Желание покупать пропало, хотя меня и мучает извращенческая мысль, не обижу ли я Ангел, если ничего не куплю, ведь она, похоже, так старается помочь мне. (А как насчет разбитых сердец моих близких, разве это не должно бы мучить меня больше?) Ангел улавливает мое нежелание и предлагает пойти кофе выпить и, может, вернуться попозже, когда у меня будет время решить, что мне действительно нравится, подгонять меня ей не хочется. Так что мы покидаем маленькую примерочную, оставляя разбор всей сваленной в кучу одежды на продавцов (я, правда, попыталась приняться за это, но Ангел велела мне не глупить, продавщицам, говорит, хоть будет чем заняться), и двигаем в обратный путь на эскалатор, мимо кожизделий, мимо парфюмерии, выходим на Оксфорд–стрит, и, несмотря на толчею народа, я немного успокаиваюсь: движение, похоже, как–то помогает.

Ангел плывет через толпу, и я снова отмечаю, как хрупка она на вид, как чересчур крохотна и чиста, чтобы быть крупье, слишком невинна, чтобы орудовать в ночном подпольном мире надежд, беспомощности и утрат. Она меня поражает.

Находим неподалеку бар, я как–то счет времени потеряла, для кофе уже слишком поздно, слишком поздно возвращаться сегодня в «Селфриджез», и, чувствую, меня волнует, что я надену в понедельник, как будто это имеет какое–то значение. Мне незачем спрашивать Ангел, что она будет пить: заказываю две водки с тоником, и напитки приносят в длинных охлажденных стаканах со льдом и лаймом. Бар, должно быть, новый, дорогое убранство в нем, и внутренний интерьер всячески это подчеркивает, словно бы чересчур стараясь, — вроде меня. Мы сидим в глубине зала у стены с разрисованными обоями на одинаковых блестящих стульях, слушаем невнятную музыку, наверное, где–то утвержденную дирекцией, и я оплакиваю настоящие кофейни: с покоробленными рекламками «Мартини», разнокалиберными столами со стульями и даже, может, со свечками под бутылочными колпаками, — увы, нынче не модные. Отчего мир стал таким дезинфицированным, обезличенным, скучным? Куда ни попади: в Лондон, в Манчестер, в Прагу, — бары везде и всюду одни и те же. «Тебе следовало бы быть в Манчестере», — произносит голос, и я впиваюсь в соломину, яростно опустошая стакан до дна.

Ангел, похоже, довольная собой, копается в своей вместительной сумке от «Милберри» (дорогущая! — неужели настоящая?), которая делает ее похожей на куколку, уменьшает ее еще больше, чем есть на самом деле, и сует мне под столом простой пластиковый пакет. На ощупь он какой–то чудной, будто металлический, а когда я заглядываю внутрь, то вижу оранжевое шелковое платье и джинсовую свободную юбку выше колена (их я спала и видела, но купить слишком остерегалась), а еще голубой топ, расшитый блестками, и серебристое платье–рубашку, которое мне очень приглянулось, но было отвергнуто как чересчур дорогое, чересчур откровенное. Не сразу доходит до меня, что ценники все еще на вещах, потом я поднимаю взгляд, гляжу ей в лицо, с трудом скрывая отвращение.

Ангел мило улыбается.

— Ой, детка, не тревожься, они могут себе это позволить, в таких местах на это специально деньги выделяются.

— Не в том дело, — шепчу я, сую одежду обратно в выложенный фольгой пакет и отпихиваю его под столом. У Ангел обиженный вид.

— Я только помочь старалась, — говорит она, насупившись, словно дитя малое.

Обижать Ангел я не хочу, уже прониклась к ней бездумной нежностью, а потому берем еще по одной водке с тоником, говорю ей «спасибо», что я вообще–то тронута, зато внутри меня всю трясет. Я никогда ничего не крала, даже не знала никого, кто этим занимался, — не считая Кэролайн, — от кого такого можно было бы ожидать. Ангел понимает, что ее суждения обо мне неверны, и, похоже, ей стыдно. Что ж, решаюсь оставить одежду у себя… а что еще мне с ней делать, в чем еще идти на работу в понедельник?

Когда мы потянули по третьему стаканчику водки, в бар, где все еще пусто, заходит выводок мужчин, Ангел улыбается им, хихикает с ними, и я глазом не успеваю моргнуть, как они шлют нам шампанское. Болтать с ними мне не хочется, они много старше нас, в дорогих рубашках, с редеющими волосами и выражающими нетерпение взглядами, как будто шампанское — это сделка и теперь мы им что–то должны. Хочу уйти, но Ангел радуется жизни, глаза у нее блестят от водки и адреналина. Один из мужчин, отнюдь не урод, явно положил глаз на Ангел, и я сижу с кислым видом, пока они флиртуют друг с другом, а поскольку никак не могу придумать, о чем говорить, остальные ставят на мне крест и уходят к стойке. Может, мне следовало бы пойти домой, предоставив подругу самой себе. Ангел запрокидывает голову, открывая свою длинную белую шею, по которой волна катится, когда она пьет, и на какой–то миг я ловлю во взгляде мужчины желание, отражение которого появляется и в моем. Выпив, Ангел ставит бокал для шампанского на темный деревянный стол, ставит с силой (по–моему, силу она не рассчитала, мы обе уже совсем хороши), но стекло, хоть и задребезжало, но не разбилось.

— Оп–па, — произносит Ангел. — Спасибки, ребятки, приятно было с вами познакомиться.

Одним движением она соскальзывает со стула, берет меня за руку, поднимает и мы, слегка покачиваясь, движемся по пустому залу к двери. Я оглядываюсь: у ухажера Ангел на лице на мгновение появляется раздраженное выражение, будто его провели, но Ангел заигрывающе делает ему ручкой, и мужчина улыбается незлобиво и даже нежно, а потом возвращается к своим друзьям и заказывает выпивку.

Ангел предлагает наведаться в знакомый ей бар в Сохо. Я устала, чувствую себя препаршиво, хочу домой, хотя и знаю, что она расстроится, ведь это у нее, говорит, первый свободный субботний вечер за много недель.

— Пожалуйста, иди без меня, со мной все будет хорошо, — говорю, хотя Ангел настойчиво уверяет, что вернется со мной домой: она явно беспокоится за меня, — но тут ее телефон звонит дважды, и, смею утверждать, кто–то правда хочет, чтоб она еще погуляла. Теперь мне делается кисло. Пусть мы и стали так скоро такими добрыми подружками (это ведь Ангел надо больше всего благодарить за то, что я как–то устроилась и в доме этом, и в жизни), только здесь, в Вест — Энде, это воспринимается по–другому. Меня все еще бесит происшествие в магазине, бесит ворованная дорогая одежда, упрятанная в ее сумке. Да, должна признаться, что она уже успела поведать мне всю ту безумную чушь про свои наглые проделки с бандитом — приятелем ее матери, про то, как когда–то таскала с сияющих прилавков бриллиантовые кольца, пока все взгляды были устремлены на ее мать, только я думала, что это осталось в далеком прошлом, когда она была всего лишь маленькой девочкой. Чувствую, заносит меня во что–то неведомое рядом с человеком, повидавшим жизнь и пожившим ею, а ведь, несмотря на все случившееся, еще несколько дней назад я была всего лишь скучным адвокатом из Честера. Неожиданно ощущаю, что события минувшей недели, минувших месяцев выжали меня как лимон, одолевает слабость, желание отдохнуть.

— Пойдем, детка, — говорит Ангел. — Давай только зайдем выпьем по маленькой, посмотрим, как ты себя будешь чувствовать. Время мы хорошо проведем, я обещаю. — Она берет меня за руку и улыбается так, что отказать ей я не в силах.

Мы проходим всю Оксфорд–стрит (как только Ангел ходит на таких каблуках?), а потом, перейдя дорогу, попадаем на мою улицу, где я работаю. Я указываю на агентство, и Ангел восклицает:

— Да ты что! Ну, это шикарненько, а?

А потом мы проходим Уордур–стрит, пересекаем Олд — Комптон–стрит, у меня уже ноги гудят, а желание отправиться домой (домой — куда?) одолевает целиком и полностью.

Ангел уже, по сути, тащит меня за руку, мы спускаемся по каким–то узким ступенькам, которые я никогда и не заметила бы, все это кажется чем–то немного сомнительным, но, когда мы проходим входную дверь, за нею открывается огромный бар — с высокими потолками, голыми кирпичными стенами и роскошными люстрами. Всю заднюю стену занимает экран, на котором крутят крутое порно. Увеличенные кадры не сопровождаются звуком, слава богу, так, долбит что–то механическое, это, что ли, зовут техномузыкой? Бар полон красивыми модными людьми, мне делается неловко за свои джинсы и унылую рубаху. Не знаю, куда взгляд отвести: в жизни не видела такого громадного пениса и того, что он им вытворяет, — вот и стою с Ангел у стойки, дожидаясь, пока кто–то из неистово занятой, но холодно отрешенной обслуги бара меня заметит. Убеждаюсь, что и все другие на экран не смотрят, будто его и нет вовсе. Гаргантюанский акт полового соития… а вместо него вполне могли бы показывать какого–нибудь причитающего чудака с плакатом, настолько старательно народ не обращает внимания на экран. Зачем он здесь: из любви к искусству или к моде? — а потом начинаю думать, какое мне до этого дело. Дожидаясь возможности заказать две водки с тоником, сквозь музыку слышу, как кто–то вопит показушно певучим голосом: «Ангел, до–ро–гая! У тебя получилось», — оборачиваюсь и вижу безукоризненно сложенного чернокожего в бананово–желтой футболке, которой тесно на скульптурной лепки груди, он обнимает Ангел, прижимая ее к себе, словно малого ребенка, только–только извлеченного из ванны. Ангел ухмыляется, бросает вверх завлекающий взгляд, хотя даже мне ясно, что чернокожий — гей. Я потеряла свою очередь (странная у них тут система), стою в ожидании опять, теперь уже совсем убежденная, что внимания на меня не обращают нарочно. Когда наконец–то ко мне подходит красавица–девица с колечками, продетыми в бровях, заказываю три двойных: дружок Ангел слишком далеко, чтобы спрашивать, чего он хочет, а пробираться обратно лицом к экрану мне невмоготу. Цену мне называют несусветную, я понятия не имела, что три выпивки могут стоить так дорого. Когда добираюсь сквозь толпу до Ангел, она говорит:

— Дэйн, познакомься с моей классной новой соседкой Кэт, я ее в кустах нашла. — И она прыскает.

— Здрасьте, — говорю, застенчиво улыбаясь. — Боюсь, не знала, чего вам захочется, потому принесла водку.