А ты, тетка, всего лишь продолжательница великого почина. Но разве не глупо надеяться на помощь извне, когда ищешь выход из внутреннего лабиринта? А стоит ли, вообще, распыляться? Может быть, это глубокое, пещерное, нутряное одиночество вовсе и не наказание, а дар?

Так ради чего же все эти муки? Любовь, морковь, помидоры? Никогда хорошо не жили, не фиг и начинать! Быстро! Домой! Рысью! Уничтожить, стереть с лица земли, закопать, похоронить заживо и потерять в широком поле, травой поросший бугорок.

По дороге домой тетка прикидывала, как лучше ей осуществить задуманное. Уничтожить всю страницу целиком? Или оставить на всякий случай? А стереть только один маленький уголок, в котором она хранила свои несметные сокровища.

Пожалуй, лучше уголок. Сжечь быстренько этот черный свиток и больше никогда о нем не вспоминать. Заживем по-прежнему спокойно, плавно и уныло. Ну и пусть! Пусть уныло, зато как спокойно! И старухи отступят, и летающие тарелки, и Лексеич перестанет приставать с неприличными предложениями. Тишь, гладь, благодать!

Ольга должна быть уже дома, но я думаю, смогу выкроить минутку, чтоб нажать на спусковой курок. Я убью тебя, Тюльпан, я убью тебя во второй раз и собственными руками. Не жить нам на этом свете вместе, не радоваться. Не судьба, как говорится, а сплошная безнадега. Жди меня там, по ту сторону понимания. А я останусь здесь, по эту.

На теткин звонок никто не отозвался. Она открыла дверь своим ключом и устало опустилась на банкетку. Боже мой, ну где же Оленька шляется? Придет, и ее убью к чертовой матери. Похоже, что она эту ночь провела не с Ильей. Обычно он поутру доставляет ее прямо к дому. А если не с ним, то с кем же? Вывод напрашивался сам собой. Если не с Петровичем, тогда с каким-нибудь новым интернетным знакомым.

Но всю ночь! А заодно и день! Не в шахматы же они играли?

А не сменила ли ты, тетка, шило на мыло? Не много ли ты на себя взяла? Ясновидящая, перемать, экстрасенша! Сердце ее материнское чует! С разбегу отделяет зерна от плевел, жемчуг из дерьма достает! Откуда такое самомнение немереное? Откуда такая уверенность непрошибаемая? Гордыня такая позорная откуда? Как же ты могла послать родную дочь на минное поле, и ждать в тепле и сытости подорвется она там или нет?

Ольга

Весь день промотавшись по улицам, я вернулась домой только к вечеру. Не на вокзале же мне ночевать. Звонить не стала, дверь открыла своим ключом. Вдруг, думаю, повезет, удастся проскочить в ванную, не встретившись с мамой.

Не повезло. Мама сидела на банкетке в прихожей, в той же позе, в которой я вчера ее оставила. Складывалось впечатление, что она так и не покидала своего поста номер один и продежурила в ожидании меня целые сутки.

— Привет, — довольно бодренько начала я.

— Привет, — устало ответила мама.

— А что стоим, что не едем? — я вяло попыталась острить, но мать не среагировала.

Просто встала и молча пошла на кухню.

Вот так всегда. Она в роли ускользающей, я в роли догоняющей. Иду с поникшей головой за ее суровой, одеревеневшей в своем праведном гневе спиной.

— Ужинать будешь? — спросила она тихим сдержанным голосом. Вся такая жертва невинная, поруганная добродетель.

— А что случилось-то? — я чувствую, что начинаю раздражаться, — первый раз что ли?

— Не первый, — разжала губы мать, — но раньше я точно знала, с кем ты проводишь время, что тебя довезут до дома и одну на улице не оставят.

— А что сейчас изменилось? — я вежливо ковырялась в котлете, — меня тоже провожают, причем до самой квартиры, на случай маньяков и прочих педофилов.

— Кто тебя провожает? — было видно, что мать с трудом сдерживается, чтоб не заорать, — имя, фамилия, телефон?

— Как будто ты не знаешь? — усмехнулась я, — на прошлой неделе был Змей Горыныч, на этой — Леха-золотой парень, а всю сегодняшнюю ночь, а заодно и день — доктор Дима.

— Чем можно заниматься с незнакомым человеком целые сутки! — сорвалась на крик мать.

— А ты догадайся! — я все-таки засунула в рот кусок котлеты и стала методично ее пережевывать.

— Может, ты мне, наконец, объяснишь? — мать стояла с упертыми в бока кулаками. — Что у тебя с ним?

Я спокойно дожевала котлету и медленно, почти по слогам произнесла:

— Офигительный секс.

Мать молча опустилась на стул, ни в силах больше слова произнести. Мне почему-то сразу стало стыдно, и я поспешила исправить ситуацию:

— Шучу я так, мам, — соврала я, — шучу я, типа, прикалываюсь.

— Ты не поняла меня, Оля, — своим обычным, почти повседневным голосом произнесла мать, — ты думала меня этим удивить? — она налила мне чаю и придвинула ближе вазочку с печеньем. — Так вот, я должна тебя разочаровать. То, что ты трахаешься направо и налево, для меня уже давно не новость.

— Тогда в чем дело? — заорала я, — что тебе от меня надо?

Она поднялась и стала молча убирать со стола.

Вот так всегда! Всегда так! Сначала доведет до белого каления, а потом морду обиженную делает! Посудку она моет, тарелочками гремит! Вся такая правильная, умненькая, чистенькая. Так бы и дала по горбу чайником!

— Ну что ты молчишь? — не выдержала я, — трудно ответить?

— Хорошо, — сказала мать, вытирая мокрые руки, — у тебя есть полчаса, чтобы меня просто выслушать?

— Валяй, — разрешила я, — так и быть, выслушаю…

— Я издалека начну, ладно?

— Давай, даже интересно.

— Ты помнишь, для чего мы все это затеяли?

— Не мы! — возразила я, — это была твоя идея!

— Неважно, твоя или моя, — мать села напротив меня и стала повторять пальцем рисунок на скатерти. — Очень мне хотелось, Оленька, замуж тебя выдать.

Мать опять перешла на этот странный, совершенно несвойственный ей стиль изложения. Она всегда так говорит со мной, когда волнуется. Словно газету «Правда» читает. Кодекс поведения пламенного ленинца, будущего строителя коммунизма.

— И что же тебе помешало? — привычно съязвила я.

— Не перебивай меня. Можно я с прошлого начну, со своей юности?

— Что ты меня спрашиваешь? — я снова стала накаляться. Нестерпимо хотелось спать.

— Ты знаешь, раньше фильмы такие смешные про любовь снимали — обхохочешься! — мать улыбнулась, смахнула с ресницы невидимую слезу и замолчала.

Потом встретилась с моими много говорящими глазами и снова засуетилась. Стала поправлять скатерть, схватила бахрому, стала вытягивать из нее нитки:

— Знаешь, меня всегда поражало, почему всякие там влюбленные должны обязательно бегать друг от друга? Какую любовь ни возьми, так девушка обязательно бежит вдоль берега реки, а парень ее догоняет… Или она бежит между берез, а он за ней маневрирует… Или она на коне скачет, и он снова чуть позади и во весь дух. Глупо это как-то казалось, неестественно. Ведь он может легко ее догнать и искупать в реке. Или прижать к березе и сделать свое черное дело. Или стащить с коня и с особой нежностью… Так ведь нет! Он почему-то играет в эту игру, и, похоже, эта игра ему тоже доставляет удовольствие. Но это же штамп! Это же пошлость! На это смотреть без рвоты нельзя, а все равно смотришь! Глаз отвести не можешь! Плюешься, а в глубине души — завидуешь! Вот я бы тоже так могла красиво на лошади лететь! Ветер в лицо, волосы развеваются, а позади он вот-вот настигнет, и тогда… И что тогда? А бог его знает! Не приходилось, не довелось. Но, похоже, что все у них будет в порядке. Будут они жить и долго, и весело, и умрут в один день.

Мать поднялась со стула и стала что-то искать в ящиках стола.

— Понимаешь, Оля, я много жила и очень много думала, — мать остановилась и уставилась в одну только ей видимую точку на стене, — меняются времена, меняются нравы, правила поведения, мода… Погода меняется, экология, среда обитания… Правительства, государства, города… А, вот люди, Оля, как это ни странно, остаются прежними.

Я попыталась ей возразить, но она только замахала на меня руками:

— Не перебивай меня! — она снова села за стол и занялась скатертью. — Люди остались прежними, как десять, как двадцать, как сто и тысячу лет назад. Не снаружи конечно, изнутри. Все те же страсти, те же желания, стремления, мечты. Та же река, те же березы, лошади… Она снова бежит от него, а он за ней. У Шекспира, у Пушкина, у твоего любимого Ростана… И все хотят только одного: любить, страдать, ненавидеть, в общем жить, и быть счастливыми во чтобы то ни стало.

— Ну хорошо, я с тобой согласна! — не выдержала я, — только я не понимаю, к чему ты это?

— А все, Оля, очень просто, — тихо сказала мать, — все, Оля, очень просто выстраивается, если не отступать от этих правил, не нарушать их. Если соблюдать их автоматически, не задумываясь, как будто ты сама их придумала и поэтому блюдешь. Вот, представь: бежишь ты вся такая в березах, а он весь такой в сапогах. Бежит он, Оля, трусит или ползет — это неважно. Все равно как: притворяясь, задыхаясь, умирая… Но главное, чтоб он был хоть чуть-чуть, но позади, а ты, Оля, хоть на сантиметр, но впереди. Чтоб ты была хоть немножечко, но добычей, а он хоть и понарошку, но охотник. Чтоб ты обгоняла его хотя бы на пол-корпуса и желательно на горочке. На пьедестале таком импровизированном, в декорациях красивых, на высоте, на облаке. И тогда ему обязательно захочется снять тебя оттуда, на руки взять, на землю поставить, отпустить и побежать за тобой хоть на край света. А когда ты сама в первый же день…

— С чего это ты взяла, что я сама и что в первый же день? — взорвалась я.

— Ну во второй, какая разница? Ну, потрахаетесь в охотку, и все — «финита ля комедия».