Я завернулась в одеяло и, миновав холл, прошла в гостиную.

Дима спал на диване при тусклом свете телевизора. Звук у телевизора был отключен, но картинки на экране менялись с бешеной скоростью, то выхватывая Димино лицо из темноты, то погружая его обратно в тень. Я села на пол и положила голову ему на колени.

— Сколько времени? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, — сказала я.

— Ты хоть поспала немного?

— Немного поспала.

— Может быть, кофе?

— Может быть.

Он поднял меня с пола, усадил на диван и ушел на кухню.

По экрану в сиреневых трусах носилась Мадонна. Я нашла пульт и включила звук. Музыка нисколько не улучшила впечатление от увиденного. Взрослая тетка, считай, ровесница моей матери весело проводила время в компании темнокожих тинэйджеров. И эта туда же, подумала я! Вот уж, воистину, тетки всего мира объединились в своем стремлении оттрахать все, что движется. Старые, а ведут себя как малые!

Вернулся Дима.

— Может, расскажешь, что все-таки случилось? — спросил он, расставляя на столе чашки.

И тут меня прорвало. То ли водка еще не выветрилась, то ли Мадонна меня разозлила, но я выдала ему почти все, что предшествовало моей ссоре с мамой. И как она решила меня замуж выдать, и как я сопротивлялась, и как она на меня давила, и как я согласилась, и как она сама мне стала мужиков подбирать, и как я стала к ним на свиданья ходить, и как она стала из себя профессионалку корчить, а как меня это стало задевать, и как она сама подсела на эти знакомства, и как я ей запретила пользоваться моим файлом, и как она умоляла меня ей разрешить, и как я ее не послушалась, и как она плакала, и как я ушла из дома… А остальное, ты, в общем, знаешь.

Единственное, о чем я умолчала, так это об Илюшеньке. Хватило, так сказать, ума. Диме и того, что он услышал, было более чем достаточно. Сказать, что он находился в некотором замешательстве, это значит не сказать ничего.

— Ну что ты молчишь? — не выдержала я, — разве я была не права?

Дима вставил в рот сигарету и снова задумался.

— Ну что ты молчишь! — я схватила со стола зажигалку и поднесла ему огонь.

— Не хочешь ли ты сказать, — наконец-то подал голос Дима, — что все это время я переписывался с твоей матерью?

— Ну а с кем же еще? — удивилась я. — Я же говорю, у меня университет, диссертация, я вас всех при всем моем желании охватить не смогла бы!

— Нас? Всех? — напрягся Дима.

— Ну а что такого? — пожала плечами я. — Маманя срубает, а я вас валю!

— Куда валишь?

— Как куда? В койку, конечно! — засмеялась я.

Мне показалось, что я удачно пошутила, но он, похоже, этого не оценил.

— И как часто валишь? — спросил Дима.

— Да почитай каждый день!

Я ему про одно, а он мне совсем про другое! Я ему вру, а он мне, кажется, верит! Надо закончить эту игру, а то неизвестно, что он обо мне подумает. Хотя, если с другой стороны посмотреть, то чем он меня лучше?

— Что тебя смущает? — продолжала я в том же легкомысленном стиле, — можно подумать, что я у тебя единственная.

— Нет, не единственная, — сказал Дима, — верней, была не единственная.

— Что значит «была»? — не поняла я.

— Была не единственная до прошлой недели.

— А что же такое произошло на прошлой неделе? — продолжала веселиться я.

— На прошлой неделе ты пришла ко мне на блины.

Мне почему-то резко стало стыдно. Я ему сразу поверила. У него были такие глаза… Так он это сказал… Мне очень стыдно. Кажется, действительно, моя мамочка слишком далеко зашла. Заварила кашу, а мне теперь расхлебывать.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказала я.

— Куда ты пойдешь? — спросил Дима.

— Домой.

Дима молчал.

Я встала.

Он тоже встал.

На мне кроме трусиков, футболки и одеяла больше ничего не было.

— Иди спать, — сказал Дима.

— Я только до утра, — сказала я.

— Как хочешь, — сказал он.

— Спокойной ночи, — сказала я и вышла из гостиной.

Завтра я все исправлю, думала я. Встану пораньше, сама сварю ему кофе, приготовлю завтрак, короче, искуплю. Отслужу верой и правдой. Хороший парень, за что я его так?

А за все. Не все им, котам, масленица. А Димка просто крайним был, вот и оказался котом опущения.

Я накрылась с головой одеялом и попыталась заснуть. Но не тут-то было. Я снова думала о маме. Почему-то мне вспомнилось, как на прошлой неделе мы с ней ходили в магазин покупать мне очередные кроссовки. Предыдущие сгорели на мне буквально за сезон. Мама шла и всю дорогу ворчала:

— Вот посмотри на меня. Пятое лето в одних и тех же босоножках буду ходить! А поинтересуйся у меня, почему?

— Почему? — поинтересовалась я.

— А потому что у меня нога легкая! — похвасталась мама.

— А может потому, что у нас лето маленькое? — предположила я.

Почему-то мое замечание здорово ее рассмешило, и она потом всю дорогу хохотала. А потом мы вошли в магазин, и я сразу увидела бейсболку. Как раз такую, о какой всегда мечтала. Вся такая черненькая, красными бусинками сердце вышито, а по нему — надпись серебром.

— Мам, а давай еще и бейсболку купим? — попросила я.

— Какая-то она уж слишком навороченная, — усомнилась мама, — Бусинки, буквы какие-то непонятные… Вот что, например, здесь написано?

— «Разбитое сердце», — перевела я.

— Какой ужас! — сказала мама, — зачем тебе на себя беду навлекать?

— А я и не навлекаю, — сказала я, — я в ней уже давно живу.

Мама посмотрела на меня и отвернулась. Потом, не поворачиваясь, сунула мне кошелек и вышла из магазина. У нее всегда так. Сначала ржет как ненормальная, а потом как ненормальная плачет.

Диму я проспала. Он ушел, так и не узнав всей правды.

На столе стояла тарелка с кучей размороженных блинов. Под ней записка: «Сметана — в холодильнике, кофе — на плите».

Аппетит резко пропал. Я быстро оделась и вышла.

Тетка

Они ехали в одном трамвае. Тетка и Лексеич.

Трамвай был совершенно пустой, но они сидели не рядом, а строго друг за другом, Лексеич впереди, тетка сзади.

Всю дорогу она пела песни. Тихонько так пела, себе под нос. От полноты чувств, от гордости, от счастья: «Знамя душистое, знамя пушистое мы пронесем через миры и века!»

За окном ликовала первомайская демонстрация. Лозунги, транспаранты, полуголые физкультурницы с хула-хупами, дети с бумажными цветами и яблоневыми ветками.

Лексеич оборвал ее на половине фразы. Замолчи, сказал он, побереги губы. А чего их беречь, удивилась тетка, чай не отваляться. Быстро заткнулась, скомандовал он, а то я сам тебя заткну. В каком смысле, не поняла тетка, в каком смысле ты меня заткнешь? В прямом, сказал Лексеич, я что, должен повторять тебе трижды? И не подумаю, заупрямилась тетка, тоже мне генералиссимус! Но Лексеич ее уже не слышал. Да и она уже не слышала его. В этот момент она только чувствовала.

Поцелуй был долгим, настолько долгим, что она даже успела устать. Шея затекла, спина ныла. А еще спинка кресла, разделявшая ее с Лексеичем, доставляла тетке массу неудобств. Их губы были вместе, а все остальное врозь. Незавершенность процесса сильно раздражала. Нет бы, взял бревнышко и понес. Легко так понес, элегантно. На те два кресла, которые рядом. Или на пол, что ли, повалил. Кто же так, через перегородочку-то целуется?

Но все равно, в целом, было приятно.

«Да здравствует та-та-та, та-та-та, а заодно и коммунистическая партия Советского союза!» А наш трамвай вперед бежит, в коммуне остановка.

А куда мы едем, спросила тетка, сразу, как перевела дыхание. К нашему светлому будущему, ответил Лексеич. А у нас есть будущее, удивилась тетка. А у кого его нет, удивился Лексеич. И снова полез целоваться. Какие у тебя колючие усы, поморщилась тетка. Ты что сбрендила? У меня нет никаких усов!

Тетка поморщилась и открыла глаза. Матвея это не остановило, он снова ткнулся своим мокрым носом прямо ей в губы. Нежный утренний поцелуй, он же — приглашение к завтраку. Эгоист хренов, тебе бы только пожрать.

Тетка села на постели и тут же повалилась обратно. Нет никаких сил. Как будто всю ночь вагоны разгружала. Судя по солнцу, сейчас, наверное, часов восемь. Но если я уснула где-то около четырех, то такая усталость вполне объяснима и даже простительна.

Надо разбудить Оленьку, подумала тетка, ей пора в университет. Но она вчера так и не вернулась, вспомнила тетка. А сегодня у нас какой день недели? Пятница. Какая связь? Прямая. Вчера был четверг, день, в который Оленька встречается с Ильей Петровичем. Значит, вчера она опять была с ним, куда еще ей было деваться? С одной стороны — это плохо, но с другой — хорошо, потому что Ольга ночевала явно не на улице. Могла бы хоть матери позвонить, успокоить старушку.

Тем более, что у старушки сегодня тяжелый день. На работу надо идти получать фитилей от начальства. Лексеич просто так не снится. Он приходит к ней по ночам только с определенной целью — предупредить о грядущей опасности. Но сегодняшний сон резко отличался от предыдущих. В тех, в обычных снах он только орал на нее, а в этом еще и полез целоваться. Ой, не к добру, подумала тетка. Что-то сегодня случится.

Проделав все привычные процедуры, как-то: душ, завтрак и приведение себя в относительно божеский вид, тетка загодя вышла из дома, решив пару остановок пройтись пешком.

Обленившийся после майских праздников город неохотно вступал в свои трудовые будни. Впереди была рабочая суббота и короткое, незаметное в своем одиночестве воскресенье. А сразу за ним — понедельник, вторник и так далее до наступления периода поголовных отпусков. А пока — крепитесь, люди, скоро, лето, и давайте верить, что мы до него как-нибудь, да дотянем.