— Здравствуй, Таня, — Витка еще больше сжалась и даже как-то уменьшилась в размерах.

Тетка пришла ей на помощь:

— Заходи, чай будем пить.

— Я, собственно, на минуточку…

— Да хоть на всю жизнь, — сострила тетка.

Витка села на самый краешек стула, грациозно сложив руки на коленях. Тетка, занимаясь чайной церемонией, искоса за ней наблюдала.

Вот Витка заерзала на стуле, села глубже, забросила ногу на ногу, поднесла к щеке внешнюю сторону ладони, потом к другой щеке другую ладонь… Выпрямила спину, сгорбилась… Выпрямила спину, откинулась назад. Потерла ладони, запястья, пальцы.

— Сахар, мед, варенье? — предложила тетка.

— Ты же знаешь, я не ем сладкого…

— А я ем, — спокойно сказала тетка, — сегодня уже второй раз.

— Как у тебя все изменилось, — рассеяно сказала Витка.

— Разве? — удивилась тетка, разглядывая прошлогодние обои, — а ты чаще заходи.

Повисла осторожная пауза.

Тетка снова нарушила молчанье:

— Может, коньячку?

Сказала и вспомнила, какой, к черту, коньяк? Они с Надькой вчера проинспектировали даже скудную теткину аптечку на предмет спиртосодержащих жидкостей.

— Я с утра не пью, — потупила глазки Витка.

— Ну, тогда давай к делу, — не выдержала тетка.

Витка не шелохнулась.

— Или, может, ты по мне соскучилась? — тетка почувствовала непонятное раздражение, — или по кому другому?

Витка порывисто вскочила и бросилась к дверям.

Тетка хотела ее догнать, но почему-то раздумала.

Хлопнула входная дверь, потом дверь лифта, пауза, еще раз дверь лифта, пауза… И снова трель соловья.

— Заходи, — тетка, как ни в чем не бывало, раскрыла ей свои объятья, но на этот раз пропустила Витку вперед себя, — в мою комнату проходи. Сейчас я тебе его покажу.

Витка, почти спокойная и одновременно строго сосредоточенная, села рядом с теткой у монитора и принялась ждать.

Тетка быстро проделала все необходимые операции, и вскоре на экране высветилась Сашкина до слез знакомая физиономия.

— Никогда бы не подумала, — тихо сказала Витка.

— Чего ты не подумала? — не поняла тетка.

— Что вот так свидеться придется…

Она еще некоторое время молча пялилась в экран, потом поднялась и направилась к выходу.

— Спасибо, Таня, — сказала она в дверях.

— Да что там…, — неожиданно растрогалась тетка, — заходи, ежели чего…

Дверь, лифт, тишина.

Странный, однако, визит. Хотя, что тут странного? Вчера Надька с перевернутым лицом, сегодня вот Витка. А у меня какое лицо, вдруг встревожилась тетка и кинула взгляд на старинное зеркало в прихожей. Старушечий жест — ладонь, прикрывающая губы. Махровый халат, шаль на плечах, на ногах валенные тапки «прощай молодость». По краю меховая опушка, двести рублей в базарный день. А ты говоришь, мои года — мое богатство…

Ольга

Я вернулась домой довольно поздно. Но они еще вовсю веселились. Телевизор орал, дым висел коромыслом, стол ломился. Тетя Надя Чигавонина, тетя Вита Чмух и дорогая мамулечка пировали с большим размахом.

— По какому поводу галдеж? — я зашла на кухню и чуть не задохнулась, — хоть бы форточку открыли, дышать нечем!

— Оля, ты должна с нами выпить, — одной рукой тетя Надя размахивала бутылкой, другой — настойчиво пыталась приложить меня к своей необъятной груди. — Кто с нами не пьет, тот или хворый, или подлюка.

— Оставь ребенка в покое, — вмешалась мама, передавая мне чистую тарелку, — поешь лучше, доча, чай оголодала.

Мама всегда переходила на совершенно несвойственный ей деревенский диалект только в двух случаях: когда сильно волновалась, или, что гораздо реже, когда выпимши была.

— Тетки, как вам не стыдно! — я положила себе салат и потянулась за колбасой, — вас даже на улице слышно! Иду и думаю, какие свиньи мне сегодня спать не дадут?

— Прости нас, Оленька, — запричитала тетя Вита, — у нас сегодня большой праздник, встреча, так сказать, выпускников…

— Ага! — заржала тетя Надя, — встреча выпускниц! Причем одной и той же школы имени Сашки Епифанова!

Из дружного рассказа тети Нади и тети Виты я впервые узнала, кто такой Сашка Епифанов, чем занимается, чем знаменит и кем он им всем приходится. Елы-палы, жесть суровая, кто бы мог подумать? Один на всех любовник, а заодно и Ирки Чигавониной отец!

Потащили к монитору, давай показывать, хвастаться, вспоминать, кто первый, кто потом, кто одновременно. Старушки-веселушки, девчонки-развращенки, бабуси-я-смеюся… Никогда бы не поверила, если бы ни эти живописные воспоминания оставшихся в живых очевидцев. Пошлость какая, какой сивый бред.

Моя реакция их немного удивила и даже разочаровала.

— Ничего ты не понимаешь в женской солидарности, — сказала тетя Вита.

— А особенно в женской дружбе, — подхватила тетя Надя.

— Хороший тост! — обрадовалась мама, — за дружбу надо выпить.

И они обратно поковыляли на кухню сначала запить, а потом и запеть ошибки своей молодости: Там, где клен шумит над речной волной… Говорили мы о любви с тобой… Отшумел тот клен, в поле бродит мгла… А любовь, как сон, стороной прошла.

— А любовь, как сон, а любовь, как сон, — старательно выводила тетя Вита.

— А любовь, как сон…, — вторила ей тетя Надя.

— Стороной прошла…, — подхватила мама.

С трудом, но мне удалось от них вырваться. Какое-то время из кухни еще доносились короткие обрывки фраз, взрывы хохота и хоровое пение, но часам к трем ночи они угомонились и разошлись.

Я долго лежала с открытыми глазами и считала верблюдов. Когда за окном появились первые признаки рассвета, я, наконец, догадалась, что делаю что-то не так. Надо или глаза закрыть, или послать этих долбанутых кораблей пустыни в караван. Нормальные люди напьются и дрыхнут себе до утра. У меня же все наоборот. Ни уснуть, ни повеселиться по-человечески не удавалось никогда. Поэтому лучше не пить. Совсем. В принципе.

Вот и Илюшенька мой не любит допингов. Он говорит, что естественному семятворению это может только повредить. Зеленый чай, бурый рис, свежие овощи, богатая какими-то жирными кислотами рыба… Как же мы себя любим, холим, лелеем… В жизни бы не вышла за тебя замуж. На коленях стой, в ногах валяйся, целуй следы моих подошв, спи в обнимку с моими трусиками — не дождешься!

Странная… Рассуждаешь так, как будто у него на твой счет были какие-нибудь брачные позывы. Не было, дорогая, никогда не было. Заруби это у себя на носу. Останься честной хотя бы сама с собою. Он никогда тебе ничего не обещал, а впредь и подавно. Можно караулить его часами у входа, истерично терять сознание в лифте, от души и в кровь иссверливать его широкую спину в очереди за сосисками, вывод напрашивается сам собой: и не надейся.

Да не надеюсь я! Не надо мне ничего! Нате его, берите! Разорвите на мелкие сувениры, раздайте подругам, украсьте его останками свое жилье. В рамочку — и под стекло. Здесь погребен Илья Петрович Загонов. Поцелуй в лоб. Холодный, мама, как из холодильника.

Сойти с ума… Мне это надо?

О нет! Благодарю!

«О нет! Благодарю!» — привяжется же фраза! Настырная, бессмысленная, пустая. Вылезшая на время из позапрошлой жизни… А что в ней пользы? Ничто уже не может помочь защите моей бездарной диссертации. Непонятный галантный век, странные извращенные сердца. Она его за глупость не любила… Дура! Разве он был глуп? Мой милый Кристиан лишь потерял дар речи при виде этой ненасытной суки. Мадлена де Робен, по прозвищу Роксана, тщеславная напыщенная тварь. Как ты могла? Как смела? А Сирано тоже хорош, отступил с первого же шага! Не только простил своему счастливому сопернику его намеренные дерзости, но еще и ум свой одолжил. А заодно перо и шпагу. Трусишка-заинька, тебя мне не понять. А защищать, я чувствую, придется.

Как мог стыдиться ты любви? Как мог прощать ты ей капризы, шалунье ветреной своей, кокетке скверной, заводной? И прятаться в густых кустах, и расточать улыбки сквозь ноздри нервные, усы? Плащом прикрывшись, песни петь в минуту сладкого томленья, стараясь шпагу охладить, ее засунув между ног? О ляжку ляжку натирать, читать ей вирши хлестко, звонко, наматывать неискренние сопли на злой, увесистый кулак! За спину хитрого брателло прячась, дрожать, безумствовать потеть? А рукоблудству дерзко предаваться? Невинно, в тишине фазенд? Хотя фазенда это слишком, иди отсюда прочь! Приди ко мне чертог, в тиши которого ты мог себя представить павианом дерзким! Да что там павианом? Первым петухом! Отпетым, страстным, резвым, молниеносным, почти что Дон Жуаном, черт возьми! Но ты, паршивец, предпочел слинять и, не подумав всуе взгромоздиться! Ты пожалел Роксану де Робен? Подругу детства? Милую сестру? Прикинь, почти что твою мать! А ты, приверженец инцеста, позорный, смелый, гениальный до дела как дошло, так, повторюсь, свалил? За что ж тебя любить? За трусость? За юродство? Скорее за уродство я б полюбить смогла. Я только женщина, а значит, к любви я подхожу без сантиментов, без сантиметров то есть, без весов. Не стану измерять с линейкою глупой длинноты члена твоего, что под названьем «нос» везде проходит. Я — женщина! А ты, как будто бы, мужик! Лох с пустыря, глупец несчастный, стандартов плоских раб и консервант! «Плейбой» и кролик вислоухий — друзья твои, уроды, мудозвоны! А ты любитель жалкий долгих ног, сосец грудей из силикона, тупейших куриц верный раб… О, как простить твои мне прегрешенья, не соскочив намеренно с ума! О, мужики! Безмозглость ваше имя!

Закончить или продолжать? Вот в чем вопрос мой глупый, наивный, тусклый, предрассветный. И если б с тетками я не пила, бездумно, шумно, за компанью, давно бы видела цветные сны. И уж точно не забыла бы про Илюшенькину нижайшую просьбу, относительно публикации, или точнее не публикации, моей поэтической подборки.