный рынок, школу, сельсовет. Обогнули озеро, коровники, футбольное поле.

На отшибе стояла изба. Бревенчатый пятистенок, сад, огород. Куры, гуси, утки-индюки. Собака, кошка, оранжевый петух.

У всех старух на головах красовались кокошники из золотой фольги и венки из бумажных цветов. У тетки на голове — фата.

Внутри молельного дома серые стены, чисто выбеленная печь, красные занавески на окнах. В воздухе запах скошенной травы. На полу березовые ветки. Кто-то в углу трясет кадилом, ничего не видно, дым. Резкий звон колокольчика.

Семь старух разом подпрыгнуло к потолку и там зависло. Тетка их не считала, но знала наверняка — их было семь. На головы молящихся посыпались блестки и лепестки бумажных цветов.

Послышалась музыка. Что-то классическое: спаси мя…, спаси мя…

Оставшиеся внизу старухи грохнулись на колени. Тетка продолжала стоять. Те, что сверху, запели. Гнусными мерзкими голосами. Эти, снизу, подхватили. Истово и дребезжаще. Тетка молчала.

Она бы запела, но слов не знала. Она бы им вторила, но они ей не верили. Она бы упала на колени, но ноги ее не слушались.

— Гордыня, в тебе матушка, гордыня лютая…, — шепот за спиной, стенания.

Тетка посмотрела вниз: лысые затылки, громадные растопыренные пальцы. Тетка посмотрела вверх: качающиеся как груши груди, седые развевающиеся волосы.

Что я здесь делаю, подумала тетка. Кто все эти старухи? Почему мне не страшно?

— Страшно будет, когда проснешься, — тот же шепот за спиной.

— Тогда разбудите меня! — тетка закричала тонким пронзительным голосом.

Ее никто не услышал.

— Пади на колени! — ветер между лопаток.

— Я не могу! — кричит, молча тетка.

— Это гордыня в тебе кричит! Кричит, а вырваться не может! Отпусти ее!

— Помогите! — тетка чувствует, что сорвала голос, а звук из горла так и не появился.

— А что мы можем? — ласково, светло, — мы простые старухи, такие же горемычные, как и ты.

— Я не старуха! — хрипит тетка, — я женщина!

— Страсти тебя съедают, — заботливо, жалеюще, — страсти, они старости подруги. В последний раз, в последний раз…

— Я еще никого не любила! Никогда!

— А вот теперь и полюбишь… И гордыню свою усмиришь…

— Но я же старуха?

— Старуха…, — ответило эхо голосов, — старуха…

— Я не смогу!

— Сможешь, сможешь…

— Кто он — мой суженый?

— Сын твой!

— У меня нет сына! У меня есть дочь!

— И сын тоже будет — ты даже не сомневайся.

Тетка вздрогнула и очнулась. Неужели я уснула прямо за столом?

По монитору лениво плавали разноцветные мультяшные рыбы.