Клавиши ноутбука тихо щелкали под ее острыми твердыми и ухоженными коготками, строчки торопливо ползли по экрану слева направо. Как это просто, оказывается: взять и укокошить взлелеянную в творческих фантазиях книжную героиню и даже удовольствие получить от этого процесса. А чего она хотела от нее, эта героиня? Сама ж заявила с надменностью в голосе — убей, мол… Вот она и убила.

Теперь дальше… Что у нас может происходить дальше? Ах да… Из подъезда вслед за героиней должен выбежать герой, увидеть распростертое на траве тело, задравшееся до бедер алое платье, улетающий в небеса зеленый взгляд и… Так. А что, собственно, и?!. Какая ей разница, что там потом будет, после этого проклятого «и»? Что там этот герой может сделать? Заплакать? Завопить от горя? Оборвать все волосы на голове? Фу, ерунда какая…

В общем, дальше творческий процесс двигаться уже не захотел. Устал, наверное. Ну и ладно. И смысла нет его дальше двигать. Все. Хватит. И она устала от этой писанины. Шутка ли — человека убить… Можно сказать, впервые она это сделала. Хотя — лиха беда начало…

Посмотрев на часы, она удивленно вскинула брови. Ого! И неудивительно, что она устала. Время-то к девяти приближается. А это значит, что просидела она за компьютером почти три часа не отрываясь. Нет, что ни говори, а хлопотное это дело — книжную героиню убивать! Ту саму героиню, которую сама придумала и в которой все вроде было так гармонично устроено — и красота, и стервозность, и трудная, но святая волчья функция «санитара леса»…

Хмыкнув и с удовольствием потянувшись, она выбралась из кресла и удивленно уставилась себе под ноги. Надо же, босоножки не сняла. Наклонившись, тут же расстегнула кожаные ремешки на щиколотках, ступила на ковер босой ногой. Блаженство. Нет, действительно — блаженство! Странно, но организм пребывал именно в таком безмятежном состоянии. Ну может, и не полного блаженства, конечно, но уж точно в состоянии глубокого душевного удовлетворения, которое обычно приходило подарком после ее долгого плавания в творческом процессе. Это было похоже на спасительный выброс утопающего на берег, когда он понимает, что остался жив, и наступает всплеск чувств, и сразу всего хочется, причем одновременно: пить, срочно бежать в туалет, есть, спать, курить, — и не знаешь, какому удовольствию в первую очередь отдаться.

В данном случае ей захотелось в первую очередь горячего чая. Придя на кухню, она включила чайник, поставила перед собой любимую чашку и взгромоздилась на диван в позе лотоса. Или почти лотоса. На преодоление этого «почти» уже ни сил, ни желания не было. Тем более под ногой оказался пульт от телевизора, и она лениво вытащила его на волю, так же лениво нажала на кнопку включения.

— …Если вы что-то знаете об этом человеке, позвоните нам, пожалуйста, по телефону шесть шесть ноль десять пятьдесят два… — ворвался в пространство кухни наполненный тревожным сочувствием голос известной актрисы, и вот уже экран большим планом выдал ее лицо, очень красивое, русское и немного трагическое лицо. — Мы всегда ждем. Мы всегда надеемся на вашу помощь, дорогие телезрители…

Вообще-то она не любила эту слезливую передачу. Всегда ей казалось, что там есть подвох. Но смотреть на ведущую было одно удовольствие. Таких лиц, как у нее, сейчас нет. Все остальные лица норовят повернуться в камеру выгодным ракурсом, а эта — нет. Эта такая, какая есть. И известный актер-ведущий тоже ничего, с сочувствием в грустных понимающих глазах.

— …А сейчас мы хотим дать слово нашим гостям из Германии…

Ведущая ловко протянула руку с микрофоном, и на экран выплыло лицо пожилой дамы с легким сдержанным макияжем и аккуратной причесочкой «а-ля Мирей Матье» волосок к волоску. Правда, волосков на голове у пожилой дамы для такой прически явно не хватало, но все равно выглядело это достаточно стильно. Наверняка дорогой немецкий парикмахер над ее головой долго трудился. Дама потянулась было трясущейся рукой к микрофону, но тут же прижала ее к горлу, плотно прикрытому шелковым шарфиком. Щеки ее от волнения затряслись, губы пошли ходуном, глаза наполнились мутной влагой, и вот уже первая слезинка покатилась по щеке и растаяла в глубокой носогубной складке. Сидящий рядом с дамой вальяжный господин, колыхнув пивным брюшком, с готовностью перехватил микрофон:

— Меня зовут Генрих Штольц. Я прошу извинить мою мать… Она очень, очень волноваться. Прошу извинить… — с сильным акцентом и тоже очень волнуясь, торопливо проговорил господин.

Немцы, стало быть, отрешенно подумалось Наташе. Наверняка сейчас будет какая-нибудь военная история про любовь русского солдата и немецкой девушки. А может, наоборот…

— Моя мать была русская девушка, когда приехала в Германию искать свою мать…

— Вы не волнуйтесь, пожалуйста… — душевно перебила господина ведущая. — Давайте начнем с самого начала вашей истории. Как зовут вашу маму?

Немец вздохнул, вытащил идеальной чистоты платок из внутреннего кармана пиджака и промокнул влажный лоб. Потом сделал торопливый жест ладонью в сторону микрофона — погодите, мол. Потом еще раз вздохнул — сосредоточился, наверное. И заговорил довольно прилично, как по писаному.

— Мою маму зовут Мария. Ее девичья фамилия — Федорова. Она помнит, что место, в котором она жила до войны, называлось Федоровка. Это под городом Смоленском. Еще она помнит, что жила с матерью, бабушкой и еще с… как это по-русски…

— С дядьями… — вдруг подала слабенький голос женщина. — С нами жили еще два брата моей мамы, потом их, по всей видимости, призвали в действующую армию, когда война началась…

Камера тут же взяла крупным планом ее лицо, и женщина, отрывисто вздохнув и смахнув из уголка глаза очередную слезу, наклонилась к микрофону и снова заговорила дрожащим от волнения голосом:

— Когда в нашу деревню пришли немцы, мне было, наверное, пять или шесть лет… Но я все помню! Я помню, как бабушка бежала с огорода и кричала моей маме: «Беги, Таиска, беги! Они всех девок молодых на площадь к сельсовету сгоняют, будут в Германию отправлять!» Я помню, как она это кричала…

— Значит, вашу маму звали Таисией? — осторожно ворвалась в ее монолог красивая ведущая.

— Да. Бабушка ее Таиской звала.

— А фамилия у нее…

— Фамилия, скорее всего, Федорова. Я потом узнавала — в той деревне почти все были Федоровы. Но точно я не помню…

Наташа сидела, замерев, с удивлением вглядываясь в лицо пожилой женщины. И не верила своим глазам. Если стильную причесочку «а-ля Мирей Матье» прикрыть белым хлопчатым платочком, да макияж с лица снять, да посмотреть повнимательнее… А ведь и впрямь — похожа! Похожа эта немецкая Мария на няню Таечку! Господи, да что же это… Что же это происходит? Неужели… Но этого просто не может быть!

Она сидела, замерев, и смотрела в лицо этой женщины, потом торопливо сглотнула подступивший к горлу комок. Слепо пошарив рукой около себя, нащупала пульт, прибавила звук. Потом потянулась лицом поближе к экрану и чуть не свалилась с дивана, как была, в позе лотоса, едва успев ухватиться за край стола.

— Я помню, как мама убежала огородами в лес… Еще помню, как я заплакала — так мне ее было жалко. И помню, как бегом побежала за ней. У нас за огородом подсолнухи росли — целое поле подсолнухов. Пока мама по нему бежала, а потом по перелеску, я ее видела, а потом она исчезла. Кричать я боялась, просто бежала, бежала… Так я ее и не догнала — заблудилась в лесу. Плакала, бродила до ночи. Потом, помню, свалилась без сил, заснула. Меня партизаны нашли…

Женщина снова задрожала губами, помолчала немного. Немецкий сын трогательно взял ее за руку, нежно погладил по плечу, ободряя.

— Вы понимаете, нашу деревню немцы потом сожгли… Сначала согнали всех в одну избу и ее подожгли, а потом — остальные. Это я от взрослых узнала, когда в партизанском отряде жила. Меня там одна женщина к себе хотела взять, но я все твердила — нет, не хочу, моя мама жива, я видела, как она в лес убежала…

— А сколько лет сейчас может быть вашей маме? — осторожно спросила ведущая, невольно вкладывая сомнение в свой вопрос.

— Нет-нет, я все понимаю, вы не думайте! — торопливо откликнулась женщина на это сомнение. — Я понимаю, что вряд ли моя мама еще жива. Мне и самой уже больше семидесяти… Но, может, у нее была семья и есть какие-то родственники? Хотя вполне вероятно, что она может быть жива! Она очень молодая была, я помню. Наверное, она очень рано меня родила…

— А вы ее искали потом?

— Да, конечно! Когда Смоленск освободили, я попала в детский дом, потом в ремесленное училище… Я часто ездила в те места, ходила по деревням, расспрашивала тех, кто остался в живых после оккупации. Деревеньки маленькие были, все в округе друг друга знали… И вот однажды мне женщина из соседней деревни сказала, будто видела мою маму в толпе девушек, которых в Германию угоняли… Я потом работала много, деньги долго копила, чтобы в Германию поехать. Добилась разрешения через Красный Крест. Маму не нашла, зато мужа будущего там встретила, Отто Штольца, отца моего Генриха…

— Моя мама всегда помнить про свою мать, — снова заговорил в микрофон Генрих. — Она учила меня русский язык и всегда говорила, что моя русская бабушка жива… Она так… чувствовать. Вы понимаете меня? Она так чувствовать!

— Да. Мы вас прекрасно понимаем, — вздохнула ведущая и, обращаясь к женщине, добавила: — А… что вы еще можете сказать о вашей маме? Может, были какие-то особые приметы?

— Да, да! Я помню, что у нее не было половины мизинца на правой руке. Она рубила дрова, и случайно рука попала под топорище. И на ладони должен шрам остаться…

Слезы уже давно катились по Наташиным щекам. Надо было что-то срочно делать, что-то предпринимать, и она никак не могла сообразить — что.

— Что ж, давайте будем надеяться на наших телезрителей, — уже разворачиваясь к Генриху и Марии спиной, торопливо проговаривала ведущая в камеру свои обязательные фразы. — Будем надеяться, что какая-нибудь информация обязательно обнаружится. Мы всегда ждем. Звоните. Наш телефон шесть шесть ноль десять пятьдесят два…