Накося, выкуси! Все повторяется. Жизнь движется не по спирали, как хотелось бы, а по кругу. И что тут плохого? Круг — гениальная геометрическая фигура. То же самое, что и колесо. Куда пнули, туда и покатится. Легко, без сучка, без задоринки. А все потому, что вниз. Сами колеса вверх не взбираются. Для этого силы надо приложить, мозги подключить, а на это немногие способны. Вот и я… Куда лечу? Куда послали.

А послали меня далеко и надолго. Здравствуйте, дети, я ваша тетя. Вернее, тетка. Тетка «намбе ту». Садитесь, дети. Меня отдали вам на жестокую расправу. Располагаете мной так, как вам удобно. Только знайте, я долго не продержусь. Первый же урок станет последним. Или для меня, или для вас.

Дети! Пожалейте себя, не становитесь взрослыми. Для чего вам это надо? Не для того же, чтобы совокупляться и плодить себе подобных, еще более несчастных детей? Несчастных, а потому и жестоких. Счастливые дети — добрые дети. Злыми бывают только несчастные.

Кто бы знал, как я не хочу в школу! Упасть бы сейчас лицом в подушку, закрыться с головой одеялом и задохнуться насмерть. Именно задохнуться, а не уснуть. Потому что спать становится все опасней. Все чаще приходит тот сон, после которого жить хочется еще меньше, чем обычно.

Или убежать на край света, никому ничего не сказав. Чтоб не догнали. Чтоб бросились искать и не нашли. А потом поплакали обо мне и забыли. А я бы сидела себе у самого синего моря и бросала камешки с крутого бережка далекого пролива Лаперуза.

Но даже на такое мелкое безумство я ни фига не способна. Одеяло на голову и в цирк. Акробаты, клоуны, факиры. Обезьяны, собаки, лошади. И гвоздь нашей программы Голубая женщина!

Голубая женщина, в красивом голубом платье скачет на белом коне по бесконечному кругу. Играет музыка, гремят литавры, на арене цирка новый аттракцион: «Голубая фея и ее мертвый ребенок». Как она красиво скачет, как ловко держится в седле! А ее ребенок, маленькая девочка, тоже вся в воздушном и голубом тащится сзади. Мама заботливо привязала свою дочуру за ногу к хвосту лошади. Как весело, как смешно они все вместе подпрыгивают! Женщина — на лошади, лошадь — на арене, девочка — при каждом ударе головой о бортик.

Зачем вы привязали ее за ногу, кричит из публики старая тетка. А чтоб не сбегла, отвечает фея. Но куда она убежит? Она же уже мертвая! Вы ошибаетесь! Она живая! Она живее всех живых! Зачем же вы мучаете ее, кричит тетка, зачем издеваетесь? Потому что она уже мертвая, смеется женщина в голубом, ей все равно, а нам приятно! Отдайте мне ее, тетка спускается к арене, и это уже не тетка, а старая клоунесса. На ней рыжий парик, широкие желтые штаны и маленькие красные туфельки. Она бежит вслед за лошадью и тоже смешно подпрыгивает. Кругом кричат: «Браво!.. бис!… ай, да клоун!… ай, да сукин сын!» Лошадь взлетает под купол цирка, а тетка снизу тенет к ней руки: «Девочка моя, Оленька!»

Под утро опять был этот сон. Ни к чему хорошему он не снится. Каждый раз как в первый. И вроде уснула так хорошо, спокойно, с надеждами на новый светлый день, и вот тебе, милая, билеты в директорскую ложу. Цирк зажигает огни!

Если он сегодня не позвонит… А собственно, почему он должен мне звонить? У Ильи Петровича сегодня заседание кафедры, он и не вспомнит. А если и вспомнит, то постарается забыть. Но это днем. А вечером? Сегодня же четверг, наш любимый день.

Свободна, говоришь? Наконец-то свободна! Не ври себе, дурочка. Так не бывает. Побегала по городу, промочила ножки и все сразу как рукой. Отсохло, заглохло, съежилось. Смешно думать, что я отделаюсь от своего ненаглядного одной бессонной ночью. Страшно предположить, сколько таких ночей у меня впереди. Жизнь — арена цирка. Страшное и смешное рядом. И снова круг со всеми натыканными в него ножами. А посередине круга — я. А ножи все продолжают лететь. И я знаю, что недалек тот день, когда ножеметатель промахнется. Верней не промахнется, а попадет точно в цель, в мое скачущее, сжавшееся от ужаса сердце. Аккуратнее, дружок, публика тебя за это не похвалит. На то ты и снайпер, чтоб не попасть. Вокруг лучше обстреляй, силуэтик только на арене обозначь, и все — ты Мистер Икс! Цветы роняют лепестки на песок… Никто не знает, как мой путь одинок… Живу без ласки, боль свою затая… Ну где же сердце, что полюбит меня?

Тетка

Тетка вошла в свою комнату и закрыла дверь на ключ.

Потом села за компьютер и открыла сайт знакомств. Общая папка, первый по списку. Марат, тридцать шесть лет, метро Октябрьская.

Откуда ты взялся, пацан? С каких поднебесных высот вернулся? Что не леталось тебе там, не вальсировалось? Не дышалось свежим воздухом, не моглось? Может, воспоминания нахлынули? Или по нам, грешным соскучился? Или долги какие остались не отданные?

Здравствуй, Тюльпан, это я.

Не узнаешь?

Это я, Тюльпан, Танька! Ну та, из соседнего двора, которая на твоих похоронах еще в грузовик не могла влезть… Все хохотала, хохотала… Помнишь,? Волосы такие белые, голубые такие глаза?

А еще джинсы. Ну, как ты не помнишь?! Самые первые в нашем дворе, штатовские! И музыка из моего окна все время орала? «lovin Spoonfulls», помнишь? «О бэби, бэби, бэби, я твой дегенерат… О, бей ты, бей ты, бей ты, я буду только рад…».

Танька я! Другана твоего, Епифанова соседка!

Его день рожденья, помнишь? Ну, мы с тобой тогда еще «Агдамом» обожрались? На улицу вышли подышать? А ты говоришь, давай покатаемся? А я говорю, на чем? А ты говоришь, вон на тех «Жигулях», а я говорю, поехали, а ты засмеялся и сказал, что твой предок очень бы обрадовался, если бы нас сейчас увидел. Но мы все равно сели и поехали. Быстро так, страшно. Но это сначала было страшно, а потом весело. А за нами менты, помнишь? Как мы долго от них уходили. А потом в гаражи заехали. Ты еще фары выключил, и мы чуть ворота не снесли, помнишь? А они все ездили, и ездили, сиреной орали. А нам что? Мы в гараже. Ты еще целоваться полез. А я говорю, холодно. А ты говоришь, сейчас тепло будет, и печку включил. И стало тепло. И ты полез ко мне в лифчик, но быстро разочаровался, и снова захотел целоваться. Я тоже захотела, но ты вдруг отключился. Надо же так нажраться, подумала я? И решила вытащить тебя на воздух. А ты, гад, такой тяжелый, а я такая медсестра. Вынесу, братишка, не бойся. Сначала ворота открыла, потом за тобой вернулась. Ты весил сто тонн. И голова, как помпончик болтается. А лицо белое. А страна такая огромная. И ее надо защищать. И я тебя спасу, пацан, мы еще детей нарожаем. И вытащила тебя из воронки. И грудью своей накрыла. Накрыла, и тоже отрубилась. А когда врубилось, было уже светло. Нам в лицо фары от другой машины светили. Дядька какой-то сказал, что мы в одной рубашке родились. С включенной печкой в закрытой машине, да еще в гараже долго не живут. А я подумала, что это не рубашка, это все «Агдам». Из-за него тебе раньше времени смерти плохо стало. А тут я, сестра милосердия. Танька, ты мне жизнь спасла, сказал ты. Чего там, сказала я. Если что, обращайтесь, мол, я еще не то умею. Но ты больше не обратился. И я вот не спасла. Хотя, наверное, могла бы…

Ты помнишь, Тюльпан?

Твой балкон был как раз напротив моего. Я просыпалась вместе с тобой, и вместе с тобой спать ложилась. Не рядом, конечно, а через двор. Лежу, думаю. Вспоминаю твои ресницы. Как они дрожали тогда, когда ты умирал. И губы синие.

Хочешь, я расскажу тебе про твое утро? Про ночь я мало знаю. Ты возвращался поздно, и я не всегда тебя дожидалась. А утром — другое дело. Мы вместе вставали, я к — окну, ты — на пробежку. Ноги в кеды и вперед. А за тобой Найда, собака наша дворовая. Она одного тебя любила. Как, впрочем, и я. Одного тебя. Всю жизнь. Теперь я это точно знаю.

Хреново там у вас, на облаках? Скучно, наверное? Зато бегать не надо. Взял и полетел! Крылья у тебя белые, большие…. А сам ты черный. Черный тюльпан. Почему мы начали так тебя называть, я не помню. Вроде бы фильм такой был про благородного разбойника, и ты был очень на него похож. Это уже потом твоим именем самолет назвали, который таких, как ты ребят, из Афгана доставлял.

Вот так, Тюльпан, у каждого поколения своя бойня. Если б не она, ты б старше был, а я была б моложе, мой милый, если б не было войны.

Почему ты вернуться? Почему? Может, ты прилетел за мной?

Тетка провела рукой по волосам на портрете. Какие длинные волосы. Ты таких никогда не носил. Но тебе — ничего так, идет. И имя какое странное — Марат. Но зато красивое, звучное. Бедный, бедный Марат. Бедная, бедная Танька.

Тетка понимала, что она сходит с ума. Но если я это понимаю, думала она, то значит, я еще недостаточно сумасшедшая. Значит, еще можно побороться за свою голову, если не продолжать.

Не продолжать, что? Не продолжать сходить с ума добровольно.

Это всего лишь случайное сходство, уговаривала себя тетка. Бывает так в жизни, выхватишь в толпе чужое лицо, и оно вдруг покажется тебе до боли родным. И это гнетет тебя и мучает. И ты начинаешь вспоминать, где, когда, при каких обстоятельствах мы могли встречаться? И чем больше ты об этом думаешь, тем меньше у тебя получается. И не может получиться просто потому, что в этой жизни мы видимся впервые. Чего не скажешь о прошлой…. Но, находясь в здравом уме и светлой памяти, разве можно в это поверить? Другая жизнь? Другие встречи? Другие страны и города? А может быть, даже планеты? Нет! Это невозможно, немыслимо! И голова снова кипит, и шарики вращаются, но где-то в глубине подсознания стоит очень прочная заслонка, которая надежно блокирует процесс, оберегая нас от открытий, к которым мы, видимо, еще недостаточно подготовлены.

Вот и мне надо отгородиться, подумала тетка. Экран поставить между собой и фотографией на компьютере. Чтоб не свихнуться ненароком. Не обжечься. Из этих глаз бьет огонь. Тетка машинально тронула курсор и спустилась ниже, к анкете.