Эмили рассмеялась:

— Извини, но с того места, где я сидела, не смотреть на него было просто невозможно. Я думала, что его прорвет прямо на меня.

— Жаль, что не прорвало, грубятина ты эдакая, — буркнул он и, подавшись через стол, взял ее за руку.

— Вы закончили, мадам? — спросил официант, который, хоть хорошо смотрелся в своем жилете, все ж был таким хрупким и древним, что, казалось, в чем только душа держится, не говоря уж про то, как ему еще и удается работать. Похоже, там вообще никто из молодых не работал, появлялось ощущение, будто весь этот дом откуда–то из другого времени. Официант собирал тарелки, руки его слегка тряслись, Эмили с Беном переглянулись с легкой улыбкой, и Эмили почувствовала, как у нее почему–то слезы на глаза навернулись.

— Давай прогуляемся попозже, — настойчиво предложил тогда Бен. — Такая прекрасная ночь!

— Темно, мы расшибемся там, — сказала Эмили.

— Нет, ни за что, сегодня громадная полная луна. Давай в полночь сходим на утес. Отлично получится.

Эмили взглянула на своего мальчишку–ухажера в рождественском сиянии и давалась диву, как могла она когда–то счесть его странным, ведь он был великолепен. Ей по душе была его страсть, его восторженное отношение к жизни, глубина его глаз, преданных, как у собаки, и она знала, что никогда не даст ему от ворот поворот — ни за что.

Они оделись потеплее, Эмили натянула на себя под пальто все, что взяла из одежды, до того на улице было холодно. Пришлось выпрашивать у дворецкого ключ (в это время дверь запиралась на ночь), и тот, явно считая их безумцами, ключ все же дал, большой, с одной бородкой, старомодный, похожий на тюремный, и они побежали по дорожке, уже опьяневшие от трех четвертей бутылки красного, которую Бен засунул во внутренний карман пальто, они вели себя как шаловливые дети, убегающие из школы–интерната. Бен оказался прав: сияла несравненная луна, словно ее сам Господь ножницами вырезал идеальным светящимся кругом — только для них. Они дошли до утеса, где ветер стих, а вода там, внизу под ними, была спокойна, и казалось, что земля, а не море движется туда–сюда, будто в дреме.

— Давай поближе подойдем, — сказал Бен.

— Ты уверен, что это неопасно? — Эмили почувствовала волнение, хотя она и боялась высоты, но дело было не только в этом, волновало что–то другое, давно позабытое.

— Ничего опасного, разумеется, пока мы слишком близко не подойдем к краю. Не тревожься, я с тобою.

Эмили держалась на безопасном расстоянии от того места, где кончалась трава и начинался воздух, и, пока она любовалась залитым лунным светом простором посеребренного моря, в голове у нее одна за другой возникали разные картины, путаные, несвязные. Эмили хнычет. Эндрю кричит. Кэролайн скачет вприпрыжку рядом, держа ее за руку. Зубцы крепостной стены замка. Фрэнсис бледная и онемевшая, как камень. Мороженое, там где–то было мороженое. Потасовка: Эмили дерется со своей сестрой–близняшкой так, будто от этого ее жизнь зависит. Горячая ванна.

— Эмили, что с тобой? — спросил тогда Бен, расслышав, как изменилось у нее дыхание, хотя она ничего не сказала и не сделала ни единого движения.

Слова ее отомкнули от прошлого, и она побежала, по крайней мере, шагов тридцать отбежала — подальше от бездны, с маху бросилась на вымерзшую жесткую траву и лежала, тяжело дыша, пока не прекратилось это кружение.

— Чего ж удивляться, что я перепугалась, когда инструктор выпихнул меня из самолета, — выговорила она наконец и попыталась засмеяться, но вместо этого заплакала, а оказавшись в объятиях Бена, рассказала ему, перемежая слова всхлипами, о чем она вспомнила, а Бен думал, смог бы он любить ее больше или, как Кэролайн, меньше, и как при такой злыдне близняшке Эмили сумела остаться такой милой, такой нормальной.

15

Просыпаюсь, плача, похоже, сны не отпустили меня. Остаюсь пока в постели: вставать еще слишком рано. Нахожу под кроватью старую газету, ту самую, из Кру, и с головой ухожу в судоку, трудное на сей раз, и у меня получается решить все до конца: слегка довольна собой, будто достижение какое свершила. Заставляю себя спуститься на кухню позавтракать, потом принимаю душ и одеваюсь в пикантно подправленный наряд, по–прежнему чувствуя стеснение: ну, не выглядит он во всем подходящим, не вполне он под стать Кэт, что бы это ни значило. Когда наконец–то выхожу из дома, настроение гнетущее, но, как всегда, мне лучше, когда я на свежем воздухе. Какая ж это отрада быть никому не известной, не тревожиться, что кто–то на тебя пальцем показывает, что о тебе перешептываются. Ангел посоветовала мне проехать подземкой до Ковент — Гардена, потому как оттуда легко пешком дойти до Шафтсберри–авеню и мне не придется пересадки делать. Она одолжила мне карманный справочник «От А до Я», так что сегодня чувствую себя увереннее, буду знать, куда идти.

Подземка (тут ее зовут «трубой») — это круто. Эта самая «труба» пропитана потом: свеженьким от перегревшихся конторских мальчиков, стоялым от людей, которым, наверное, приходится мириться с ванными вроде моей, а потому они и не мылись давненько, и густым, глубоко въевшимся, который много дней, месяцев и лет стекал на сиденья, а теперь снова воспарял в этой сумасшедшей жарище. Именно этот, последний, вызывает во мне наибольшее отвращение, так что решаю не садиться, хотя свободные места есть, и хватаюсь за желтый вертикальный поручень; моя рука находится рядом с рукой чернокожей обладательницы маникюрных бабочек на ногтях. Обладательница руки, похоже, взволнована (может, на работу опаздывает): постукивает кончиками пальцев, заставляя бабочек порхать, смотрит на часы на другой руке, слегка притоптывает правой ногой в изящной обуви, словно понукая поезд, чтоб еще быстрее мчался сквозь глубокую черную дыру.

Ищу взглядом интернет–кафе, где можно обновить мое резюме. Надо добавить мой новый адрес и новый номер мобильного телефона, сократить мое новое имя. Расстраиваюсь, что у меня нет доступа к Интернету, и жалею, что в магазине настаивала на самом дешевом мобильнике, надо было послушать того симпатичного продавца, а не вести себя как капризный ребенок. Отсутствие доступа к «Гуглу» воспринимается еще одной утратой, еще одной нехваткой, и я решаю: если удастся найти работу быстро, то непременно разорюсь на ноутбук или какой–нибудь навороченный телефон с Интернетом. «Если б только я могла спросить Бена, он бы знал, что подошло бы мне лучше всего». Обрываю себя. Спросить его я не могу.

Никак не найду интернет–кафе (а я‑то думала, что это будет легко), потому пробую останавливать и расспрашивать людей, но никто не знает, большинству эти кафе до лампочки, у них дома и на работе есть свой проводной Интернет для подключения ко всему белому свету. Перестаю спрашивать и бреду по улицам наудачу, выискивая нескладно, бесцельно, слезы того и гляди опять польют. Вдруг вижу нескольких девиц со спутанными и грязными с виду волосами и кольцами в носу, в коротеньких плиссировках поверх легинсов и в кроссовках, не очень–то хочется, но все же обращаюсь к ним, они по–английски говорят не очень хорошо, зато знают, где такое кафе, и шлют меня обратно к Лестер–сквер.

Сижу за одним из экранов в глубине рабочего зала, полного компьютерных терминалов и роботоподобных людей, и гадаю, что за жизнь ведут они в своем киберпространстве, насколько отличается она от их реальности из крови и плоти. И как это только в последние десятки лет история настолько быстро дошла до создания всего, связанного с человеческим взаимодействием, как это скажется в будущем? Зачем мне даже думать об этом? Мне всегда не нравились интернет–кафе. Начать с того, что само название обманчиво, внутри даже не предпринимаются попытки сделать обстановку приятной, кофе подать некому, а в этом я вообще себя чувствовала как в каком–то научно–фантастическом фильме о светопреставлении. Глухое буханье перекрывает низкое жужжание жестких драйверов и клацанье клавиатур, я вздрагиваю, но, оказывается, бухнула банка «коки», которую кто–то купил в стоящем в углу автомате. Мое резюме содержится в единственном сообщении (помимо всякого спама), которое я получила на свой новый электронный адрес, тот самый, что сама же завела для Кэтрин Браун, еще будучи Эмили. Как–то ночью я не ложилась допоздна, чтобы напечатать резюме, а Бену сказала, что хочу послать несколько писем: одна ложь в ряду многих, сказанных мною ему в последние недели перед побегом. (И подумать только, что до того мы всегда были так открыты, так свободно рассказывали друг другу о чем угодно.) Я отправила резюме прикрепленным файлом от самой себя старой себе самой новой, а потом удалила вордовский файл и отправленное сообщение, очистила корзину и уничтожила все сведения о них. Пара щелчков мышью — как легко избавиться от следов! Я сама себе была ненавистна.

Я поискала какое–нибудь солидное агентство по трудоустройству и нашла одну контору в Холборне, на тот случай, если ничего не выйдет с приятельницей Долорес: эта ниточка не внушала мне доверия, хотя попытаться следовало непременно, Долорес была так настойчива, так старалась помочь мне. Заканчиваю работу над резюме, жму «сохранить», а потом отправляю файл снова себе, чтобы был под рукой. Жму на «печатать» и печатаю десяток копий. Обходится это очень дорого, зато, по крайней мере, какое–то время больше не придется заходить в такое «кафе», а если повезет, то и вообще больше никогда. Слежу за тем, как машина втягивает в себя чистые белые листы бумаги и выдает их заполненными красиво составленной ложью, потом плачу парню на кассе, от которого несет табачищем с травкой и который даже не взглянул на меня, давая сдачу.

Мой «От А до Я» шлет меня по Чаринг — Кросс–роуд, а потом налево в узкую улочку, пропахшую спертым воздухом воздушных кондиционеров и китайской пищей. Уже почти полдень, хочется есть (я теперь, похоже, всегда испытываю голод), но я решаю пойти и покончить с делом, пока я еще не растеряла остатка храбрости. Отыскиваю на улочке нужный мне дом и нужную дверь, солидную, металлическую, с разными звонками с правой стороны. Средняя кнопка гласит: «Мендоса медиа рекрутмент», — должно быть, оно и есть, так что жму ее и жду.