— Чего она хочет? — раздраженно спросила Манон.

— Я не знаю, Maman, — сказал он. — Maman, ее папа и мама, ее дети — они все умерли.

Послышался шорох.

— Она не заслуживает семьи, — сказала Манон.

Меня шокировала не только ее открытая неприязнь ко мне, но и то, что она говорила такие ужасные вещи ребенку. Я вспомнила, как Баду доверчиво прижимался ко мне.

— Манон! — поднимаясь с бордюра, позвала я, чтобы она не успела сказать ему еще что-нибудь ужасное. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Подождешь, пока я не буду готова, — отозвалась она тем же раздраженным тоном, каким разговаривала с Фалидой и Баду.

И снова у меня не было другого выбора, кроме как сидеть и ждать, пока она спустится во двор.

Наконец она медленно спустилась, словно никуда не торопилась. На ней был свободный, почти прозрачный кафтан; я отчетливо видела сквозь него очертания ее все еще стройного и соблазнительного тела, когда на нее падал свет. Ее груди были высокими и упругими. Волосы она распустила, а глаза подвела черной краской. Губы были слегка припухшими и какими-то помятыми.

Когда я смотрела, как она спускается по лестнице, такая властная, с напускным безразличием, мне хотелось подбежать к ней, сильно толкнуть ее, чтобы она скатилась вниз по ступенькам, потянуть за волосы, сильно ударить. Мне хотелось крикнуть ей, что она лживая и коварная женщина, не заслуживающая ни такого чудесного сына, ни этого замечательного дома. Не заслуживающая своего любовника — другого ее любовника, Ажулая, мужчины с приятной наружностью, который относится к ней и Баду с почтением и преданностью. Знает ли он, что она обманывает его, как и меня, только другим способом?

Но я ничего не сделала и ничего не сказала. Я осталась стоять у фонтана, скрестив руки и плотно сжав губы.

Она села на кушетку и еще раз резко позвала Фалиду. Девочка прибежала с подносом, на котором стояли чайник, один стакан, круглые лепешки и миска с чем-то похожим на темный джем. Фалида поставила все это на низкий столик. Баду тихонько спустился по лестнице и сел рядом с матерью.

— Ты видела моего мужчину, Сидония? Обаятельного Оливера? Он ничего, правда?

Я не ответила, пристально глядя на нее. Чего она ждала от меня? Чтобы я одобрила этого ее очередного любовника?

— Ты выглядишь больной, Сидония, — сказала Манон с явным удовольствием. — Бледная и дрожишь. Совсем нездоровый вид.

На ее губах появился намек на улыбку. Сначала она отпила чаю, затем намазала на лепешку полную ложку фруктовой массы и стала есть.

Я и не ждала, что она предложит мне что-нибудь. Но она ничего не предложила даже своему сыну. Он смотрел, как его мать ест и пьет.

— А какой ты ожидала увидеть меня после того, что сказала мне? — Я не старалась сдержать гнев. — Манон, ты думала, я не узнаю о твоей лжи? Что я просто поверю тебе, сложу чемоданы и уеду из Марракеша, как побитая собака? — Конечно, я бы так и сделала, если бы Ажулай не сказал мне правду. — В какую жестокую игру ты играешь со мной? И почему?

Манон была занята пережевыванием лепешки. Проглотив, она сказала:

— Я много чего пережила в своей жизни. Много чего. Мои несчастья намного превосходят все, что ты когда-либо испытывала. — Она подняла голову, словно вызывая меня на спор, затем взглянула на Баду. — Уйди, — сказала она ему.

Я осуждающе покачала головой, все еще сцепив руки, чтобы не броситься к ней и не ударить по лицу. Я никогда никого в своей жизни не била. Но в тот миг мне очень хотелось это сделать. Баду пересек двор и вышел за ворота; он поцокал языком, подзывая щенка.

— С чем бы тебе ни пришлось столкнуться, Манон, это не повод для такой ужасной лжи. Почему ты не могла просто сказать, что его здесь нет, когда я впервые пришла к тебе, чтобы узнать что-нибудь о нем? Какое извращенное удовольствие ты, очевидно, получила, увидев меня такой… — я запнулась.

Мне не хотелось вспоминать выражение ее лица, когда она наблюдала за тем, как я кричу, падаю, услышав о смерти Этьена.

Манон лениво подняла одно плечо.

— Этьен никогда бы на тебе не женился, ты же знаешь, — сказала она. — Он никогда бы на тебе не женился, — повторила она. — Поэтому я подумала, что тебе будет легче, если ты поверишь в его смерть. Тогда у тебя не будет больше причины надеяться. Ты поедешь домой и выбросишь глупые мысли из головы.

Она обманывала меня. Ей и в голову не приходило делать мне добро, все ее действия показывали, насколько извращенное у нее представление о доброте.

— С чего ты взяла, что он не женился бы на мне? Откуда ты знаешь, что твой брат чувствовал ко мне и как поступил бы? — Я была уверена, что он никогда не говорил с ней обо мне, иначе она бы знала, кто я такая, когда я первый раз пришла к ней.

Я хотела было рассказать ей о ребенке, но потом оставила эту идею.

— Этьен слишком эгоистичен, чтобы жениться на ком-либо, — сказала она.

— Ты не можешь этого знать. Ты не видела его со мной.

— А мне это и не нужно. Я знаю его слишком хорошо, Сидония.

— Ты знаешь его только как брата. Кое-чего не видишь, когда связан с человеком кровными узами. Отношения между братом и сестрой — это не то же самое, что отношения между мужчиной и женщиной, — возразила я, и когда я говорила это, что-то изменилось в лице Манон, но только на мгновение.

— Он не женился бы еще и потому, что не захотел бы стать отцом ребенка, — сказала она, и я наткнулась на ее явно провоцирующий взгляд.

Я порадовалась, что не упомянула о своей беременности.

— Почему ты так говоришь?

Теперь она отклонилась и улыбнулась. В уголке ее рта застыла крошечная капля джема; она слизнула ее. Язык у нее был ярко-розовым.

— Маджун, — сказала она, снова наклоняясь вперед и набирая еще одну ложку из чашки. — Тебе нравится маджун, Сидония? — спросила она, держа ложку на весу.

— Я не знаю, что это, и мне это безразлично, — сказала я.

— Иногда дым от кифа обжигает мне горло. Это лучше: гашиш смешивается с фруктами, сахаром и специями, — пояснила она, съев еще одну ложку, не утруждая себя намазыванием на лепешку. — Я даю это Баду, чтобы он спал. Когда мне надо, чтобы он спал, — добавила она, и я подумала о ее забавах с мужчиной этой ночью.

Я почувствовала такое отвращение к ней, что даже отступила на шаг.

— Я пришла сегодня сюда с надеждой, хоть и мизерной, что ты скажешь мне правду, скажешь, как найти Этьена. И, может быть, объяснишь причину такого своего отношения ко мне, — сказала я. — Мне следовало догадаться, что этому нет объяснения. Ты просто злорадная и язвительная женщина.

— Ты думаешь, меня волнует твое мнение? — Она издала звук, похожий на смех. — Ты не знаешь, что преподнесла мне жизнь, ты, с твоим беззаботным существованием, твоим домом и садом, картинами ради удовольствия, чтобы скоротать время, играми со старой кошкой. Всю свою жизнь ты делала только то, что хотела.

Маджун закончился. Манон подняла чашку и, глядя на меня поверх нее, аккуратно слизала остатки гашишного джема своим маленьким острым языком.

Я пристально смотрела на нее. Откуда она знает, что у меня есть сад или кошка? Я не говорила ей об этом. Я только вкратце рассказала Ажулаю о саде, но о Синнабар… Я ни разу не упомянула о ней.

— Если бы ты знала, что такое настоящая жизнь, если бы ты пожила вне своего маленького безопасного окружения, — тогда ты имела бы полное право осуждать меня. — Она поднялась и посмотрела мне в глаза. — Я солгала тебе, потому что мне можно. Потому что мне доставляло удовольствие видеть, как ты кричишь, видеть, насколько ты слаба. Вы с Этьеном хорошая пара. Он так же слаб, как и ты. Он даже не рассказал тебе о своей болезни. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Его болезни? — «Но это его отец был болен!»

Она засмеялась громко, весело.

— Этьен слишком слаб, чтобы рассказать тебе правду, а также слишком стеснителен, чтобы позволить тебе увидеть, какой он на самом деле. Только я знаю, насколько он болен. Я единственная, кто видел его в самый критический момент.

— Какая болезнь? — недоумевала я.

Манон снова села и налила себе в стакан чаю, а затем откинулась назад и небрежно закинула ногу на ногу. Она выпила чай одним долгим глотком, а затем выкрикнула что-то на арабском языке. Фалида появилась с шиешой и поставила ее на землю перед Манон. Девочка засуетилась, открыла ее, достала кремень и подожгла табак, затем соединила шиешу и подала мундштук Манон.

— Ты что, не замечала очевидного? — спросила та; мундштук едва касался ее губ.

Я застыла, пытаясь найти ответ на ее лице.

— У него только начинали проявляться симптомы, но признайся: ты действительно не замечала этого? Как только я увидела его, когда он пришел сюда, я все поняла. У него были такие же симптомы, как и у нашего отца. Неужели ты и правда такая тупая? Такая слепая?

Я представила Этьена в больнице, а затем в моем доме. Когда мы ходили куда-нибудь поужинать, когда он вел машину, в постели. Маленькие несущественные детали промелькнули в моей голове: как он иногда внезапно со стуком ронял вилку или нож на стол, как он зацеплялся за край ковра. Неожиданно покачнулся и споткнулся, когда шел через спальню ко мне однажды ночью — тогда я думала, что он просто устал после долгого рабочего дня или что неизменный стакан бурбона, который он выпивал после обеда, подействовал на него в тот вечер сильнее обычного.

Я вспомнила о пустом пузырьке из-под таблеток, который нашла в его комнате, — это было лекарство, применяемое при параличе.

— Этьен унаследовал все от нашего отца, — сказала она. — Мне не досталось ничего. Но сейчас я рада, что вместе с богатством Марсель Дювергер оставил своему сыну кое-что еще.